Илья-Пророк

- Усе, Наяда Посейдонишна! Кончай купанье! Илья-Пророк на небо въехал,  с неба пописял, речки-озера застуденил.
Это непотребство пророк ежегодно учинял в самый разгар нашей озерной вакханалии. Вода еще легкая, до самого дна зелено-золотая. Волосы пропахли тиной, а купальники высушиваются прямо на теле  по пятнадцати раз в сутки. Наши секреты еще объединяют нас, а не разделяют. Мы солидно обсуждаем их на горячих досочках мостков, читаем вслух Блока и Бернса, расчесываем выгоревшие косы…
Поджав ноги на стуле, я любуюсь бабушкой. Она ворочается в узкой кухонке и поварчивает над банками с квасом, как большой шмель. Сходство со шмелем усиливал неизменный черный фартук в крупных подсолнухах, и я порой заливалась хохотом, представляя, что топорщащиеся от крахмала завязочки на ее пояснице – этакие условные крошечные крылышки. Но сейчас я смотрю на крылышки с досадой.
- Засранец твой пророк, вот что!
Бабушка разгибается и обретает величие:
- Тю, сказылась! Молчи, в священном-то не смыслишь!
С достоинством поджав губы, она некоторое время усиленно двигает банки. Но долго сердиться не может:
- Старики у нас так говорили. Как стал боженька Илию в огневой колеснице к себе подымать, леса-то позагорались. Вот Илюшечка сверьху и пописял, чтоб загасить.
Еще минут через пять к бабушке возвращается обычное ее озорство:
- А, хто его знае! Может, он и так просто в штаны-то напустил… От удивления.
…Действительно, с Ильина дня наши купанья расстраивались. Кто-то из девчонок куда-уезжал, появлялись какие-то дела. «Да-да, пойдем, конечно… Зайдешь за мной?» Но все было уже не то. И озеро тоже менялось. Шелестела осока, и сверкала солнечная рябь, но уже иначе, сдержанней. Все чаще озеро стихало, задумывалось, как взрослеющая девушка. Этому не хотелось верить. Однажды вечером, гуляя с подружкой у берега, я вдруг решила прыгнуть в темную воду с вышки, - кажется, на спор. Опасливое недоверие спутницы удивило и подзадорило: а что такого-то, ведь лето?
Весь идиотизм этого поступка я осознала в первую же секунду, когда мое тело гвоздем вошло в плотную и тяжелую воду. Озеро тяжко вздрогнуло, как огромное существо, испуганное во сне; ледяной холод обездвижил меня, сердце подкатилось к горлу, и я медленно проволоклась животом и грудью по дну, глотая ил и втягивая его ноздрями. Обе ноги свела судорога. Я поняла, что озеро меня убивает, и перестала шевелиться. Но вот вода качнула меня в сторону, потом стала тихо-тихо поднимать, передавая из одного сонного слоя в другой. Это вернуло волю к жизни, и я в два-три яростных взмаха достигла поверхности. Перевернулась на спину и рывком подтянула к груди одну сведенную ногу, вторую…  Озеро узнало, простило, отпустило меня…
Впрочем, дома выяснилось, что опустило не просто так. Пропал медный бабушкин крестик, который она еще в начале лета приколола мне английской булавкой к купальнику. Булавка расстегнута, а крестика нет. Мне это показалось ерундой, и я не поняла, почему бабушка плачет в кухне.
Осенью мое детство кончилось совсем, внезапно и страшно. У бабушки открылось внутреннее кровотечение, признали неоперабельный рак, и лучевая терапия продлила ее жизнь только на полтора года. Все это время она крутилась с родственными обменами и переездами, разрушала все, к чему привыкла, чтобы сохранить для сыновей свою жилплощадь. Ее похоронили на Украине, и я даже не видела ее могилу.