лоскутки из детства поминальная записка

лоскутки из детства  (  поминальная записка  )

Дедушка.

Служа проводником, в том самом спецсоставе,
Дед видимо, любил  холопский свой удел.
И говорил: «Душа Хозяина простая!
Я редьку тёр ЕМУ, - ОН с постным маслом ел...»

На доводы, что зять был узником Гулага,
Дед сумрачно сопел: «Ну было, знать, за что!».
Мой папа предъявлял медальку «За Отвагу».
Дед радовался: « Вишь! РазобралИсь потом!»

Рассказывал ещё, как Сталин всех холопов,
Послал возить зерно в блокадный Ленинград...
Ах, в винном так смешно тугою дверью хлопать!
Себе он водку брал, мне жёлтый лимонад.

Пивной ларёк стоял меж зарослей крапивных,
Как славно скучный рубль на мелочь обменять.
«Ты бабушке скажи, что ТОЛЬКО КРУЖКУ ПИВА!
Пирожное - за мной». Он подкупал меня.

Я радостно врала, безе съедая с хрустом.
Но вдохновенно как! Я верила - придёт
Господь, таким ,как дед, грехи всегда отпустит,
За злой лакейский хлеб, за хрупкий невский лёд.

                *
Я водку с ним пила. Дней так за пять до смерти.
Вдруг блёклый дедов взгляд стал жёстким как металл.
И он тогда сказал: «Уже готов поверить,
Что кровь лилась рекой. Что всё он, падла, знал...»



Бабушка.

«Если в жизни что-то сколько и стоит-
Это лес!». Влекома мыслью простою,
Моя бабушка с пустошей и строек,
Приносила разные деревья.

Примечает.  Нежно в  памяти копит,
Чтоб потом переселить  кучно, оптом.
( Памятуя про Господень опыт,-
Не сажала фруктовые деревья)

Где деревья-там конечно и птицы.
Им положено по веткам гнездиться.
В орнитохрущобы превратиться
Суждено было бабкиным деревьям.

Умерла когда бабушка, то сразу
Наступила осень. И заказан
Был молебен деревами. И лязгал
Дождь, в кору  стекали слезы как стразы-
Плакали берёзы, клёны, вязы,
На рябинах рдели ягоды-язвы.
Скорбь гудела в сердцевинах разных...
Поняла я тогда-душа и разум
Есть у бабкиных друзей-деревьев.







про маму, папу, меня и способ примирения

Мама из кругов порочных,
Как из платья вырастая.
С генетической цепочки
Сорвалась в чужую стаю.

Где светло и хорошо ей,-
Ближе ей чужая стая.
Где на книжных корешочках
Не сияет слово «Сталин».


Там читают Гумилёва,
И едят с ножом и вилкой.
К кайфу матерного слова
Не могла она привыкнуть.


Полуцепь из генов сучьих
Я носила как монисто.
И орала предкам: - Скучно!
На х... импрессионистов!

Папа ржал: - Тогда уж  в фаллос
Или в пенис! Звучно! Ярко!
Изредка им удавалось
Приручить меня подарком.

Я спаяла круг  нетленный
Из разорванных цепочек,
Примиривший мои гены.
Оказалась общей точкой,-

Страсть к блатным нехитрым песням.
Здесь и там, навзрыд и бурно,
Под аккордов жгучих плески,
Выпив, распевали «Мурку».

До сих пор, (ничуть не меньше!),
Песни те - мне райский запах.
Вспоминаю я умерших,
Деда, бабку,маму, папу...

Всё мне кажется, что рухнет,
Прочная стена глухая.
Примирит за полной рюмкой,
Песня зека с вертухаем.




Слово.


Свежекрашеные стены-пионеры на параде,
С белым верхом, с синим низом. Я, обломком кирпича,
Выцарапываю строчки бурых неглубоких впадин
И подъездные котята рядом ласково урчат.

Эти три огромных буквы написать пытаюсь ровно,
Чтобы словно на плакатах слово МАЙ и слово МИР.
Пусть испачкала я платье, стёрла пальчики до крови.
Не могу не поделиться новым знанием с людьми.

Я хочу, чтоб это слово стало праздничным и рыжим.
Как ирландский сеттер Этна, как пахучий мандарин.
А оранжевое солнце сквозь стекло окошка брызжет.
-Солнце! Хоть немножко цвета, подари мне, подари!

Но шаги уже я слышу, - это мент наш дядя Коля,
Тишину густого полдня разбивает в черепки.
Я к котятам наклоняюсь. Я успела! Я довольна.
И старательно сметаю пыль с натруженной руки.

Поднимаясь по ступеням, мент пыхтит: - Ах, ёб те! Жарко!
И смущается, заметив вдруг меня среди котят.
Он ешё пока не знает, что ремонт пошёл насмарку.
Сер мундир его мышиный-ярко пуговки блестят.

Ущипнул меня за попку. Сообщил, что солнце светит.
Но, увидев это слово, тут же перешел на крик.
-Суки! Падлы! Пидарасы! Здесь же женщины и дети!
Уходи гулять, Танюха! Эту пакость не смотри!

Я невинными глазами обласкала дядю Колю
И трёхбуквенное слово... Вниз по лестнице лечу.
Лишь бедро моё царапнул кирпича обломок колкий,
Через розовый кармашек. Но слегка. Совсем чуть-чуть.







Олежка ( блатнячок со сбивочками N 1 )
               
Фонетикой пришлось мне заболеть,
И  в имени таком простом - Олежка,
Причудились олени средь аллей,
В орешнике под дудку пляшет леший...

Нож за кирзовым прячет голенищем-
Используется нож для многих нужд.
В нехитрых играх с реквизитом нищим
К примеру: Города. И он к тому ж

С немыслимой какой-то рукояткой,-
(Родимый дядя  с зоны передал)-
В ней роза- цвет мороженого-сладкий!-
За семь копеек. «Это идеал!»-

Решила я и втюрилась, конечно.
К тому ж глаза! Черны как антрацит.
Обняв, его шептала я: «Олежка!»,_
Когда мы угоняли мотоцикл.
               

Кричали нам: « До первого столба!...»
На километр, наверное, хватило...
Очнулась. На меня бежит толпа.
А впереди бабуля с хворостиной.
               
Мне как-то сразу стал неинтересен,
Поверженный испуганный герой.
Как будто до конца пропета песня.
Пошла ва-банк, а выпало – зеро.

Как далека последняя черта!
Есть время в Города сыграть как прежде.
И будут ещё девочки шептать
Под взглядом антрацитовым: «Олежка!»


               
Мы долго не услышим про Кабул,
Откуда привезут зимою снежной,
(Но не сейчас!) в запаянном гробу
С войны никчёмной мальчика Олежку.


Оленька ( блатнячок N2 )

Ах, множество в детстве периодов разных,
Не вспомнить их наперечёт...
Период немыслимых устных рассказов
У нас начинался в тот год.

Ну что-то там про мушкетёров, пиратов.
Дерьмо в анекдотах тупых.
Но главное - ужасы. Красные пятна,
Троллейбус-убийца - упырь.

У Оленьки локоны, рюши и банты,
Лазурные глазки горят.
У Оленьки - голос, похожий на бархат.
Истории, как шоколад.

Любили красотки Изольды и Жанны,
Богатых и сильных самцов...
Тогда еще не было дамских романов.
Она нас кормила сырцом.

Никто и не ведал, что папа у Ольки
Испытывал жаркую страсть,
Как в дочкиных байках, не меньше нисколько.
И мама её сорвалась.

С тех пор тётю Риту не видели трезвой.
Соседки внушали: «Уймись!»
Угар изумрудный шикарных шартрезов
Растил в ней нелепую мысль.

А Ольга, бежала к соседям рыдая,
Кричала, что мама убьёт.
Её утешали, давали ей чая,
Домой отправляли её.

Но план тёти Риты кустится и зреет.
Соседки внушают: «Остынь!».
В глазах у мамаши гремучая зелень
От змия, шартреза, тоски.

Бутылку, ещё непустую, нашарив,
На краешке самом стола,
Стянула на шее у доченьки шарфик,
Чтоб память о Нём умерла.

Доныне все эти Изольды и Жанны,
От страсти нездешней кричат.
Основоположницей сладкого жанра,
Я Олю считаю сейчас.




Мишка ( блатнячок N 3 ).


Маманя Мишки каждым утром, спозаранку,
До церкви ближней километров пять идёт.
Она была ортодоксальной христианкой-
Демонстративно не справляла Новый Год.

                *
Из-под рубашки видно алую улику-
Тесьму от скромного нательного креста.
- Ты что там, Мишка, под рубашкою заныкал?,-
Орёт Серёга. Мишка лыбится, - Отстань!

Там просто ключ! –А я вот сильно беспокоюсь,
Что там не ключ, а крест! Какого хера врёшь?
У Мишки Туркина кликуха - Богомолец.
А крест для нас, куда постыднее, чем вошь.

Он, для порядка Мишке нежно  в морду двинув,
Срывает алую тесёмочку с крестом.
Сначала топчет, после расстегнув ширинку.
Струю пускает, и плюет туда потом.

Ну кто, скажите так нам души заморочил?
Ведь атеизм никто нам не вбивал силком.
Но мы стоим вокруг, нахмуренно и молча.
И держим масть. А в горле держим слёзный ком.

Вдруг Серый навзничь рухнул. Жалок, стал и гадок.
Полезла пена изо рта как мелкий бес...
Пусть это был эпилептический припадок,
Но нам казалось - это кара. Божья месть.

Я поняла, что значит быть душевно-щедрым.
К нему метнулся Мишка, словно на пожар.
Воткнул Серёге меж зубов сухую щепку.
В своих коленях его голову зажал.

                *

Вот в армии он был конечно лишним,
И в общем-то на этом рвётся нить.
Похоже грех самоубийства выбрал Мишка,
Когда другого полагалось пристрелить.