Остров Крит

Что это за раса, особая женская раса? Ведь мужчин этой расы не существует. Есть слегка напоминающие, но… смешанные, выродившиеся. А женщины этой расы разбивают мой жизненный текст на неравные промежутки, как восклицательные знаки. И всегда после этой тонкой, взлетающей черты – тающее многоточие. Оно обозначает и недосказанность, мимолетность, и мою тоску, и растворение в пространстве удаляющегося силуэта.
У них роскошные волосы, черные или каштановые, и  темные глаза. Прелестные лица с тонкими и нервными чертами и довольно узкие губы. Их тело – нечто из растительного мира: невероятно узкий и плоский, удлиненный торс возносит спокойную голову, которая кажется большой из-за пышного избытка волос. Они душевно значительны.  Рядом с ними думаешь только о них.

Первой была Леночка Р. Благодаря ей я знаю, каковы женщины этой расы в детстве. Лица ее не помню (нам было тогда лет по семи). Ее черные волосы были подстрижены «под обезьянку»; бабушка недолюбливала ее за «чернявость» и подозревала в ней «цыганку» (с ударением на первый слог) . По-моему, Лена напоминала маленькую египетскую принцессу.
Помнятся отдельные «кадры».
Пыльный низкий чердак, куда она меня затащила, чтобы показать голубят (в животе холодок от приключения, полутьма, плотный, уже оперяющийся перепуганный птенец под гладящими пальцами)…
Мы собираемся на озеро. Я  у нее дома, на кухне. Ленка, в пестром купальнике, отважно тянет из холодильника графин с водой, моментально запотевающий. Он тяжелый, но она ухватисто прижимает его тонкими коричневыми руками к  ребрам, и загорелая кожа сразу покрывается мурашками. Ленка отдувает челку, упавшую на глаза, закусывает губу, и в граненый стакан булькает вожделенная вода…
А вот самый длинный эпизод: Ленка, серьезно сжав губы, заглядывает сбоку мне в лицо, и брови ее подняты трагическим домиком. Я за что-то обижена на папу «навсегда». Ленка меня понимает: «Я тоже иногда думаю: все! Никогда его даже не поцелую! А он приносит шоколадку, - я терплю-терплю, а потом все равно съедаю…» Я начинаю всхлипывать. Ленка встревоженно отстраняется. Потом вскакивает и порывисто хватает меня за руку: «Я знаю, что надо делать! Мы пойдем к Мурке!» И увлекает меня к деревянному продуктовому магазину, при котором состоит старая кошка Мурка.
У нагретой солнцем стены лежит огромное бревно, на котором поутру рассаживаются офицерские жены в ожидании «привоза».
- Так. Садись сюда. Мурка, Мурка, кис-кис… Спит где-нибудь…
Уходит за угол,  возвращается с сонной, но безропотной Муркой и сажает ее ко мне на колени.
- Вот. Теперь гладь ее!
Я глажу кошку. Лена присела на корточки рядом и горячим шепотом призывает меня полностью раствориться в ласкании Мурки. Старая кошка растрогана необычайно: сперва она чуть не надрывается от мурлыканья, все крутится на беленьких цыпочках (не может принимать ласку как должное). Потом чувства так переполняют кошку, что она привстает на задние лапы, передними упирается мне в грудь и лижет мой подбородок своим жестким язычком…
Помню – не лицо, нет… Серьезный шепот, решимость, растоптанные босоножки на худых загорелых ногах, черную густую челку, подстриженную как по ниточке. Чудный запах нагретой солнцем крашеной стены, обморочное жужжание над допухами, полуденную мягкую пыль…
Всего-то ничего нам выпало дружить: месяца два или три, кажется. К осени я уехала в город, а зимой ее отца перебросили в другой гарнизон. И потом, на зимних каникулах, стало невыносимо пусто без нее, и на весенних, а потом – на летних и снова на зимних.

Вторая черточка – через много-много лет. Всего несколько мгновений, чудных и жутких.
Я сошла с электрички. Справа под платформой – утоптанная полянка, а за ней –лес, куда ведут широкие и узкие тропинки.  И на этой самой полянке, пустой, залитой солнцем – я увидела издалека – темная, тонкая девичья фигура. Она выглядела странно, и я только через полминуты поняла, почему. Странны были силуэт, осанка и длинная глухая одежда в жаркий день. Она стояла вполоборота к платформе, чуть откинувшись талией назад и сцепив пальцы опущенных рук за спиной. Роскошные каштановые волосы высоко заколоты, без особого старания, впрочем, - одна тяжелая прядь упала на плечо. Одежда – что-то вроде темного платья гимназистки или горничной, но без белых деталей, с черным фартуком-пелериной. Подойдя ближе, я остановилась у перил платформы и вгляделась в ее лицо. Оно было то самое: нервное, тонкое, с великоватым узким ртом и яркими глазами. Девушка тоже смотрела на меня. Потом открыто усмехнулась, отвернулась резко и широким мальчишеским шагом пошла к лесу. Это было нелепо, красиво и страшно: перекрест черных лямок на узкой спине, сильно отведенные назад, будто стянутые, локти, небрежная прическа. Четыре, пять секунд – и она скрылась. И все. Я никогда не видела ее больше.

Третью же я видела так часто, что не сразу заметила ее. Библиотекарша в Академии. Прошел год, прежде чем я обратила внимание на ее манеру работать: сочетание потрясающей компетентности с сомнамбулической отстраненностью. Она почти никогда не поднимала лица, и его не видно было из-за пышной челки. Вот как это происходило:
Она (глядя не на меня, а на мою фотографию в билете): Что бы вы хотели?
Я: Что-нибудь по иллюстрации 50-х.
Она: Нашей? Зарубежной?
Я: По отечественной.
Она (по-прежнему обращаясь к фотографии): Общие труды? Персоналии?
Я (озадаченно): а что из персоналий?
Она: По Кибрику такие-то авторы… По Дубинскому, Герасимову, Павлинову, Фаворскому… Есть еще в журналах… Вам ведь просто к экзамену?
Я: Да, к экзамену… Что лучше, даже не знаю…
Она улыбается чуть заметно, и в этой улыбке чуть заметна снисходительность. Исчезает. Появляется гораздо быстрее, чем я ожидала, ломаясь назад плоским торсом под тяжестью томов.  Ее тело угадывается как болезненно-хрупкая, очень непрактичная драгоценность: острые узкие плечи окутаны поверх мягкого свитера еще и густой пеной чересчур пышных темных локонов (почему у них всегда такие роскошные волосы?). Я пугаюсь: - Как вы это поднимаете?! Но мой вопрос кажется ей достойным только рассеянной улыбки, и она уже тихо и деловито общается со следующей фотографией.
Она напоминала мне героиню картины «Испытание святой…» Когда я еще ничего не знала об этом сюжете, мне казалось, что холодно-изящная, но слишком задумчивая и печальная дама рассеянно держит в руке какой-то легкий пергаментный свиток. Только на лекциях выяснилось, что это кусок раскаленного железа, который, по божьему произволению, не оставляет ожогов на ее нежной ладони. Примерно таковы же были отношения библиотекарши с бренным миром, гнетущим и обжигающим нас.
Все попытки подробнее поговорить с нею о каком-либо издании разбивались о ее немногословную компетентность. Чтобы получше рассмотреть ее, я иногда низко склонялась, заполняя формуляры, и украдкой взглядывала  на нее снизу. Лишний раз убеждалась в том, что хрупкость ее тела противоречит законам человеческой анатомии. Но изучить лицо, овладеть им я все равно не могла: длинные густые ресницы бросали тень не только на ее опущенные глаза, но, казалось, и на нежно-матовые щеки. Нельзя было понять ничего об обстоятельствах ее жизни, вкусах, слабостях, желаниях. Обычно это нетрудно с женщинами: какая-нибудь отчаянная желтая кофточка или едва заметное припадание на одну ногу в смертельно зауженном ботинке равнозначны публичной истерике. Здесь же темные мягкие оболочки облекали странное тело так же естественно, как листья тюльпана оборачивают стебель.
Постепенно мной стало овладевать неприятно-тревожное, злое чувство. Мелькало желание что-то сломать в ней, преодолеть ее гипноз. Один раз во сне я намотала на руку ее волосы, запрокинула назад ее голову и ударила по лицу. Она все так же грустно улыбалась, опустив ресницы. Я раскрыла пальцами ее веки, как у мертвой; скошенный зрачок смотрел в сторону. После этого сна пропало желание что-то знать о ней. Стоя в очереди, я погружалась зрением в слои темных прядей, чувствовала тепло ее пушистой макушки, живые тонкие контуры плеч под волосами. По-видимому, такое бесплотное общение растения с растением и было самым лучшим, счастливым, единственно возможным, потому что я стала попадать на одну волну с нею, и мои речевые интонации стали настолько совпадать с ее манерой говорить, что она время от времени бессознательно поднимала на меня глаза. Их цвет был коричневато-зеленый, но без золотистого отлива. Скорее глубокий, чем теплый.