Лето 1992 года

Я не знал,  что потом опрометчиво сброшено будет
В никуда, но еще не стыдился пустых голосов,
Не стремился понять тяжесть чьих-то размеренных судеб,
Не грозил подлецам, не встречал полуночных гонцов.

И привычным костром все заканчивал злобные споры
Над горячей водой, что бурлила в ущельях кривых.
Провожал темноту, опуская тяжелые шторы,
В пистолетном стволе слышал звон костяных чаевых.

Приоткрыть тишину мне хотелось придуманным вскриком,
А в пути ничего не сулило счастливых ночей.
Как быстрее понять откровение чуткого лика?
Променять горизонт на тупик золотых кирпичей.

Сквозь колючую речь молодых тротуаров и стекол
Нес приглушенный сон капли спелого злого дождя.
И щетинилась ночь, захлебнувшись в движенье к истокам,
На бескровный кирпич, как на праздничный стол, нисходя.

Простирался шатер, полыхая краями заката,
На веселую трель привлекая угрюмых дроздов.
Прошлый путь пропадал в ярких сколах монетного злата,
Он уже не один в стороне от искомых ходов.

Кто о прочем молил, повинуясь улыбкам и жестам
Статуй, масок и лиц, отделенных отсутствием стен,
Тот пропал навсегда, покружив напоследок над местом
Самых жестких из игр без каких-либо избранных тем.

Расписание дней управляло отомкнутой дверью,
И садились дрозды на холодные щеки больниц.
Слишком жалобно пел, привлекая к родному поверью,
Параличный артист, пальцем тыкал в своих учениц.

Но свисали огни с пожелтевших обломков трамваев,
Продолжалась заря, уползая все дальше к воде.
Тихо канула злость в отраженье, спустилась, кривая,
На неровное дно, затаилась на темной гряде.

Прожигая броню легковесного летнего сада,
В горизонте начал расплывались чужие огни.
Принимали как есть лица ток дорогого парада,
Проверяли на ложь день, давно расчлененный в тени.

Как-то спуталось все, отнимая заветную участь
Быть единственным в снах и смотреть на сухие снега,
А еще — не просить: пусть желания скорби научат
И отказы — принять тишину за смиренье врага.

Только что-то ползло откровенней, чем мнимые тени,
Разрывало круги беспорядочней молний тугих.
Призывали цветы опуститься, как встарь, на колени,
За короткий полет обозначить сползание других.

Это выпитый мир пресмыкался и гнул свою спину,
Но никто не узнал его тканей и робких цветов.
Ведь его сыновья все еще целовали картину,
И блестели глаза дочерей от прочитанных слов.