Мои рассказы о тебе. 2. Уходят рельсы в никуда

Мы с Асей только что выпили. Да нет, обычно мы... Но вот сегодня...
Все началось с того, что я зашла к ней и спросила:
— У тебя нет ничего пожевать?
Она окинула быстрым взглядом комнату и ответила:
— Даже не знаю, чем бы тебя угостить. Мы уже все съели... А что это тебе приспичило перед уходом?
— На душе скверно, хочется пожевать чего-нибудь.
— А что так?
— Да с грузином своим поссорилась.
— С которым из них?
— Ася!
— Ну ладно, ладно. Не сердись...
И, сделав на стуле плавный полуоборот, предложила:
— Может, выпьем, раз есть нечего?

Вино у Аси душистое, мягкое, домашнее. Из вишни или смородины, а может быть, и из того, и из другого. Я смотрю через него на лампу, и глаз приятно наполняется теплым красным светом, преображающим комнату: уютнее смотрится лампа под шелковым платком (Ася накрывает ее, чтобы глаза не слепило), ровной густой рыжиной блестят доски столов (у них в редакции всегда такая чистота... а у меня бумаг навалено...), медом светятся светлые обои, персикового цвета шторы, красно-коричневый чай, который Ася помешивает ложечкой, терракотовая Асина кофточка, на которой блестящим округлым глазом неукротимой, даже какой-то жизнеутверждающей желтизной горит янтарь. Полупрозрачный, со светло-желтыми прожилками, солнечными точечками-вкраплениями, играющий спелым виноградом в мягком отсвете лампы всеми возможными оттенками желтизны. На терракоте он смотрится так же ярко, как капелька крови на снегу. Да, он похож на каплю крови. Чьей бы кровью он мог быть?.. Да нет, зверя вряд ли. Разве только капелькой яда какого-нибудь паука... Но он слишком тепел для этого. Может быть, это плоть горы? Нет, горы не дают такой гладкости... Значит, моря? Но у моря кровь белая — жемчуг и перламутр... Что это я все о крови? Да, кровью истекает душа, моя душа — я поссорилась с тобой, и весь мир сузился до этой, одной-единственной проблемы…
— Чья кровь у тебя на груди? — спрашиваю я — не то про себя, не то вслух.
Ложечка в стакане замирает на несколько мгновений, а потом опять с бешеной скоростью начинает биться об стенки стакана.
— Сосны, — следует лаконичный ответ.
Очевидность сразу губит интерес к живому камню.

— Ну давай, выкладывай, что у тебя там? — говорит Ася, разобравшись наконец с чаем (она любит добавлять вино в чай, а мне наливает чистое, зная, что я не терплю смешения).
— Да ничего, — просыпаюсь я, — ничего особенного. Ты же знаешь, что в любви всегда один тиран, а другой раб. А я рабом долго не выдерживаю... Ты же знаешь мой характер. Он мало пишет, а то и вовсе не отвечает. Он ждет, что я опять напишу ему что-нибудь и утоплю его холодную душу в море ласки и нежности. Он питается ими, а своего ничего не дает. И сегодня я решила, что не буду больше донором, не буду больше писать. Никогда...
— Да, смелое решение, — скрывает улыбку Ася, привыкшая к моим попыткам восстания, всегда заканчивающимся проснувшейся рабской совестью — а как без меня будет мой господин.
— Да, — тяжело вздыхаю я и смотрю за окно, прекрасно зная, что этим все и закончится. Но больно от этого не меньше.
Уже кромешная темень. Грузно склонились липы, растопырив свои лапы над узким переулком, на котором стоит наш дом, и расточая сильный запах почти уже увядшего мохнатого цвета. Ярко освещена даль улицы — фонарный свет отражается в изгибах уходящих туда рельсов, совершенно истаивающих здесь, под сенью столетних деревьев.
Темно. Слышен лишь шепот начавших свою полуночную жизнь листьев. Недавно прошел дождь. От этого эти ночные солнечные пути блестят и манят еще больше, еще сильнее — туда, откуда они черпают силы и куда отдают все, что собрали по пути; туда, откуда они берут начало подобно ручьями и куда в конечном итоге уходят — к свету.
Все стремится к свету. И рельсы тоже — две тонкие брови улицы, соединяясь, совершенно расплавляются в нетерпимом жаре белого всесильного света.
Да что же там, внутри этого света?
Куда уходят рельсы? — В никуда.
А куда попаду я, если полечу по ним? — В никуда.
А будешь ли там ты? — Рано или поздно мы все будем в одном месте.
А будешь ли ты любить меня там? — Рано или поздно любовь должна объять все, и ты почувствуешь мою.
А ты бы полетел туда? – Ты же знаешь, я летал только в детстве.
А…
— Ты что молчишь, — раздается Асин голос, неожиданно громкий для уха, настроившегося на звуки мыслей. Она уже вновь начала стучать по клавишам, трудоголик.
— Хочу полететь вслед за лучами рельс и посмотреть никуда, где они пропадают… Посмотри, как красиво — как будто космические взлетные полосы перуанской Наско, ждущие корабля и так и манящие его сделать здесь посадку. Полетим туда, узнаем, что такое никуда?!
— ... А пили-то всего ничего..., — весело отвечает она, оборачиваясь.
Вдруг ее голос обрывается — она увидела, что я до сих пор сжимаю в застывшей руке полную рюмку с вином.
— Да, — слышу легкий вздох за спиной, — тебе еще в никуда не хватало. Это все они, твои грузины…