Паломники неоконченный цикл

потому что странники мы пред Тобою и пришельцы
/1 Паралипоменон 29,15/


ПРОЛОГ

Меня нет среди тех, кто возносит хвалу,
кто на каждом листе киноварью, в углу

помечает зачало. С горбинкою плащ
благородней метала златого, горяч

обжигающих слов этих страстный поток:
–   Евхаристо*, –  глоток. Евхаристо – глоток…

Я давно потерялся и дикой овцой
носит полночь меня по ущельям, трусцой

над обрывом, зажмурясь, сдирая бока,
–   Алетейа**, –  шепчу. Алетейа… Пока

не растрачен дыхания скудный запас,
и краснеющий уголь во рту не погас,

я спешу донести его силу и жар
и другим передать, получить гонорар:

белоснежный покой на вершине горы,
где кружатся орлы, где никто до поры

не касается девственной глади снегов,
синева простирает бескрайний покров.

И пока за строкою ложится строка,
и рука не устала доколе. Пока

меня нет среди тех кто возносит хвалу
я пустые листы разложил по столу.


В МОРЕ

Ночь с небольшим – четырнадцать часов
из ядерной губы по Беломорью
корабль шел без мачт и парусов,
а позади, покрыты рыжей корью,

торчали башни черных субмарин
с распоротыми плазмой животами;
и слава Богу: больше ни один
крылатый плод не взмоет над волнами.

И море закачало, понесло.
Истаял берег, тучи навалились,
и в тусклое округлое стекло
ладошками четыре балла бились.

Мой сын уснул и я уснул вослед,
укачаны полярными ветрами,
и память отходила как послед –
ее клочки на бурунах за нами.

И чайки догоняли пышный хвост
за кораблем, как птичницей-надеждой,
движения таинственный нарост
под штормовой обтрепанной одеждой –

наш след в пучине, в темной глубине,
где скрыты имена и окончанья
глагольные, где плы без ть и не…,
не уцелеет всякое дыханье…


КАРЕЛИЯ

Вот кОндопога, Онега, кижАч,
мутантные карельские березы.
Над водопадом брызги как стрекозы
вспорхнули и зависли. Ты не плачь,

душа моя, о пьянице-царе,***
который любовался этим чудом.
Помянем старика и сами будем
свидетелями в редкостной игре

базальта и воды, зеленых круч,
затончиков и солнечных прогалин,
где мох так вековечен и печален,
а воздух так задумчиво певуч.

Там нас кормили крепкими грибами,
благословляли молча, невпопад,
а мы благодарили всех подряд,
не замечая сплетен. За стенами

котельной, переделанной в собор,
стучали поезда, катились волны
по озеру, печальны и огромны.
И с матушкой неспешный разговор

вертелся возле досок и заказа
на аналойный образ. Пух летел
с июльских тополей и фуэте
московского распева (ну и фраза!).

На берегу бревенчатый шатер
эпохи Емельяна Пугачева,
его спасли и вот теперь он снова
благоухает ладаном. А "вор",

как некогда звала его царица,****
и в страшном сне не мог предположить
что имя его может послужить
спасению церквей. Нахмурив лица

мы смотрим на онЕгу, где-то там
пылают кИжи, father NicolA*****
ОзОлин-свет звенит в колокола,
как некогда Давид стучал в тимпан.


ПИТЕР

Как описать мне это торжество:
неистовство Петра, степенность камня!?
О, боги, дайте яду мне, огня мне!
Не отпускает злое колдовство.

Немыслимо, нелепо – возвести
в торфяниках, на призрачных болотах
чугунные балтийские ворота,
мощеные гранитные пути.

Я был здесь прежде, как-то в ноябре
продрогший до костей и полусонный
когда он одевался монотонной
зернистой серостью. Какой-то бес в ребре

гонял нас на Васильевский. Но прежде
мы были в Лавре. Невский. По метро,
по набережной. Бойко и хитро
звенел трамвай. И, помнится, в надежде

стереть печаль мы кушали в бистро,
тогда оно, скорей, звалось "кафе",
тогда не пил, но словно под шафэ
глядел на шпили – тонко и остро…


март - апрель 2000 г.

*евхаристо - благодарю (греч.)
**алетейа - истина (греч.)
***пьянице-царе - Александр III
****царица - Екатерина II
*****father Nicola - о. Николай Озолин,
реэмигрант, настоятель Кижского погоста.