Конфетти

Конфетти [итал.confetti] - разноцветные мелкие бумажные кружочки, которыми осыпают друг друга на балах и маскарадах…

Уже прошедшая жизнь представляется мне лишь легким облачком конфетти - разноцветными искорками, кружащими над бездной. Собственно, наша избирательная память - не что иное, как просто набор мгновенных и ярких вспышек прошлого…

*   *   *

Прутья детской кроватки и обои за ними - вот, пожалуй, мои первые воспоминания. Мы жили в северной части города, в одном из крайних новых шестнадцатиэтажных домов, построенных прямо посередине небольшой березовой рощицы. За домом начинались разнообразные перелески, петляющие тропинки и кусты, а из двух окон нашей комнаты на восьмом этаже можно было окинуть взглядом довольно значительное пространство - кольцевая автодорога неподалеку, какие-то поля, петляющая же ниточка Яузы, синеватая полоска леса по горизонту - от края до края…

*   *   *

Мы жили впятером - дед с бабушкой, дядя Вова и мы с мамой. Когда я родися, дед был отставным полковником, бабушка - товароведом в книжном магазине, дядя Вова поступил в медицинский институт, а мама рабатала в районном суде секретарем. Я еще не был никем, но вызывал живой интерес домочадцев…

*   *   *

О своей первой коляске я не помню ничего, кроме того, что она была густого синего цвета, а вот вторую (прогулочную) запомнил хорошо. По странной моде того времени это было довольно жесткое креслице с подлокотниками, двумя колесами по бокам и длиннющей ручкой сзади. Надо полагать, счастливые мамаши прогуливались тогда по Москве, толкая своих детенышей прямо перед собой на манер тачки. С другой стороны, сидя в этой коляске, я всегда с интересом смотрел прямо перед собой.

*   *   *

Как-то осенью мы с мамой опаздывали в ясли. Тогда почему-то был довольно строгий порядок,  и опоздавших буквально на десять минут в тот день в ясли уже не принимали.
Шел дождь, мама несла меня на руках, а я держал красный зонтик, и потихоньку ел овсяное печенье, которое доставал из нагрудного кармана ее ветровки. Асфальтовая дорожка было усыпана мокрыми яркими листьями. Маме было двадцать пять лет, а мне - около двух…

*   *   *

Когда дед мылся в ванной, он всегда пел. "Пое-е-едем красо-о-о-отка ката-а-а-аться…"- орал дед под шум льющейся из душа воды. Потом он долго вытирался мохровым полотенцем, покрякивая от удовольствия. По утрам дед всегда делал зарядку перед открытым окном и, если была зима, почему-то всегда в темноте. Прохаживаясь взад и вперед по большой комнате, дед энергично раскидывал в стороны руки с килограммовыми гантельками…

*   *   *

Мою первую воспитательницу звали Маргарита Владимировна.
-  Спой, Вадичек - сладким голосом говорила она мне.
- Пое-е-едем красо-о-о-отка ката-а-а-аться… - орал я к великому восторгу нянек и специально приходивших к нам в группу других воспитательниц. Возможно, им казалось удивительным, что такой крошечный человек может так громко и серьезно, без улыбки, исполнять наизусть взрослую дурацкую песню. В кармашки мне совали конфеты, гладили по голове и просили спеть еще. Я пел - кому же из детей не польстит такое внимание со стороны взрослых. Дед, к счастью, знал много песен…

*   *   *

В яслях были игрушки. Несколько шкафчиков были битком набиты машинками, куколками, кубиками, резиновыми мишками и розовыми пупсиками. Еще была Уточка. Пластмассовая Уточка на четырех колесах и с удобным сидением на спине. Сев на сидение и хорошенько оттолкнувшись ногами от пола, можно было доехать от входной ввери до окна. Естественно, мне очень хотелось прокатиться на Уточке. Но всякий раз, когда я приходил в ясли, на ней уже восседал какой-то белобрысый парнишка и ни за что не соглашался слезать. Отлично помню, как терпеливо я выжидал, пока он накатается и слезет сам, однако время шло, а Уточка оставалась по-прежнему недоступной. Этот мальчишка почему-то всегда плакал, когда мама приводила его в ясли, и успокаивался только на Уточке. Несколько позже меня перевели в другой детский садик и Уточка так и осталась для меня первой недосягаемой мечтой. О том, что можно было бы, к примеру, просто спихнуть плаксу на пол и овладеть вожделенной каталкой, я тогда просто не знал…

*   *   *

Насколько я помню, дома все всегда завтракали, обедали и ужинали вместе. Дед обычно, прижав круглую буханку к груди, отрезал немыслимо толстые ломти, а бабушка по этому поводу всегда ворчала. Еще дед ел сало, натирая хлебную корочку чесноком. С набитым ртом он частенько обращался ко мне с малопонятной фразой: "Жуй хорошень!", повторяя ее по нескольку раз. Когда мы ели кашу или картофельное пюре, дед громко стучал ложкой по тарелке гоняя туда-сюда ее содержимое. Совсем недавно я узнал, что это чисто армейская привычка - на обед отпущено 8 минут, а каша горячая. Вот и стучат вояки ложками, гоняя ее по тарелке, чтобы остудить.

*   *   *

Дед любил пиво. Покупая время от времени три-четыре бутылки, он приходил домой, доставал из шкафчика на кухне "бокалы" и, сидя в кухне, смаковал пенную жидкость. Однажды пива попросил и я. Улыбаясь, дед налил пива в другой "бокал" и дал мне. Отпив немного, я отправился в комнату к дяде Вове (он спал после лекций в институте) и растолкав его, гордо заявил:
- А я пиво пил!
- Ну и умрешь, - бездушно ответил не вполне проснувшийся дядя Вова, перевернувшись на другой бок. Мысль о немедленном собственном исчезновении показалась мне настолько дикой, что я заорал во все горло и долго не мог успакоиться, пока прибежавшая бабушка, отпаивала меня кипяченой водой, ругая на чем свет стоит "двух обормотов".
 
*   *   *

Моей любимой игрушкой был металлический автобус. В раскрашенной красным и желтым корпус из жестянки были вставлены колесики, обутые в резиновые шины, что придавало автобусу бесподобную плавность хода.
Как-то я играл в нашей комнате, а мама, сидя на подоконнике с кам-то разговаривала. По ходу иргы мой автобус время от времени врезался в металлическую батарею отопления. Раза два или три мама просила меня перестать, но, увлеченный игорой, я пропускал ее слова мимо ушей. Когда автобус врезался в батарею в очередной раз, мама подняла его с пола, открыла окно и, размахнувшись, запустила автобус на улицу. Сначала я ничего не понял и глуповато улыбался, стоя перед рассерженой мамой. Чуть погодя до меня дошло, что автобус исчез безвозвратно, и я горько расплакался. Впервые я был наказан посредством конфискации ценных для меня вещей. К слову говоря, автобус мне больше так и не купили…

*   *   *

У бабушки было больное сердце. Каждый день она принимала пригорошню таблеток - "от давления", "от аритмии", "от ишемии". Один из ящиков тумбочки у ее кровати был полон разнообразных облаток и склянок с таблетками. Однажды, войдя к себе в комнату, она с ужасом увидела рассыпаные по полу таблетки и меня, трудолюбиво собирающих их обратно в баночку. Таблетки были сильнейшим сердечным стимулятором.
- Ты ел таблетки ? - бледнея, спросила бабушка шепотом.
- Ел, - ответил я спокойно. Понятия "ел" и "пробовал" для меня в то время еще не определились. Попробовать-то я попробовал - гадость преизрядная - и в сердцах просто швырнул баночку на пол.
Этим бесхитростным ответом я обрек себя на встречу с суровым врачом "скорой помощи", котрой без излишних церемоний посадил маму на стул, меня к ней на колени, обмотал обоих веревкой и энергично промыл мне желудок. Вкус желтой гуттаперчивой трубки я помню до сих пор…

*   *   *

Однажды вечером я долго не ложился спать - пластмассовые танкисты в красном бронетранспортере шли в атаку на крепость из кубиков, в которой укрылись резиновые пехотинцы (по телевизору в ту весну бушевал документльный сериал "Эпопея Великой Отечественной"). В конце концов, мама сказала, что если я срочно не лягу спать, то придет Дрема. Меня никогда не пугали тем, что Некто может придти с сделать Нечто, этого не было. Но вот вероятный визит Кое-Кого был для меня сам по себе пугающим.
Ночью я вдруг проснулся - огромная, абсолютно круглая Луна висела приямо напротив окна, краешком слегка касаясь далеких силуэтов домов. Все внизу серебрилось - деревья, асфальт, какие-то вышки в воинской части по-соседству. Тогда я испытал нечто новое для себя - странную смесь жути и восторга. Жуть, видимо преобладала, так как спустя некоторое время, я забрался под одеяло с головой и забился к маме "под крыло". Так я познакомился с Луной.

*   *   *

Неподалеку от подмосковного Клина есть поселок Покровка. Там, в домике красного кирпича жила "бабушка Катя" - моя прабабушка. Именно к нем меня вывозили каждое лето, именно в Покровке я наиболее активно знакомился с окружающим миром. Знакомство это бывало, порой, небезопасным.
"Бабушка Катя" держала кур в небольшом сарайчике, а охранял его цепной пес Тобик - беспородный кобель, с ярко выраженными признаками немецкой овчарки. У Тобика были все черты, присущие цепным сторожевым псам: сиплый голос, которым он сигнализировал о приближении незнакомцев, мощные клыки для их устрашения и довольно жалкая конура, крытая куском ржавого железа. Тобик крепился непосредственно к конуре длинной крупной цепью. Единственным недостатком этого пса было полное отсутствие свирепости - Тобик был хоть и шумный, но незлой.
У меня именно собака вызывала самый живой интерес. Почему с цепочкой ? Почему не может уйти, куда хочет, погулять ? Почему всегда голодный и кушает только один раз в день ? Примерно так я формулировал свои вопросы, однако ответы на них я получал далеко не всегда.

*   *   *

В то лето мама и бабушка решили лишить меня "фуфы" - то есть отучить от пустышки. Сделали они это довольно хитроумно. Просто забрать "фуфу" было нельзя - никто не знал, как скоро я смогу успокоиться после столь крупной потери. Согласно рассказам мамы и бабушки (сам я что-то не слишком хорошо это помню), иногда, среди ночи, я, не просыпаясь, сонно произносил: "фуфа….". Если маме случалось спать слишком крепко и не услышать сокраментального слова, я говорил уже громче и требовательнее: "фуфа". Если же и на этот раз я оставался неуслышанным, то я просыпался и уже вполне осознанно, с нотками гнева в голосе, решительно и громко ставил вопрос ребром: "фуфа !!!". После этого я плакал, не переставая, до тех пор, пока не находилась завалившаяся, к примеру, за пианино фуфа и не вставлялась в открытую кричащую пасть. Любопытно, что, ощутив привычный вкус резины во рту, я (опять-таки, по словам мамы) мгновенно успокаивался, говорил, даже с каким-то добродушным удовдетворением: "фуфа…" и засыпал.
Так что отнять "фуфу" просто так было нельзя. Не знаю уж, откуда у них появилась мысль сказать мне, что "фуфу" съел Тобик, но факт остается фактом - по нескольку раз в день я усаживался напротив печального (и ни в чем не повинного!) пса и, глядя ему в глаза, проникновенно говорил:
- Отдай "фуфу"…
Псу, видимо, и в самом деле было не по себе - он стыдливо отворачивал голову, поскуливал, гремел цепью и прятался в будке. Мое отношение к собаке стремительно менялось. Тобик казался мне уже не подневольным, бедным голодающим псом, но хищной, прожорливой тварью, по каким-то причудливым причинам лишившей меня бесценной "фуфы".
Тогда я решил отправиться к Тобику в гости и на месте окончательно решить вопрос о "фуфе".
И я залез в собачью будку. Бедалага Тобик был настолько поражен этим внезапным вторжением, что, выскочив наружу, в панике начал носиться вокруг будки, обматывая ее цепью и громко лая…
Заорал я не сразу. В домике у Тобика оказалась только одна комната и не было ни ванной, ни туалета, ни коридора, ни кухни. Лежала на полу лишь охапка старого сухого сена. Пораженный этой внезапной нищетой тобикова жилища, я не сразу понял, что не могу выйти - пес опутал будку цепью, намертво блокировав выход. Тут, помню, мне пришла в голову мысль, что придется остаться здесь навсегда, есть из гнутой жестяной миски и никогда больше не ходить гулять. И тут я заорал. Прошло не менее десяти минут, пока мечущиеся по дому и саду мама с бабушкой, догадались заглянуть в будку.
Любопытно, что оказавшись на воле, я больше никогда не вспоминал про "фуфу"…

*     *     *

В Покровке по утрам бывало особенно хорошо - и ясное, раннее солнышко, и холодная вода из цинкового умывальника, и скворчащая яичница на крохотной, "моей", сковородочке, с куском сыроватого, местного черного хлеба…
А потом я шел "за калитку", то есть гулять. За калиткой была асфальтированная дорога, приводящая к станции. Был еще пруд, в котором по вечерам мальчишки ловили рыбу. На пруду были мостки. А на мостках частенько усаживались крупные стрекозы "пират", с потрясающе красивыми зеленоватыми брюшками и прозрачными, сложного узора, крыльями. Поймать "пирата" - было делом большой доблести. Мечта, почти неосуществимая. Перед обладателем этой стрекозы открывались немыслимые возможности: десяток оловянных солдатиков, игрушечный танк "Т-34", с вертящейся башней и резиновыми "гусеницами", металлический автомат черного цвета (почти как начтоящий), пара десятков неспелых яблок "белый налив", живой карась, которого можно было бы держать в бочке с дождевой водой, новенькая камера для "Школьника", да мало ли еще чего можно было выгодно обменять на стрекозу!
И вот как-то раз, прогуливаясь вдоль берега пруда (ходить к пруду не разрешалось категорически!!!), я увидел на мостках "пирата". Насекомое грелось на солнышке, неподвижно расположив свои крылышки, поблескивая зеленым брюшком. Я осторожно стянул с головы панамку (имелась такая - с козырьком) и, едва дыша, двинулся к мосткам. Стрекоза сидела на месте. Стрекоза притягивала взгляд, как магнит. Стрекоза становилась все ближе и ближе… Ближе и ближе…
Ну, а потом все произошло так быстро, что я не успел даже испугаться. Я прыгнул вперед, надеясь накрыть стрекозу панамкой. "Пират", мгновенно взлетел, а я, несостоявшийся энтомолог, со всей дури рухнул в пруд, подняв, видимо, тучу брызг.
Помню, что стало темно и тихо. А через мгновенье кто-то железной рукой взял меня, как щенка, за шиворот и вынул из воды. Все звуки вернулись, солнышко и воздух - тоже, а кто-то грозно спросил:
-Ты что же это делаешь, а?
Я чуть-чуть покосился набок и увидел, что держит меня мой дядя Вова - совсем не сердится, а даже наоборот - смеется.
- Бабушке не скажем? - спросил я, когда дядя Вова нес меня под мышкой домой.
- Не скажем. - успокоил меня дядя Вова.

…Когда солнышко уже село и наступил длиннющий, светлый июньский вечер, когда бабушка на терраске разожгла керосинку и принялась жарить картошку к ужину, я сидел на крылечке и смотрел на забор. А на заборе сушились мои шорты, моя курточка и панамка (с козырьком). Я думал о "пирате" и вздыхал. Соседские мальчишки - Димка и Лешка уже, конечно, знали, как я падал в пруд.
Вдруг отворилась калитка и появился дядя Вова (после обеда он куда-то ушел, пока я спал). Он подошел поближе, присел и протянул мне руку. На ладони у него, поблескивая зеленым брюшком, сидела крупнейшая стрекоза…

*     *     *

Прабабушка, то есть "бабушка Катя", относилась ко мне довольно насмешливо.
Я, впервые увидев, как бабушка Катя, кряхтя, подняла несколько досок пола, и, подсвечивая себе ручным динамо-фонариком, исчезла в открывшейся черной дыре, был крайне удивлен и слегка напуган. Слушая ее глуховатое бормотание, шум передвигаемых банок, непонятный шорох и стук, я с опаской приблизился к люку и негромко позвал:
- Ба…. Бабушка-а-а….
  -   Ну, чего тебе? – ответила бабушка, вылезая из подпола, с банкой сметаны в руках.
- Бабушка, а там что?
Бабушка Катя лукаво взглянула на меня, и не минуты не задумываясь, ответила:
- Что-что… Метро!


*     *     *

У всякого человека в детстве была такая глубоко интимная собственность, как ночной горшок. Я не был исключением. Мой "дачный" горшок был славного изумрудного цвета снаружи и светло-желтым внутри. По дурацкой детсадовской привычке, всякий раз, усевшись на это эмалированное чудо, я принимался разъезжать по крашеным половицам взад и вперед на манер автомобиля. Бабушке Кате это чрезвычайно не нравилось. Заметив, что я потащил горшок на середину комнаты, она обычно высоким певучим голосом (чрезвычайно обидно) начинала меня дразнить:
- Же-е-е-них! Ой, смотрите, какой женишок тут у нас объявился! Пойду Маринке скажу! Ай да жених! Срамота-а-а!…
Маринка была соседской девчонкой года на два старше меня -  громадная разница в ту пору. Частенько Маринка приглашала меня к себе на крылечко – играть. Маринка мне очень нравилась. И поэтому я начинал орать:
- Бабушка, не ходи к Маринке! Бабушка, не надо! Бабушка, перестань!
Но бабушка Катя была неумолима. Замолкала она только тогда, когда я с позором торопливо слезал с горшка и убегал куда-нибудь в сад.

*     *     *

У бабушки Кати был большой самодельный буфет, выкрашенный в белый цвет. Выдвижной ящик (довольно высоко от пола) скрывал в себе восхитительные в своей загадочности вещи: старые электропробки, шариковые стерженечки, масса спичечных коробков (со спичками и без), разнообразные винтики и гаечки, катушки ниток, старые очки, деревянные спицы, какие-то бумажки (возможно, квитанции за свет и радиоточку), солдатские пуговицы и металлические знаки различия, свечи, иголки для патефона в металлической коробочке, рассыпанные костяшки домино, словом, масса интересного для трехлетнего мальца.
Самое главное, что в том же ящике бабушка Катя хранила полиэтиленовый мешочек с конфетами. Иной раз это были ириски "Молочные", иной раз – карамель "Сливовая", иногда – вкуснейшие "Гусиные Лапки". Время от времени (строго после обеда!) бабушка Катя говорила мне (якобы ворчливо):
- Ну….  Пойдем….
Мы шли к буфету и бабушка Катя, достав ОДНУ конфету, вручала ее мне. Нечего и говорить, что в какой-то момент мне показалась смехотворно малым количество выдаваемых конфет.
Как-то раз, выслушав решительный отказ бабушки Кати выдать мне вторую конфету, я выждал, пока она уйдет, и пододвинул к буфету небольшую табуреточку. Вскарабкавшись на нее, я попытался дотянуться до выдвижного ящика. Ничто не предвещало беды. Встав на цыпочки и уцепившись за ручки ящика, я потянул его на себя. Табуреточка пошатнулась, ящик вывалился на меня целиком и со страшным грохотом я рухнул вниз. Бабушка Катя, прибежавшая на шум, застала меня лежащим под диваном, который стоял поблизости. Поверх меня лежал злополучный ящик. Колченогая табуреточка валялась поодаль. Весь пол был засыпан мелким ящиковым содержимым и конфетами. Я не двигался и не орал.
- Убился! – ахнула бабушка и кинулась вынимать меня из-под дивана.
Но я не убился. Я даже не очень сильно ударился. В правой руке я крепко сжимал пригоршню конфет. Молча я размышлял, что теперь со мной будет. К чести бабушки Кати, скажу, что со мной не произошло ровным счетом ничего страшного. Меня не отругали, не наказали и не лишили пригоршни конфет. Вот только полиэтиленовый мешочек хранили потом в другом месте….

*     *     *

У бабушки Кати была электропечка. Средних размеров железный ящик ярко-синего цвета, с маленькой дверцей, украшенной деревянной ручкой и двумя протвинями внутри.
Как-то раз моя бабушка и бабушка Катя затеяли пироги. Пока они раскатывали на столе тесто, готовили начинку и стаканом вырезали из теста аккуратные кружки, я по мере сил старался им помочь. То рассыпАл муку на пол, то съедал половину приготовленной начинки, то начинал лепить из теста человечков. Словом, рьяно участвовал.
И вот, первую партию пирожков торжественно загрузили в печку. Потянулись томительные сорок минут. Немыслимо-соблазнительные запахи распространились по дому. Пришел дед, взволновано поводя носом. Обе бабушки время от времени озабоченно заглядывали внутрь печки. Наконец, бабушка, ухватив полотенцем горячий протвинь, вытянула его из печки. Я был уже тут как тут – кружил вокруг, юлил, даже подпрыгивал от нетерпения, как щенок. Пирожки смазали маслицем, бабушка взяла один и….
….и отдала его бабушке Кате.
Я остолбенел. Первый пирожок!… Дали!…. Не мне!….
И тут я сделал то, за что испытываю стыд до сих пор. Как мелкий злющий шакалик подлетел я бабушке Кате и, ни слова не говоря, укусил ее за руку, после чего, обливаясь слезами убежал. А потом вернулся, найденный (и выруганный) бабушкой под кустом смородины. Бабушка Катя,  перебинтовывая укушенную до крови руку, посматривала на меня (поедающего пирожки) с некоторым удивлением.
- Ишь ты… Дикий… - только и сказала бабушка Катя.
 *     *     *

Задолго до появления в природе мобильных радиотелефонов, бабушка Катя запросто общалась с нужными ей организациями, не сходя с того места, откуда ей понадобилось в данный момент позвонить. Приложив к уху открытую ладонь, и нарочно не глядя в мою сторону, она громко "разговаривала по телефону":
- Алло! Алло! Милиция? Забирайте! Совсем разбаловался! Ах, кто разбаловался? Как фамилия? Сейчас-сейчас…
…и повернувшись ко мне, закрывая ладонью "трубку", бабушка Катя, как бы запамятовав, спрашивала:
- Как, говоришь, твоя фамилия?
Я не то чтобы побаивался милиции, но относился к дядям в серой форме с большим уважением. Поэтому я начинал горячо шептать:
- Бабушка, не надо, не говори, не надо, бабушка….


*     *     *

Мама приезжала в Покровку обычно в пятницу вечером, часов в шесть. Бабушка брала семечек, я седлал свой маленький трехколесный велосипед, и мы шли на станцию – встречать маму.
Мне очень нравилось бывать на станции. Лучше всего мне запомнился запах просмоленных шпал, нагретых солнцем. Станция была тогда не такая, как теперь. На платформе стояли высокие фонари с витиеватыми стальными кружевами на макушке. Крошечная деревянная будочка билетной кассы была выкрашена в стандартный цвет железнодорожных построек – баклажанные стены и окошки с белыми наличниками. По всей платформе стояли длиннейшие зеленые парковые скамейки с бетонными урнами по оба конца. Лесенки, по которым народ спускался с платформы, были оборудованы деревянными перильцами. Словом, во всем чувствовался какой-то порядок, здравый смысл и забота об удобстве пассажиров.
Электрички в то время тоже были немного иные – с сильно закругленной "мордой", которая улыбалась люминисцентно-оранжевыми "усами".
Всем известно, что отсчет километров Октябрьской железной дороги ведется от г. Санкт-Петербурга, в то время еще Ленинграда. Рядом со станцией "Покровка" находился километровый столб №678. А маленький бетонный столбик с цифрой "7", нарисованной черной краской на белом фоне, был вкопан в землю возле асфальтовой дорожки, ведущей к лестнице на платформу. На этом столбике (соответственно, 678 километров и 700 метром от Ленинграда) я обычно и поджидал маму.
По обе стороны асфальтовой дорожки росли старые высокие деревья, ветки которых переплелись в вышине так, что полностью закрыли небо. Если случался дождь, то можно было стоять на дорожке, смотреть на проходящие мимо длиннющие грохочущие товарные поезда, короткие электрички, кричащие издалека сипловато-простуженным голоском, стремительные скорые (особенно мне нравилась нарядная "Красная стрела"), считать вагоны,и оставаться совершенно сухим….

*     *     *

На второй этаж дома, в котором жила бабушка Катя, вела довольно крутая деревянная лестницы с перилами, устроенная с наружной стороны дома. Само собой, на лестницу забираться было нельзя. Само собой, забраться на самый верх очень хотелось.
Несколько раз бабушка пресекала мои попытки вскарабкаться наверх. Имели место даже несколько весьма чувствительных шлепков. Для предотвращения моих будущих поползновений подняться на недозволенную высоту, на нижних ступенях бабушка разложила несколько пучков крапивы. Которая, понятное дело, "кусалась".
В какой-то момент бабушка отвлеклась и сняла наблюдение за лестницей. Крапиву я скинул палочкой. Одолел первые пять ступенек. Потом еще пять. Потом последние пять. И оказался на небольшом мостике, вровень с крышей, в тени могучей елки, растущей у забора и накрывающей своими лапами с незрелыми шишками большую часть крыши. Цветущий садик плыл у меня под ногами. Скворешник, который мы  выпиливали и сколачивали вместе с дедом неделю назад, а потом привязали к яблоне,  тоже остался внизу. Далеко-далеко видны были футбольное поле с бегающими по нему мальчишками, дорога на станцию, пешеходы, машины, синеватый лес на горизонте….
Возможно, именно тогда я захотел стать летчиком. Но пока будущий Экзюпери любовался прекрасными видами и предавался мечтам, бабушка тоже поднялась по лестнице. Ни слова не говоря, он взяла меня в охапку и стала спускаться. Внизу она подобрала сброшенную мной крапиву и внушительно отхлестала молодого авиатора.
…Когда я успокоился и перестал орать, мы условились, что мне можно будет подниматься на лестницу, но только на  столько ступенек, сколько мне сейчас лет.
Просиживая остаток лета на четвертой ступеньке, я грустно вздыхал и размышлял о том, что пятнадцать лет – это все-таки очень и очень солидный возраст...