***
Патрикеевы
Воспоминания схимонахини Анны
(Анны Семеновны Тепляковой)
Семья Патрикеевых была очень богата. В Москве у них было три дома, в Химках дворец. На Театральной площади против Большого театра ресторан - этот дом снесен. В Ольгин день, на именины средней дочери, в Химках устраивали фейерверки, приглашали оркестры.
Семья была глубоко верующая, в особенности мать. Любимое их место, которое они часто посещали, был Чудов монастырь в Кремле. В их доме бывали старец Варнава, батюшка Иоанн Кронштадтский. Они знакомы были с Владыками Арсением Жадановским и Серафимом Звездинским.
Незадолго до революции отец умер, супруга его Анна Алексеевна осталась вдовой с четырьмя дочерьми и двумя сыновьями и всецело взяла духовное руководство над своей семьей. Впоследствии она приняла иночество...
Мария ушла в Серафимо-Дивеевский монастырь, в тридцать девять лет она умерла от брюшного тифа. Александра во время революции пропала****.
Младший сын Владимир Сергеевич Патрикеев участвовал в Великой Отечественной войне, был командиром танка. Погиб в начале мая 1945 года, в последние дни войны.
Мать Иоанна (Анна Патикеева) была близкой духовной дочерью епископа Серафима __ (Звездинского).
В семье Патрикеевых, кроме младшей Анны, было еще два сына и три дочери. Старший сын - Павел Сергеевич Патрикеев. Когда у Патрикеевых все дома отняли, им с матерью дали комнату в одном из трех домов - крохотную комнату прислуги с выходом на кухню, и надо жить в ней вдвоем с матерью. Павел Сергеевич не мог согласиться на это. Мама уехала в Серпухов, а он первое время обитал на холодной лестнице своего дома, подстилая газетки. Тогда кто-то позаботился, устроили в дом инвалидов. Но он тут же оттуда ушел. Когда жизнь так в корне изменилась, это, конечно, подействовало на психику. Он не был женат, хотя и говорил, что у него была красавица-невеста, единственная на свете, и он очень ее любил - но не судьба. Однажды его машина придавила где-то в подворотне, и повредила позвоночник. Он в больницу не пошел, так и остался сгорбленный, ходил, как таран, с палочкой и сумкой в руках. Каждое утро шел в церковь. Но сначала его путь в городской туалет. Все-таки у него осталось барское такое: умывался и зубы чистил, и каждый день обязательно ходил на улицу Горького, чтобы посмотреть температуру. Вечером тоже в церковь. Зимой, чтобы не замерзнуть, ездил в электричке. Милиция его не трогала, считали: больной старик, ходит, никого не трогает, ничего не собирает. Он не попрошайничал, не нищенствовал. Если вы его знали, можно было предложить: «Павел Сергеевич, возьмите, пожалуйста, вот на хлебец». «Спаси Господи, только мне столько не надо, мне на один хлеб», - ответит. Возьмет на один день только, остальное вернет. А если не знает вас, он у вас не возьмет. Один диакон из Всехсвятского храма (на Соколе), Георгий Федосеевич, знал Павла Сергеевича. Он каждую осень покупал ему боты «прощай моло-
достъ», большие такие, теплую тужурку, варежки теплые и шапку. Это он брал у Георгия Федосеевича, а больше ни у кого ничего не брал.
Ольга Сергеевна (сестра его) рассказывала:
- Паша приедет ко мне, - она Пашей его звала, - и уезжая говорит: «Оль, ты мне сколько-то копеечек дашь?» - на что-то там, на чашку кофе. «Паша, да почему же ты деньги-то не берешь», - говорю ему. - «Ах, какая ты! Мои родители всегда нищим подавали».
Нищим и сам раздавал. Только на хлеб себе оставлял. Если у него осталось на завтра, положим, тридцать копеек, а ему надо только четыре копейки на троллейбус, он остальные отдаст: «Мои родители же нищим подавали».
Года за четыре до того, как Павлу Сергеевичу к нам прийти, я однажды навещала Пенюгину Нину Фроловну*. Эта Нина Фроловна, известный хирург, про которую в газетах писали, была тайная монахиня И Нина Фроловна мне говорит: «Нет человека несчастнее Павла Сергеевича Патрикеева». «А в чем его несчастье», — спрашиваю. «Тридцать лет ночует в подъездах, рядом с мусорными ящиками и ведрами для помоев**, а зимой едет с последней электричкой от Москвы до Лавры и оттуда обратно, чтобы не замерзнуть. Несчастный Павел Сергеевич Патрикеев. Ольга устроена, маму похоронила, живет в Серпухове, работает в артели бухгалтером. А вот Павел Сергеевич такой несчастный». Я говорю: «Нина Фроловна, дайте мой адрес, пусть он к нам приходит». И вот он стал к нам ходить. Мы жили в проходной тесной комнате, и он так спал, что мы, выходя на кухню, через его ноги перешагивали на полу.
Потом я договорилась со своими подружками верующими, чтобы он у них недельку жил, затем у нас недельку. Он пошел к этим моим подружкам, затем приходит и говорит: «Уж дорогая моя хозяюшка, уж не прогоняйте, не посылайте. Там мужик страшный, я видел», - это хозяин. Дочь говорит: «Мама, что же это, пола нам жалко, что ли». Ведь он на полу спал, постелит что-нибудь. Соседи как-то терпели еще: кухня маленькая, дети грудные, удобства общие - барак. И он три года к нам приходил. Открывает дверь, борода большая. Мы ему сказали еще в начале: «Павел Сергеевич, лучше не надо бриться». Действительно, он такой благообразный стал. Идет, несет портфель. А в портфеле у него обязательно газета «Вечерка»: какая завтра будет погода. Открывает двери, и первые его слова: «Дорогая хозяюшка Анна Семеновна, могу вас порадовать завтра температура такая-то». Он привык интересоваться погодой. Ночевал-то
раньше на улице, только в трескучие морозы ездил в поезде. Меня-то под крышей погода не особо интересует, а ему надо было знать... В портфеле у него мочалка, булавки, зубная щетка. Как-то соседи прижали его к сараю, проверяли в портфеле, думали, что он все деньги, что собирает, носит нам. Оказалось, портфель пустой.
Вот так Павел Сергеевич у нас три года обитал. Вдруг однажды он у нас пропал. Это был фестиваль 1957 года*. Тогда всех нищих вылавливали по Москве и вывозили. Я говорю: «Батюшки мои, куда же наш Павел Сергеевич пропал». Через некоторое время приходит милиционер и говорит: «Это ваш старик? - А у него в кармане наш адрес. - Забирайте, он у нас в милиции в Сокольниках». Я приехала. Дежурный милиционер говорит: «Заберите, пожалуйста, своего старика». В коридоре сидит Павел Сергеевич. Увидел меня, вскочил: «Дорогая моя Анна Семеновна, дорогая моя хозяюшка». Я говорю: «Пойду такси найму, а он пусть пока посидит у вас». А он испугался, что я уйду. Начал умолять: «Дорогая хозяюшка, дорогая Анна Семеновна, уж пожалуйста не уходите, уж пожалуйста». «Нет, нет, Павел Сергеевич, я
вас около дерева поставлю. Вы уж постойте, а я буду поднимать руку, машину поймаю и вас привезу к нам. Я не уйду от вас». Он успокоился. А уж настолько ослаб, что я его еле привезла. Грязный, мокрый: две недели его не было. Тогда отец Алексий* его обмыл: ножки ему обмыл, одел на него все сухонькое. А так он никогда ничего не снимал, так в ботах и спал.
Некоторое время Павел Сергеевич лежал. Может, у него уже инфаркт был. Когда он болел, мы его оставляли у нас: «Павел Сергеевич, останьтесь, отлежитесь». - Нет, уходил в церковь. Однажды я говорю: «Павел Сергеевич, дорогой, ни в коем случае я вас не пущу сегодня. Во-первых, я чувствую, что вы нездоровы, наверное, у вас голова болит, во-вторых и погода плохая. Я не пущу». И вот он сидит на стуле, посидел, посидел, и говорит: «Дорогая хозяюшка, уж ради Бога прошу, не держите меня, не держите». Так и ушел.
Дочери еще студентки были, подтрунивали над ним. Говорит одна: «Павел Сергеевич, ну такой богатый был, золотые ручки у него были». «Ничего ты не понимаешь, - отвечает. - Дорогая хозяюшка, что она говорит, уши вянут, это все было у моего отца».
Любил он рассказывать о том, как какой-то старец спрашивал его три раза подряд: «За все ли ты благодаришь Бога?» - «За все», - отвечал он. - «Нет, ты подумай, за все ли ты благодаришь Бога». - «За все»... Бывало, мы о чем-нибудь рассуждаем, а он и говорит: «Вы ничего не понимаете - все от Бога». Какой там ропот, какие жалобы! А нам хотелось чуть-чуть так уловить в нем просто человеческую слабость, чтобы он пожаловался, что вот жалко, что у него столько было. Но - никогда. Он рассказывал нам о своем детстве, что у родителей рестораны были, но им, детям, молока и хлеба белого вдоволь не давали. И никогда ни разу не пожаловался, что у него ведь что-то было. У него ничего действительно не было; он был единственным наследником и ни во что не вникал. Ему все только одно Божие. Иногда скажу: «Павел Сергеевич, вот ваше детство, ваша юность... как это можно смириться». — «Как вы не понимаете, что все от Бога»...
С ним иногда были комичные случаи. Жили мы в бараке на первом этаже. Окно в нашей комнате выходило в небольшой садик, отец Алексий сделал лестницу в садик прямо из окна, и мы прямо через окошко в садик ходили. А летом в садике сделал такую глинку, домушку, и дочери там спали просторно.
Однажды мы с отцом собрались в церковь ко всенощной. Павел Сергеевич почему-то не пошел, может быть, ему нездоровилось. Наказываю ему: «Павел Сергеевич, никому не открывай-
те, дочери поздно вернутся, наверное, они тоже в церковь пойдут». А они пришли раньше, в дверь стучатся: «Павел Сергеевич, откройте!» Что-то там засовами двигает, ворчит. «Павел Сергеевич, откройте скорее!» — никак не открывает. Пошли к окну: «Павел Сергеевич, ну окно откройте!» Опять делает вид, что что-то открывает, что-то делает. Стали уж сердиться на него, а он руками разводит: «Не велено, дорогие девочки». Они так смеялись. Не велено - значит все.
А один случай был необыкновенный. Нина Фроловна жила рядом с ГУМом, в большой комнате, разделенной перегородками на три части: две комнаты и кухня. Коммунальная квартира, коридорная система. Жила при ней одна тоже скитянка, из Серафимо-Знаменского скита - тихая такая Татьяна Сергеевна, духовная дочь Владыки Арсения, замечательная, потом монахиня Арсения*. Она у нее была прописана как прислуга, но они прожили всю жизнь вместе как духовные сестры. И вот Павел Сергеевич к ним ходил. Иногда придет, чайку попьет - ночевать они его не оставляли. И вот Татьяна Сергеевна нам рассказывает:
— Под Благовещение я уже замок на дверь вешаю, тороплюсь ко всенощной, и вдруг идет Паша. Я ему говорю: «Паша, ты что же, не знаешь, что завтра праздник?! Я ко всенощной тороплюсь, ты бы пораньше пришел». А он останавливается, смотрит на меня и говорит: «Ах Таня, Таня. Господь не спросит с тебя, была ли ты сегодня в церкви, а накормила ли ты голодного. Я голоден, накорми меня». У меня слезы потекли. Я открыла, накормила его, он согрелся, и тогда уже в церковь пошли.
А похоронить его мне не пришлось. Умер Владыка Николай**. Мы были заняты похоронами, а Павел Сергеевич исчез. Стала всюду искать - нет. Я уж стала по всем моргам ходить, разыскивать его. Вдруг приходит милиционер и говорит: «У вас был старик такой-то?» - «Да». - «Так вот явитесь для опознания к начальнику Северного вокзала, чтобы закончить дело Павла Сергеевича Патрикеева. Его нашли, он умер скоропостижно в электричке»***. У него в кармане, позже уже, нашли наш адрес. Я приехала уже после того, как его сожгли. Я так расстроена была: три года он к нам ходил, и вдруг его сожгли.
Я пишу Ольге, его сестре в Серпухов (она знала, что он у нас обитает): «Оля, вот так-то и так-то. Я так пережтваю скорбно, как же не пришлось похоронить, и его сожгли». И она мне пишет: «Не переживайте, он тридцать лет не имел крыши, пусть не имеет и гроба» Вот так рассудила…
*** Павел Сергеевич Патрикеев умер в конце декабря 1961 года или в начале января 1962 года.
Старшая дочь, Ольга Сергеевна Патрикеева, ушла совсем еще юной в Серафимо-Знаменский скит. Духовным отцом этой общины был архиепископ Арсений (Жадановский), настоятельницей – схиигуменья Фамарь.
В 1924 году Серафимо-Знаменский скит закрывают. Я тогда жила в Аносиной Борисоглебской пустыни и была младшей келейницей у матушки игуменьи. Когда скит закрыли, одиннадцать сестер перевели к нам в Аносину пустынь. Именно в Аносину, потому что последняя игуменья Аносиной пустыни матушка Алипия, в схиме Евгения, была из одного мынастыря с матушкой Фамарью*. И Ольга Патрикеева, несмотря на свое происхождение - ведь у нее были дворцы, фейерверки в честь нее устраивали - ничем, ничем не выделялась. Я прожила с ней три года и все удивлялась: сколько же в ней смирения, сколько духовности. Казалось бы, она должна была нос задрать: я вон где, а ты что, где росла? Боже сохрани!
В 1929 году закрывают Аносину пустынь. После закрытия монастыря у Ольги еще жива была мама. И они с мамой уехали в Серпухов. Ольга работала бухгалтером в трикотажной артели, снимали комнатушку. Продолжала строгую иноческую жизнь. Монахиней не была, была рясофорной инокиней. Потом дом сломали, ей дали комнату; мама умерла. Однажды приехала в Москву по делам своей работы, ночевала у знакомой, Нины Фроловны, хирурга. Утром уезжает к себе в Серпухов, а Нина Фроловна едет в Боткинскую больницу, на работу. И вот как нам рассказывала потом Нина Фроловна:
- Приехала на работу, пошла к своим больным в палату, и вдруг меня вызывают в приемный покой. Я думаю: зачем же меня в приемный покой, я сегодня по приемному покою не дежурю. Мне говорят, что там привезли кого-то с травмой, вызывают меня. Прихожу в приемный покой
и вижу Олю без ног. Она поехала в свой Серпухов и как-то по вине водителя попала под трамвай. Отрезало обе ноги — одну ниже колена, а другую выше. Сознание не потеряла и говорит: везите меня в такую-то больницу, у меня там врач знакомая. Я, конечно, оперировать не могла. На следующий день пришла к ней в палату и только спрашиваю: «Оля, что с тобой случилось». Она мне спокойно отвечает: «Нина Фроловна, я недостойна своими ногами ходить по земле». Какая сила духа.
Было ей тогда лет пятьдесят. И она дожила до восьмидесяти лет, тридцать лет без ног. Ольге Сергеевне сделали в Москве протезы, назначили пенсию от депо - раз по вине водителя. Она живет, не унывает, поет. Не имея слуха, поет псалмы, читает, молится. Соседи к ней прекрасно относятся, потому что она сама к ним, конечно, замечательно относится; помогают ей, приносят все нужное. Сначала с ней жила одна сестра Елена, тоже из Серафимо-Знаменского скита. Потом Елена умерла, и она осталась одна.
Ездил к ней батюшка отец Леонид*, служивший тогда в Серпухове. Он ее опекал до последней минуты, пока она была жива. Сделал столик на колесах, она могла на него поставить что-то: мисочку, тарелочку, чашечку, если сидит; могла подвинуть его к себе. Когда старенькая уже стала, то совсем не могла больше передвигаться, говорила: я упаду с кровати и встать не смогу. Я бывало к ней приеду: она сидит у окошка. Комната большая, окно большое, подоконник широкий, кровать — вся обстановка. Сидит на стуле между подоконником и кроватью. Я говорю: «Оля, тебе удобно так, как ты здесь устроилась». «Удобно», — отвечает. Если бы коленочко второе было, могла бы хотя ползком передвигаться... Я однажды говорю ей: «Олечка, ну как же это можно, тяжкий тебе крест». «Почему, - отвечает, - все хорошо, лучше, чем без рук-то. Я платочек сама себе повяжу, и поправлю, и одерну. Батюшка мне вон какой хороший сделал передвижной столик, совсем хорошо». Слуха у нее не было. И вот целый день, когда соседи на работе, поет себе псалмы. Какая сила духа!.. **
** Ольга Сергеевна Патрикеева скончалась 10 июля 1983 г.
Вспоминает протоиерей Леонид Кузьминов: «Замечательна была ее любовь к храму, усердие к посещению богослужения, бережливое отношение к службе Божией, ревность о чистоте ее. Она скурпулезно знала службу, не оставалась безразличной к погрешностям в богослужении, понимая важность каждого слова. Дважды указала мне на мои случайные ошибки при произнесении возгласов. От нее нельзя было услышать никакого ропота, недовольства; всегда приветливое лицо, несмотря на тяжкие физические страдания.
С трудом передвигаясь на тяжелых, неприспособленных костылях (в то время других и не было), Ольга Сергеевна была усердной прихожанкой храма в Серпухове, где я служил, когда впервые узнал ее. Когда меня перевели в Новодевичий монастырь, Ольга Сергеевна каждую праздничную и воскресную службу приезжала ко мне на Литургию из Серпухова - какой же это был для нее подвиг, который я тогда недостаточно ценил…»
Другие статьи в литературном дневнике:
