В говнодавах ходил на босую ногу.
В котомке верви, вериги и прочий стафф.
Научился всему основному —
Как замучить мадам, на колени встав.
Мерзко — говорили ему друзья снобы,
Но он не видал, почему верещит тропа.
На закате гла;зок он снова, снова
Удостоверялся, что жизнь скупа.
И нож его выводил узоры на мягком теле
Родном, а потом и его подруг.
Вереницей взрезывались бретели,
Только нож никогда не слетал из рук.
Мялся мир, ничего не осталось, только
Главенство боли, стремление к наиболее
Сильной эмоции. Всё сводилось к ровности столика,
На котором жертву трясло от боли.
Скрывать увлечения было не нужно шибко,
Но, когда появились трупы, его понесло:
Тремор рук от сласти, и в этом его ошибка,
Он считал, что нож есть не нож — весло,
Гребущее море густое, лодку движущее,
В закат идеалов. Господи, вот дурак!
Когда на него в УВД настучали выжившие,
Он сглотнул, удрав.
И теперь он бредёт где-то в третьей стране Европы,
Подрабатывая поломоем, щадя покуда свой тухлый торс.
Мозг неврозит, по телу гвоздятся тромбы —
Неуютно скитаться дурню без новых доз.
Вот рассвет океанский, обрывки газет и бургер.
Он один, как тот лайнер, но это ему под стать.
Поминает могилки врытых под Петербургом.
Не читает. И им теперь тоже не почитать.
