Эдвард Эстлин Каммингс
любовь — сильнее чем забыть
слабей чем вспоминать
и реже мокрых волн любить
и чаще чем терять
она безумней и лунней
и быть не меньше ей
и все моря в сравненье с ней
лишь глубже всех морей
любить простей чем побеждать
не меньше чем прожить
она не больше чем начать
и меньше чем простить
она разумней и дневней
и не умрет поднесь
и небеса в сравненьи с ней
лишь выше всех небес
весна подобна быть может руке
весна подобна быть может руке
(что появляется осторожно
из Ниоткуда) преображая
окно в которое люди глядят
(в то время как
люди глядят
преображая и изменяя перемещая
осторожно незнакомые вещи туда
и знакомые вещи сюда) и
изменяя все осторожно
весна подобна быть может
руке в окне
(осторожно
взад и вперед
передвигая Новые и
Старые вещи в то время как
люди глядят осторожно
передвигая быть может
кусочек цветка сюда перемещая
воздух немного туда) и
ничего не разбив.
***
"Я несу твоё сердце в своём"
Я несу твое сердце в себе
Твое сердце в моем
Никогда не расстанусь я с ним
И куда не пойду
Ты со мной, дорогая
Все дела и поступки мои
Разделю я с тобой, моя радость
Я судьбы не боюсь,
Ибо ты мне судьба и звезда.
Мне не нужен весь мир
Ты - мой мир, моя истина и красота.
Эта тайна, известная многим
Это корень корней, ствол стволов,
Небо небес, дерево именем жизнь,
Растущего выше мечтаний души
И ума дерзновений
Это чудо, хранящее звезды от смерти.
Я несу твое сердце,
Твое сердце в моем.
***
вся в зеленом моя любимая отправилась на прогулку
вся в зеленом моя любимая отправилась на прогулку
на большой золотистой лошади
в серебряный рассвет.
четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь
веселый олень бежал впереди.
быстрее были они чем мимолетные грезы
нежный нежданный олень
красный красивый олень.
четыре красных оленя у белой воды
жестокий рожок пел впереди.
повесив рожок у бедра моя любимая отправилась на прогулку
верхом на эхо спускаясь
в серебряный рассвет.
четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь
ровный луг бежал впереди.
легче были они чем ускользающий сон
тонкий гибкий олень
литой летящий олень.
четыре литых оленихи над золотою долиной
голодная пела стрела впереди.
лук заткнувши за пояс моя любимая отправилась на прогулку
верхом по горе спускаясь
в серебряный рассвет.
четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь
вершины бежали светло впереди.
бледнее были они чем лик устрашающей смерти
струящийся стройный олень
высокий веселый олень.
четыре высоких оленя у зеленой горы
счастливый охотник пел впереди.
вся в зеленом моя любимая отправилась на прогулку
на большой золотистой лошади
в серебряный рассвет.
четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь
сердце мое упало мертвое впереди.
ода
о
эти милые и пожилые люди
правящие миром (и мною и также
вами если мы не обращаем
внимания)
о
драгоценные дорогостоящие безмозглые
двух фасонов — Он и Она —
восковые фигуры наполненные
мертвыми идеями (о
квинтиллионы невероятных
дряхлых благочестивых беззубых
вечно-сующих-свой-нос-
в-чужие-дела
двуногих (о
суетящиеся
любезные бесполезные безволосые
о
лухи
***
моя добрая старая и так далее
тетушка люси во время последней
войны доподлинно знала
и не уставала каждому
объяснять во имя чего
мы сражаемся
моя сестра изабелла
вязала и шила для наших доблестных
и так далее десятки и сотни
теплых носок и так далее
наушников набрюшников противо-
вшивых рубашек моя собственная
мать надеялась
что я погибну за и так далее
мужественно а мой отец
охрип твердя о великой
чести о том что если бы
он мог тем временем моя собственная
особа лежала и так далее
молча в грязи окопа
и так далее (грезя
и так далее о
твоей улыбке
глазах коленях
и
так далее)
***
навязчивые кембриджские дамы
гнездятся духом в меблирашке тела
и с протестантского благословенья
бесформенны и неблагоуханны
и веруют в Иисуса и Лонгфелло
(покойных). Разговор их одинаков:
в теперешних писаньях, без сомненья
(и что-то вяжут, может, для поляков),
профессор Д. в субботу с той брюнеткой
…как перманент, подкручены улыбки,
до выше Кембриджа им дела нету
за исключеньем — разве — по ошибке
в его лавандовой жестянке неба
луна грохочет злобною конфеткой
***
не сострадай: бесчеловечество,
упорное чудовище, страдает
от прогрессирующего комфорта —
в величье своего ничтожества
(послав вопросы жизни-смерти к черту)
мильоном атомов обожествляет
конец иголки (горький пик); изгибы
в системе линз ведут от нежеланья
обратно к нежеланью.
Мир рожденный —
не мир содеянный; для состраданья
есть травы, камни, звезды, звери, рыбы —
но не летально гиперизощренный
сверхвседержитель. Мы, врачи, сегодня
помочь не можем — что же: в преисподню!
***
Роберт Фрост. Стихотворения
ПОСЛЕДНЕЕ
На последнем пороге,
Не прощаясь, стою,
Я на этой дороге
Башмаков не собью.
Что ушел - не грустите,
Не моя тут вина,
Мне грехи отпустите
За стаканом вина.
Не от божьего гнева
Я спасаюсь, друзья,
Как Адам или Ева, -
Сам себе я судья.
Не из райского сада
Ухожу я во тьму.
Возвращать мне не надо
Ничего - никому.
Если нынче я вышел,
Не дождавшись утра,
Значит, песню я слышал:
"Мне в дорогу пора!"
Но вернусь я, поверьте,
Если что не по мне,
После жизни и смерти
Умудренный вдвойне.
Перевод Р. Дубровкина
Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом Э 1 для всего XX века
(как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного
читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия
заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра
Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден,
Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и
многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным
общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим
любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский.
Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость
ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков. Поэма из
написанного по-английски романа "Бледное пламя" явно восходит к Фросту и
пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так
сказать, "в гостях"... Правда, этот замысел Набокова нельзя признать
удавшимся (а по большому счету - и понятым современниками), да и не был сам
В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских по-настоящему крупным
поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого
сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю
далеко не сразу: поэт, на первый взгляд, простоват, а при более углубленном
прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
В СССР стихи Фроста издавали несколько раз, советская власть обеспечила
ему режим наибольшего благоприятствования, он проходил по разряду
"сочувствующих", но это же отталкивало от него нашего читателя, привыкшего в
поэзии (в переводной поэзии в том числе и, может быть, в первую очередь)
искать (по слову Осипа Мандельштама) "ворованный воздух" свободы. Фрост
дышал этим воздухом - но не на наш, советско-антисоветский, лад. Слова,
сказанные почти девяностолетним поэтом в ходе его визита в СССР в 1962 году,
оказались воистину определяющими - властям они льстили, а потенциальный
читательский интерес убивали на корню:
"Ваша эмблема - серп и молот, моя - коса и топор. Мои любимые занятия:
косить, рубить дрова и писать пером. Я знаю вас лучше, чем госдепартамент: я
изучал Россию по русской поэзии и приехал проверить все, что она мне
сказала. Поэзия - это мечта, создающая великое будущее. Поэзия - это заря,
озарение. Поэтам полезно ездить друг к другу с поэтической миссией, но
хорошо, когда это помогает политике. Встречи поэтов полезнее, чем встречи
дипломатов, ибо сближают родственные души".
Поэта, разразившегося подобными благоглупостями (пусть и в
восьмидесятивосьмилетнем возрасте), читать определенно не хотелось! Своих
таких хватало... Так, по крайней мере, казалось тем, кто зачитывался едва
начавшими переводиться у нас Лоркой и Рильке, Элиотом и Элюаром, на худой
конец, Нерудой и Хикметом. Понадобились десятилетия, чтобы преодолеть
естественное отторжение и взглянуть на поэта без априорного предубеждения и
прочитать его как великого лирика, философа и натурфилософа, каким он на
самом деле и был. Но когда это наконец произошло (в середине восьмидесятых,
на заре перестройки), массовый интерес к поэзии уже угасал и авторитетное
двуязычное издание, вышедшее труднопредставимым по нынешним временам тиражом
в 35 тысяч экземпляров, прошло практически незамеченным, как и многие другие
прекрасные книги, несвоевременно появившиеся в тот же период. Но что
означает несвоевременно (или "не ко времени")? Слишком поздно или слишком
рано? Вот вопрос, на который должна ответить предлагаемая вашему вниманию
книга.
x x x
Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна.
Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж - на университет не
хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий преподавание с трудом на
ферме, затем поэт, затем знаменитый поэт, продолжающий фермерствовать в
Новой Англии. Первый сборник Фрост, впрочем, издал только к сорока годам - и
его название ("Прощание с юностью", а в иных переводах и "Воля мальчика")
воспринималось заведомо иронически. Правда, ирония пронизывала все
творчество Фроста - и задним числом она кажется даже избыточной: Фрост
пишет, допустим, замечательное лирико-философское стихотворение "Неизбранная
дорога" (см. в книге) - и тут же объявляет, будто это юмористические стихи,
в которых он подтрунивает над своим нерешительным другом. Уже в 20-е годы
Фрост воспринимался как живой классик и продолжал фермерствовать до самой
смерти. Есть знаменитая фотография Бориса Пастернака с лопатой на садовом
участке в писательском поселке Переделкино, в Америке знаменита другая -
семидесятилетний Фрост с каким-то нехитрым садовым инструментом.
Личная жизнь Фроста также была скудна, хотя посвоему драматична.
Немногие важные и почти всегда трагические события (трудное ухаживание за
будущей женой, попытка самоубийства после ее первого отказа, смерть
первенца) обыгрываются в стихах многократно. И в то же самое время поражает
полное отсутствие любовной лирики в традиционном понимании слова - хотя бы
в юности. Вероятно, драматична была и поздняя любовь Фроста к своей
многолетней помощнице и секретарше (разумеется, после кончины супруги после
тридцати лет брака; Фрост был человеком строгих правил): отвергнув
ухаживания поэта, а вернее, отказавшись ради брака, предложенного им,
разойтись с мужем, она дружила с поэтом и работала на него до самой его
смерти. Фрост не участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни
наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и
которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих
- Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный
эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой - иногда
многолетней - паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и
отстояться.
Первую книгу Фрост издал в Англии, прославился в Америке; на протяжении
десятилетий его стихи и его самого воспринимали по обе стороны океана
совершенно по-разному. Для англичан он был поздним, может быть, последним
романтиком, для американцев - реалистом, хранящим верность "правде жизни", -
от конкретных примет пейзажа до узнаваемых персонажей. Для обоих подходов
имелись определенные основания, хотя оба теперь кажутся упрощенными. Фроста
следовало бы признать поэтом-экзистенциалистом (или поэтом-стоиком, что,
впрочем, означает примерно то же самое), нашедшим смутно-атеистический (или
пантеистический) ключ к преодолению ужаса бытия. Вместе с тем творчеству
Фроста присущ дуализм - не только философский, но и формальный. И на этом
вот формальном дуализме стоит остановиться в попытке увязать его с дуализмом
философским.
На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и
белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и
традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк.
Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести
рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии,
и всем без исключения белым.
Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда
диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу,
учившемуся, в свою очередь, у Шекспира. Порой перед нами монолог автора
(лирического героя), порой - персонажа, порой - диалог или последовательные
монологи нескольких персонажей. Тот же Бродский освоил фростовскую технику в
ряде стихотворений, первым в ряду которых следует назвать "Посвящается
Ялте". Образ рассказчика, обстоятельства места, времени и образа действия,
наконец, рассказываемая или обсуждаемая в стихотворении история проступают
не сразу; часто читатель вообще не понимает поначалу, о чем идет речь, а
порой - как в знаменитом "Страхе" или в не вошедшем в наш сборник "Черном
коттедже" - так и остается если не в неведении, то в полузнании, остается в
сомнении. Читатель колеблется, как принц Гамлет, и питая подозрения, и не
решаясь проникнуться ими до конца. Но те же сомнения, то же полузнание или,
если угодно, полупознание - базовая предпосылка философии экзистенциализма,
к которой Фрост пришел стихийно и уж в любом случае не читая ни
французских экзистенциалистов, ни немецких. Впрочем, до сомнения в ресурсах
языка как средства познания (сомнений, предвосхищенных Федором Тютчевым и
актуализованных прежде всего "франкфуртской школой") Фрост не доходит:
изреченная мысль не становится для него ложью, но попадает в двусмысленное
положение неполной правды. А чтобы дойти до правды... нет, не дойдешь, но
никто не мешает тебе искать разгадку, разрабатывать гипотезу, интуитивно
нащупывать нечто важное... Сегодня мы можем назвать поэзию Фроста
интерактивной - более того, можем признать интерактивность одним из главных
ее достоинств.
Ну и, конечно, магия стиха. Теряется ли она в переводе? Фроста у нас
печатали много, а переводили мало, переводили не все, кому следовало бы
переводить его, переводили и те, кому переводить Фроста не следовало бы. В
настоящем издании многие ключевые стихи Фроста представлены в двух переводах
- и читатель сам в силах проследить угол расхождения, в силах на стыке двух
переводов выстроить виртуальный третий. А самое знаменитое стихотворение
Фроста - "В лесу снежным вечером" - здесь и вовсе выделено в особый раздел
"Антология одного стихотворения". Вчитываясь в переводы этого стихотворения,
особое внимание надо уделять двум последним строкам, вернее, одной и той же,
но повторенной дважды.
"Пройти долгие мили, прежде чем я усну,
Пройти долгие мили, прежде чем я усну"
(Подстрочный перевод)
В первый раз эта бесхитростная строка имеет конкретный смысл, во второй
- метафорический, в совокупности конкретный и метафорический смыслы
слагаются в метафизический. Точно так же (хотя, может быть, и не столь
наглядно) дело обстоит и со всей поэзией Роберта Фроста.
Виктор Топоров
http://valerie-website.narod.ru/poems.html
http://lib.ru/POEZIQ/FROST/stihi.txt
Другие статьи в литературном дневнике:
