- Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно...
- Ты видела его уже.
- Ну и что, а все равно интересно.
- И вообще кино это для взрослых.
- Но я же все равно его видела.
- Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого.
Завтра опять трояк схватит.
- А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.
- Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.
- И историю?
- Д-да...
- А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал
на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил
газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно
писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться,
Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал. Но отзыв
следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.
Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.
- Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков.
Жена заколотилась в дверь:
- Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?
- А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода
льется! Сейчас открою!
Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая
осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет
благопристойно.
Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание
утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства;
в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.
- Чай будешь пить? - спросила жена.
- Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились
наследники?
- Легли наконец.
- Бабушка спит?
- Читает.
Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно.
Сердчишко, и верно, пошаливало.
- Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена.
- За сколько?
- Сорок.
- Ну - ты купила?
- Ага; деньги с получки отдам, - коснулась его рукой. - Я дежурю
завтра, не забудь забрать Борьку из садика.
Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.
- Пойдем спать.
- Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.
На цыпочках он прокрался в большую комнату...
- Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена.
- Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с дочкиной полки
"Одиссею капитана Блада", затворился на кухне и принялся заваривать
настоящий чай.
Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить
испанский галеон, в дверь коротко позвонили.
- Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки.
- Кто там? - тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через
глазок.
За дверью неуверенно посопели.
- Это я...
- Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я.
- Женя.
Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой
ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим
взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных
штанах, дряблые руки.
Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.
- Вы - Сухоруков?
- Ну, я... - с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь
с мыслями...
- Я - Женя. Не ждали?
Этим вопросом - "не ждали" - он погасил возможную, вполне вероятную
реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас
потащит по земле.
- Ждал, - солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на
самом деле, пожалуй, сказал правду. - Проходи. Вот тапочки... Ты с
рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.
Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у
зеркала.
- Я беспокою вас; поздно.
- Ничего.
- ...Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только
что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду.
Меня давно подмывало... - Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у
него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). - Пока нашел вас в новом районе,
- махнул рукой. - Переночевать-то позволите?
- Из Якутска... - прошептал Сухоруков. - Так тебе сейчас... сколько
же...
- Двадцать два.
- Боже мой. Двадцать два года...
- Извините, где у вас туалет?
- Вот; свет, ванная, полотенце - давай.
Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из
холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в
хрустальном графине.
- На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой
комнате постелю.
- Ясно.
- Голоден, конечно?
- Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?
- Жена запрещает, - посетовал Сухоруков. - Вечерком иногда и отвожу
душу.
- Ну, - сказал Женя, - со свиданьицем!
Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.
Ему было приятно смотреть, как Женя есть. Ладный такой, собранный,
невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.
Ветчина исчезла вслед за котлетами, за ветчиной - сыр, шпроты,
холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину;
чай пришлось заваривать дважды.
- Горазд ты, брат, жрать, - подивился Сухоруков.
- Уж коли браться!.. - Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав
глубокий вдох, чтоб затянуться. - Прилично питаетесь, - признал. - Хотя
выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть распускаться нельзя, -
осуждающе покачал головой.
- Нельзя, - подтвердил Сухоруков.
- Давай выпьем за тебя, Женя, - сказал он. - Я хочу выпить за тебя.
В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.
Женя листал зыкинскую диссертацию.
- Это что за ахинея? - поинтересовался он.
- Да вот, - Сухоруков замялся, - отзыв писать надо.
- Зачем? Таких слов и писать нельзя.
- Шеф попросил, - брякнул Сухоруков.
- Шеф? - удивился Женя.
- Ну да... - Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.
- Какой шеф? - напряженно проговорил Женя.
Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду
погорячей.
- Сейчас... - (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел предстоящий
разговор, да мало толку.
- Понимаешь ли... - убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его
месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно -
подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого
превосходства.
- Шеф - заведующий кафедрой русской филологии.
- А...
- Я... я работаю на этой кафедре.
- Та-ак, - словно взводимый курок.
Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.
- Вы женаты?
- Да.
- На ком?
Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его.
- В общем...
Женя... Жизнь уходила из черт его лица.
- Ты думал, наверное... (почему "наверное"? - мелькнуло) конечно, что
я... Ты ее не знаешь.
- ...
- Я... обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не
писатель. И все такое...
Сухоруков закурил в тишине.
- НЕТ!!.
Грохот черных сапог.
Дым пожарищ.
Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.
Задыхаясь, умирать под дождем.
- Зачем ты пришел?
- Должен ведь я был когда-нибудь прийти.
Не возразишь...
- И должен ведь я когда-нибудь уйти, - тихо пошел Женя в прихожую.
Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.
- Погоди... - Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу.
- Погоди, - не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так - он
теряет его навсегда. - Нам надо поговорить.
- Поговорили. Вполне...
- Я должен многое сказать тебе. Объяснить... Это тебе же надо. Тебе.
- Нет, - сказал Женя. - Мне не надо.
- Я прошу тебя, - прошептал Сухоруков. - Десять минут. Пожалуйста. По
сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.
Сели в кухне, не глядя друг на друга.
- Пить я не буду. - Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.
Произнес заготовленную фразу:
- Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: "Ничто в
жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе
воображают". (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)
- Так вам хорошо - или плохо? Или - средне? нормально?
- А знаешь, - взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, -
пожалуй - хорошо.
- И давно вам так... хорошо?..
- Позволь тебе задать, - Сухоруков чувствовал себя в положении
шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, -
позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая
жизнь? А?
Ноль размышлений:
- Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого.
Остальное - шлак.
Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит).
- Да-да, конечно-конечно, - хотеть, добиваться... А как насчет
соизмерения желаний с возможностями?
- Сделай - или сдохни, - говорили вроде англичане.
- А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?
- Тогда смени имя - закричал Жена.
- Я - обычный - человек, - мирным голосом произнес Сухоруков.
- ...Сменили все. Вывеска... осыпается...
- И живу мерками обычного человека.
- Ага. Семья, квартира, положение.
- Ну, - Сухоруков поморщился, - начинается школьный диспут о
мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.
- Еще нет, - беззвучно.
- ...Я отнял у вас много времени, - сделал Женя движение, чтобы
встать. - Сколько сейчас?
Сухоруков отстегнул с запястья массивный "Атлантик".
- Возьми часы? - посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь -
поуверенней). - Хорошо ходят.
"Атлантик" со стальным браслетом тикал между ними на столе.
Курили.
- Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на
траулер, в море?
- Возможно.
- Несерьезно это все.
- Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.
- Для них это жизнь; а для тебя - туризм...
- Ваше занятие лучше?
- Пойми, Женечка, - вздохнул Сухоруков, - я же тебе добра желаю.
Пойми - только добра.
- Скверное это занятие, - пробормотал Женя, - всегда всех понимать.
Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.
- Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.
- Замечание с далеко идущими последствиями.
- ...Пишешь?
Пожатие плеч.
- Рассчитываешь сделаться писателем?
- Там видно будет.
- Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки... Господи, как
старо, смешно, банально. Детство, романтика.
- Я пробьюсь.
- Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда
пробьешься? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет
дальше? Мне-то известно.
Дальше ты будешь - набирать "биографию" и лезть в печать. Напечатают,
в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим
человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько
похвалит. Все.
Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И - прости - тщеславен.
Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.
И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества,
неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского
ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья,
работа и зарплата, - то покажется берегом обетованным. Нормальная,
повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется - да так ведь оно и есть.
...Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что
ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами - тем лучше.
Честно признаться самому себе в поражении, смириться - трудно. На это тоже
нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.
- Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не
смиряться.
- Почему, - в отчаянии простонал Сухоруков, - почему ты не желаешь
мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня
- и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой
- не то что я теперь... Ты должен мне верить.
- Я должен вам верить, - медленно повторил Женя, глядя перед собой, -
я готов поверить даже, что я бездарь; но почему... еще... когда вы
женились? - Он навел взгляд на Сухорукова.
- А... - сказал Сухоруков. - Двенадцать лет...
- И раньше...
- ...Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать... Позднее я понял,
что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает
на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не
готов. И еще... Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук
неразделенной любви.
Женя поднял голову.
- Резонер, - выпустил он сигаретный дым, кривя рот. - Я устал от
ваших афоризмов, - пробарабанил пальцами по столу... - Неудачный обмен
годов на цитаты.
Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить
этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.
- Ничего себе в гости сходил. - Женя хмыкнул, улыбнулся.
- Нет, - объявил он, не нравитесь вы мне.
- Какой есть, - вздохнул Сухоруков, - что поделаешь.
- Я пошел, - ответил Женя и протопал в прихожую.
- Уже...
- Пора мне. - Женя взял свой рюкзак. - Пора, - открыл дверь.
- Заходи, - тупо сказал Сухоруков.
- Ноги моей здесь не будет.
- Ты не можешь думать обо мне плохо, - торопливо заговорил Сухоруков.
- Совесть моя чиста. (Это была правда - почему сейчас он сам себе не
верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие... (Что я
несу? - ужаснулся он...).
Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.
- Прощайте, Евгений Сергеевич. - Он сплюнул. - Ноги моей здесь не
будет! - крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.
Проснулась жена.
- Женя, - тихонько позвала она. - Что там у тебя?
Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный
стальной "Атлантик" тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и
туалете - тоже.
- Евгений, - позвала она. - Где ты, Женечка?
Черта с два!
Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга,
размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он
посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную
прохладу.
- И флаги на бинты он не рвал, - с некоторым пафосом пробормотал он о
себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не
прикидывались друг другом.
