Вера и Знание по Яржембовскому
Станислав Яржембовский
"Зерцалом в гадании". Вера и знание: этимологический этюд
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/12/ia12.html
Отрывок 1
Вера в современном понимании — это знание, не обеспеченное доказательствами, как бы знание в кредит. Хорошей иллюстрацией может служить немецкое слово “Glaubiger”, происходящее от “Glaube” (“вера”) и означающее одновременно “верующий” и “кредитор”. Кредит доверия мы выдаем всему, что предыдущим опытом доказало свою надежность. При этом возникает инерция доверия: можно сказать, всякая вера основывается на силе инерции (или на привычке, что одно и то же), и на такой “инерциальной” вере держатся все наши поведенческие реакции. Такая вера, конечно, не от хорошей жизни, она всего лишь выполняет роль более или менее правдоподобной рабочей гипотезы, позволяющей действовать в условиях недостаточной информации. Самая лучшая вера, как говорят американцы, это вера в наличные, наша же “инерциальная” вера — это вера в некие ценные бумаги, которые в любой момент могут оказаться девальвированными. Такая вера указывает лишь на возможность истины, но никак не на саму истину.
Отрывок 2
В отличие от веры как обладания некой отдаленной, более или менее абстрактной — а потому и в определенной степени возвышенной — истиной, знание представляет собой некое “нутряное” чувство, связанное с наиболее прямым, физиологически непосредственным восприятием мира — его вкусовым или тактильным ощущением (об этом интересно пишет М. Бахтин в своей книге о Рабле). Такое знание возникает при первичном восприятии мира как его поедания (так, на вкус, воспринимают мир животные), а также в интимном акте (“И познал Адам Еву…”). По-видимому, и слово “жена” означает “познанная” (ср. греческие “гине” (“женщина”) и “гнозис” (“знание”). Русское слово “знание” состоит в непосредственном этимологическом родстве не только с санскритским “жнани” (ср. “жнани-иога” — иога знания), но и с древнегреческим “гнозисом”, латинским “cognoscire” (соответственно, французским “connaitre”), немецким “kennen” (соответственно, английским “know”). Знание-жнани звучит в выражении “пожинать плоды” — узнавать результат. “Кennen” этимологически связано с “kauen” (“жевать”), на возможность такой связи указывает и украинская поговорка “це дило трэба розжуваты” —
в этом еще надо разобраться, оценить сказанное. Заметим, что “kennen” и “ценить” — прямые этимологические родственники: дать окончательную оценку можно было лишь на основе более тесного телесного контакта, нежели просто на глаз: “не все то золото, что блестит”, окончательно убедиться в том, что золото настоящее, можно было, только попробовав монету на зуб. Также
и другое латинское слово для обозначения знания — “sapere” (отсюда фр. “savoir” — “знать”) — имеет первичное “вкусовое” значение (“ощущать, иметь вкус”), происходит оно от протоиндоевропейской основы “*sep” (“ощущать, воспринимать”), значение же “обладать мудростью” вторично.
Любопытно, что если две компоненты религиозной веры — идеи трансцендентности и непознаваемости — к настоящему времени из нашего сознания почти полностью выветрились, ее третья компонента — идея непривязанности — каким-то чудом сохранилась. И сохранилась она в виде иронии. Один из интереснейших наших писателей 1920-х годов Евгений Замятин, автор романа “Мы” — кажется, первой антиутопии (еще до Хаксли и Оруэлла), — сказал однажды удивительные слова: “Есть два способа спастись от трагедии жизни — религия и ирония”. Современный интеллигент и спасается иронией — за отсутствием у него религии. Греческое слово “ирония” (“притворство”) происходит от “ирон” (“говорить”) — в том смысле, что предмет нашего умственного рассмотрения — это только слова, которые совсем не обязательно соответствуют реальности. Ирония — это “высказывание, содержащее насмешку над тем, кто так действительно думает” (Аристотель). В ироническом высказывании истинный скрытый смысл противоречит кажущемуся внешнему. Познавательное значение иронии апофатическое: она разрушает стереотипы, закрываюшие выход к истине. Чаще всего ирония проявляет себя в парадоксальных афоризмах — как умственное баловство. Но она может быть и в высшей степени конструктивной — в качестве эвристики.
Отрывок 3
Ирония призывает к бдительности и трезвости, призывает держать ухо востро, не давая загипнотизировать себя убаюкивающими привычными штампами. Взрывая эти штампы, ирония будит нас, расширяя наше видение и понимание. Например, высказывание “Религия — это божье дело…” обретает глубокий смысл только благодаря иронической добавке: “…доведенное чертом до совершенства”. В каждой шутке лишь доля шутки, и нешуточный остаток этой максимы заключается в том, что детальная проработка всякой идеи есть дело синтаксиса, а область синтаксиса — это традиционная вотчина дьявола: не случайно величайший мастер иронии Мефистофель настоятельно рекомендует начинающему школяру: “Держитесь слов!” О синтаксисе как сфере деятельности дьявола интересно пишет В. Н. Тростников в своей книге “Мысли перед рассветом”. Любопытно, что греческое “ирон” помимо значения “говорить” имело более первичное значение “нанизывать”, тем самым коррелируя с латинским “legere” (“читать” и “перебирать”): перебирать чтением можно только то, что ранее уже было нанизано речью. Ирония — весьма эффектное проявление принципа непривязанности, поскольку она позволяет примирить с этим принципом наше нравственное чувство. Например, только ирония позволяет возлюбить своего ближнего и в то же время не даться ему в обман. Если мы при этом не дадимся в обман и самой иронии, не превратим ее в своего карманного бога, не разменяем на технологию тотальной релятивизации ценностей, то она может расчистить путь от научной (“зерцалом в гадании”) веры к религиозному (лицом к лицу) знанию.
Другие статьи в литературном дневнике:
