Начало: Введение - http://stihi.ru/2024/06/10/1086
Мухи – отдельно, котлеты – отдельно… Обмозгуем.
===========================================
Часть 39
Что примечательно, так это – полнейшее равнодушие при проведении официального следствия к вопросу фактического применения двух видов оружия. Как следует из докладной записки Лермонтова своему командиру Плаутину, – («Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты»), – …у них «были также и пистолеты». А почему они «были», зачем «пистолеты», если дуэль «на шпагах»?.. – Никаких вопросов на судебном следствии, и никаких объяснений от участников дуэли. Странно. Но – факт. Быть может, современникам Лермонтова было настолько всё ясно, что вопросов не возникало. И действительно: что тут непонятного: лермонтовская шпага сломалась, а для продолжения дуэли – за «отсутствием наличия» новой шпаги – секунданты предоставили пистолеты. Всё – в соответствии с дуэльными правилами и с соблюдением условий дуэли. Точка.
Тем не менее, мы сейчас всё-таки постараемся – добросовестнейшим образом – выяснить все возникающие вопросы и разложить всё по полочкам.
Вышеизложенный литературно-исторический материал, доставшийся нам с Вами, дорогой Читатель, для изучения и исследования февральской дуэли Лермонтова с Эрнестом де Барантом, думается, вполне достаточен, чтобы кое-в-чём для себя определиться. Выполняя основное предназначение настоящего адвокатского исследования, давайте продолжим наш любимый процесс отделения зёрен от плевел, и обратим отдельное внимание на следующие немаловажные моменты.
П е р в о е . Для начала определимся, как понимать лермонтовское «защитить честь офицера». Это не просто высокопарное «красное словцо». Давайте рассуждать.
Дуэли в России 1840-го года Николаем I-м были запрещены. Конечно, дуэли случались, но для обычных людей, не наделённых высокими полномочиями, это «сходило с рук». Здесь же участниками дуэли оказались личности известные, да к тому же ко всему, тень ложилась на французский дипломатический корпус. Поэтому, пусть даже с запозданием, но остаться без внимания, без должного реагирования властей – эта дуэль не имела ни малейшего шанса, несмотря даже на то, что по результату дуэли – никто не убит и не ранен.
В материалах судного дела само противоправное деяние, хоть и называется «проступком», но по сути своей …является не проступком, а – преступлением. Преступивший закон – подлежит серьёзнейшему наказанию, что, естественно, нацеливает на заведомый отказ от участия в дуэлях вообще: как по собственному вызову, так и по вызову оскорблённого господина. В таком случае – отказ от принятия вызова можно считать вполне приемлемой мотивировкой при уклонении от дуэли. Таким образом, получается, что, «сохраняя лицо», русский офицер имел возможность «распускать свой язык налево и направо», оставаясь при этом – безнаказанным. А кто может воспользоваться такой безнаказанностью?.. – да только низкий, ничтожный человек, не имеющий ни стыда, ни совести, ни достоинства, ни чести. Вот именно т а к и м Эрнест де Барант пытался выставить в глазах высшего света нашего гусарского поручика гвардейца Михаила Юрьевича Лермонтова. Быть может, он рассчитывал на однозначно неизбежный лермонтовский отказ под предлогом государственного запрета дуэлей, – что называется, «без вариантов», – поскольку Лермонтов лишь относительно недавно возвратился из ссылки и не должен был, рискуя своим благополучием, вторично подставляться под удар. Но дворянин и офицер Михаил Лермонтов, – всегда и верно, – следовал Кодексу чести русского офицера 1804-го года: «Душа – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому!».
Таким образом, молодой Барант, абсолютно уверенный в собственной безнаказанности под защитой дипломатической неприкосновенности, надеялся прийти – унизить-оскорбить – и потом победоносно и саркастически «ядовитствовать» в светских гостиных над самоуничижением и трусостью русского офицера?.. Но, как говорится, «не на того нарвался»: коль дело касается офицерской чести – поручик Лермонтов готов забыть о запрете дуэлей, о грядущих наказаниях и… непререкаемо констатирует: «…в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы, русские офицеры, меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно».
…Только ведь и рассчётливая наглость Баранта не-до-оценила возможных судьбоносных минусов: из-за этой дуэли и он сам, и его отец-посол, – к их большому расстройству и огорчению, – вскорости покинули Россию... Безвозвратно.
В т о р о е . По воспоминаниям А.М. Меринского – Столыпин лично встречался и разговаривал об условиях дуэли с самим «молодым французом». Но дело в том, что по правилам дуэли секундант мог обговаривать условия поединка только лишь путём личного общения с секундантом противника, но никак не с самим дуэлистом, – ибо такое «общение» может расцениваться как сговор поверенного против своего доверителя. Однако мы знаем, что на лавальском балу личное общение ещё не-секунданта Столыпина с ещё не-дуэлистом Барантом – вполне м о г л о уже п р о и с х о д и т ь, например, в п р о ц е с с е с с о р ы француза с Лермонтовым. С другой стороны – не всё и не всегда (как к счастью, так и к несчастью) делается по правилам. Секунданта Баранта, – виконта д`Англеса, оказавшегося в Петербурге проездом, – Столыпин не знал, и знать не мог. Сам Барант тоже не мог быть уверенным абсолютно, что его соотечественник, находящийся при французском посольстве по случаю командировки, согласится на миссию секунданта. Требовалось время, дабы прояснить ситуацию. Поэтому вопросы выработки условий дуэли могли быть разрешены между секундантами лишь на следующий день при посещении Столыпиным… ну да: самого инициатора дуэли – Эрнеста Баранта. Хотя… – уж если говорить о правилах, то секунданты Баранта – как секунданты оскорблённой стороны – должны были бы первыми явиться к противнику. Права же «оскорблённой стороны», – пусть оскорблённой лишь мнимо, и с чем Лермонтов вынужден был формально согласиться, – Михаил Юрьевич оставил за французом, «так как господин Барант почитал себя обиженным». Но интересующий нас случай – во многом – не соблюдает дуэльных правил, как то, например: получив оскорбление, оскорблённый должен заявить своему противнику: «Милостивый Государь, я пришлю Вам своих секундантов». Однако эта впечатляющая фраза в адрес Лермонтова – не прозвучала, а всё получилось совсем даже наоборот: по факту – не Барант, а Лермонтов «прислал своего секунданта»… и… что из этого?.. Что это меняет?.. Так что придираться здесь не к чему, – ну и не будем.
Т р е т ь е . По воспоминаниям Шан-Гирея, передающего рассказ Лермонтова, вернувшегося с дуэли «мокрым, как мышь», оба вида оружия для поединка, – «отточенные рапиры и пара кухенрейтеров», – были доставлены к месту дуэли Столыпиным («Мунгой»), приехавшим за Чёрную речку, как и положено секунданту, вместе с Лермонтовым. Но сам Столыпин в показаниях на Военном суде пояснил, что пистолеты доставил к месту дуэли – он как секундант – лично, а шпаги – Рауль д`Англес в соответствии с условиями дуэли. И, конечно же, приоритет доверия в данном случае мы отдадим Столыпину, поскольку он принимал личное участие в дуэли как секундант поручика Лермонтова и давал свои письменные показания судебному следствию по свежим следам, в марте 1840-го, будучи арестованным по собственному заявлению об участии в дуэли. Аким Павлович Шан-Гирей писал свои воспоминания весной 1860 года, спустя 20-ть лет после вышеизложенного разговора о дуэли: видимо, что-то забылось и перепуталось. Быть может, Михаил Юрьевич сказал «Монго взял оружие, и мы поехали». А для Акима Павловича при воспроизведении своих воспоминаний на бумагу слово «оружие» предстало в образе «шпаг и пистолетов», так как к моменту написания воспоминаний – «давно и всем» было известно, что «дрались сначала на шпагах, а потом на пистолетах»… Для обычной человеческой памяти – процесс вполне закономерный.
Ч е т в ё р т о е . Когда в процессе о д н о й дуэли применяется д в а вида оружия (?..), – согласитесь, это, для начала, вызывает некоторое недопонимание. По крайней мере, у нас. Какая-то путаница. Чехарда в голове и сплошная несуразица: что ли было две дуэли?.. – «два в одном», как говорится?.. Это вот сейчас нам с Вами всё понятно, когда «живая картинка» поведала детальные обстоятельства февральской дуэли. А «д о т о г о, к а к» нам, – с позволения Высших сил, – было попущено проникнуть в те февральские дни лермонтовского Петербурга… – мне, «бившейся, как муха в оконное стекло» в полном одиночестве без Вашего теперешнего вербального соучастия, – необходимо было это делать на ментальном уровне, используя как трамплин дошедшие до наших дней документальные источники. Не обошлось и без внимания к существовавшим и применявшимся тогда – правилам дуэли.
Дуэльного кодекса как такового в 1840-м году в России ещё не было. Но для защиты офицерской чести существовали дуэли; и, что вполне логично – общепринятые правила в виде рекомендаций, задокументированные на основе европейских кодексов и с учётом практики дуэлей в России. И только в 1908 г. генерал Василий Алексеевич Дурасов (кстати, очень интересная, выдающаяся личность!..) опубликовал «Дуэльный кодекс», учитывавший особенности российской действительности. Вот к нему и обратимся.
Прежде всего, меня заинтересовало следующее: а д в а в и д а оружия на одной дуэли – это вообще как: допускалось ли по дуэльным правилам? Читаем:
1). « …оскорблённый мог выбрать только один вид оружия, которым пользовались в течение всей дуэли. Даже при взаимном желании противников переменить оружие, секунданты не имели права согласиться на это, так как дуэль переставала быть законной и переходила в разряд исключительных». Это – раз.
2). А вот Вам и «два»: читаем далее: «Если в процессе дуэли холодное оружие приходит в негодность, то по правилам поединка оно заменяется новым. Это правило действует, если оружие ломается или повреждается у одного из противников. В таком случае секунданты обязаны предоставить дуэлянтам другое оружие, выбранное по жребию и л и п р и в е з ё н н о е с е к у н д а н т а м и » (разрядка моя – ОНШ).
3). «Неумение пользоваться оружием [к примеру, наш Лермонтов применительно к шпаге – ОНШ] не может служить поводом для перемены избранного оскорблённым [а это у нас Барант – ОНШ] рода оружия; но если последний [т.е. Барант – ОНШ] выберет шпаги или сабли для дуэли, и если оскорбитель [т.е. как бы Лермонтов – ОНШ] не знаком с этим родом оружия или имеет телесный недостаток, не позволяющий ему пользоваться данным родом оружия, то дуэль будет происходить при слишком неравных условиях и, вследствие этого, оскорблённому [т.е. Баранту – ОНШ] р е к о м е н д у е т с я , хотя он имеет право пользоваться избранным оружием, и з б р а т ь п и с т о л е т ы как оружие, у р а в н о в е ш и в а ю щ е е у с л о в и я (разрядка моя – ОНШ).
То есть, – согласно последнему (по нашей нумерации) положению №3, – Баранту, если «по-хорошему», надлежало бы согласиться с Лермонтовым и избрать пистолеты. Но. Во-первых, Лермонтов не имел телесного недостатка, а во-вторых, нельзя сказать, что он… незнаком со шпагой. Барант, конечно же, мог проявить добропорядочность, но: как можно проявить то, чего в тебе нет? А ещё… – что вполне возможно и скорее всего, – он плохо владел пистолетом, и этот вид оружия не давал бы ему ни в чём преимущественной выгоды. А если… – ну, а вдруг?.. – мы принижаем личное достоинство Баранта?.. а он – просто считал шпагу менее опасным оружием, не намереваясь причинять серьёзной раны?.. А мы, …«такие-сякие» – несправедливо отказываем ему в гуманных помыслах?.. Вообще-то, поразмыслив, я так не думаю, ибо… не поскользнись Барант при нанесении укола клинком шпаги в грудь Лермонтова… – ещё не известно, чем бы эта рана обернулась… И пистолет он – целил в г р у д ь Лермонтова, но… к счастью, промахнулся. Так что не будем незаслуженно «облагораживать» сына французского дипломата. Будучи чрезвычайно довольным имеющейся у него возможностью выбора шпаги, оба, – и Барант и д`Англес тоже, – просто… не стали возражать против возможного выбора пистолетов непосредственно на месте дуэли: мол, мы-французы – не менее благородны и снисходительны, чем Вы, поручик Лермонтов!.. Пистолеты же, как теперь всем понятно, появились в руках наших дуэлистов лишь только по технической необходимости из-за сломанной шпаги Лермонтова. Другой шпаги на замену не предусматривалось. Пистолеты же – по правилам дуэли считались, как мы помним, оружием, у р а в н о в е ш и в а ю щ и м положение обеих сторон: их наличие на дуэльной площадке соответствовало условиям дуэли, выработанным секундантами накануне поединка, и не должно восприниматься нами как более грозное ухудшение условий проведения второй (завершающей) стадии февральской дуэли.
Дуэль, состоявшаяся 18 февраля 1840-го года между Барантом и Лермонтовым, – была, как и положено, одна-единственная, с заменой вида оружия (ввиду сломавшейся шпаги) на пистолеты. Поэтому рассуждения некоторых «знатоков» о том, что дрались «сначала на шпагах по выбору Баранта», а потом «на пистолетах по выбору Лермонтова», и что так, мол, удовлетворялись оба вызова обоих дуэлистов друг к другу – очевидная некомпетентность этих авторов.
П я т о е . Определимся, как говорится, раз и навсегда, окончательно и бесповоротно: д у э л ь н ы е п и с т о л е т ы , применявшиеся в февральском поединке, п р и н а д л е ж а л и – л и ч н о – А л е к с е ю А р к а д ь е в и ч у С т о л ы п и н у - М о н г о, двоюродному дяде Михаила Юрьевича Лермонтова.
[Д л я с п р а в к и : Аркадий Алексеевич Столыпин – отец Алексея Аркадьевича Столыпина, двоюродного дяди М. Ю. Лермонтова, – приходился родным братом бабушке Лермонтова, и, соответственно, двоюродным братом матери Михаила Юрьевича – Марии Михайловне Лермонтовой (Арсеньевой). Аркадий Алексеевич Столыпин был тайным советником, обер-прокурором Сената и женат на дочери члена Государственного совета Н. С. Мордвинова – Вере Николаевне.]
На факт принадлежности «февральских» пистолетов обращаю особое Ваше внимание потому, что в лермонтоведении часто можно встретить «конспиративное» утверждение, что, мол, это были пистолеты, принадлежащие семье Барантов: те самые, которые-де, секундант Жоржа Дантеса виконт д`Аршиак взял у молодого Баранта для смертоносной дуэли на Чёрной речке с А.С. Пушкиным 27 января 1837 года, и, дескать, «февральские пистолеты» на дуэли с Лермонтовым – дело рук всё того же Эрнеста де Баранта. Другими словами, мол, Барант снова «подсунул» орудие убийства для расправы с русским поэтом. Однако… честно признаюсь Вам: когда я ещё только начинала вникать в лермонтоведение, я тоже «прикупилась» на этот «конспиратив»… Но как бы мы ни обличали это заманчиво-ложное конспиративное «открытие», – а этому утверждению (насчёт барантовских пистолетов)… ну так и «просится» придать мистическую многозначительность и оттенок заранее продуманного французского коварства. Смотрите: 1) обе дуэли произошли между великими русскими поэтами и представителями французской нации; 2) оба француза имели защиту в виде дипломатической неприкосновенности; 3) обе дуэли произошли всё на той же на Чёрной речке; 4) имя Эрнеста де Баранта явлено в обеих дуэлях: у Пушкина в виде барантовских пистолетов, а у Лермонтова – в виде личного участия молодого Баранта. …Да, согласна: интересные и весьма заманчивые совпадения: уж очень эффектны все эти параллели, которые напрашиваются на характер заведомой – подстроенной – «неслучайности». Но «тем не менее» и «всё же» – это – не так: пистолеты имели русскую принадлежность, и мы с Вами уже это выяснили. Однако… – мистика здесь всё же присутствует: в ф е в р а л ь с к о й д у э л и использовались т е с а м ы е кухенройтеры, принадлежавшие Столыпину-Монго, один из которых оказался в руках Н.С. Мартынова, убившего Михаила Юрьевича Лермонтова выстрелом в спину 15-го и ю л я 1841 г о д а в П я т и г о р с к е . И если в случае с Барантом столыпинские кухенройтеры были употреблены в интересах Лермонтова, то в Пятигорске …они предательски-услужливо появились в руках убийц Поэта... Несколько лет спустя, Аким Павлович Шан-Гирей рассматривал эти пистолеты: «…пистолет, из которого убит Лермонтов, – пишет он в своих воспоминаниях, – это кухенрейтер №2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого уже Лермонтова».
И всё бы оно, как бы… понятно, – однако, непосредственно в сам`ом процессе отыскания правды-истины, – попутно, – у меня возник логичный вопрос: «Как же Эрнест де Барант мог одолжить пистолеты д`Аршиаку, если в Петербург он был «выписан» отцом Проспером де Барантом в 1838 году, – как об этом пишет Э.Г. Герштейн, – в то время, как дуэль с Пушкиным произошла в январе 1837-го года?
…Когда я начала детально вникать в эту нестыковку по датам, то интернет предоставил следующую информацию. В пушкиноведении, «…кроме утверждений о том, что именно Эрнест де Барант одолжил дуэльные пистолеты секретарю французского посольства виконту д`Аршиаку, есть и опровержения этой информации, например, в статье Владимира Орлова, опубликованной в газете «Книжное обозрение» в 1991 году. Автор вместе с лермонтоведом С. А. Бойко обнаружил документ из Архива Министерства иностранных дел РФ, который свидетельствует о том, что Эрнест де Барант въехал в Россию в январе 1837 года у ж е п о с л е дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Таким образом, в о п р о с о к о н к р е т н о м о р у ж и и , которое использовали Дантес с д`Аршиаком, о с т а ё т с я о т к р ы т ы м » .
Единственное, что можно было бы добавить в этот «букет сомнений», – но всё же в пользу именно барантовских пистолетов на дуэли Пушкина и Дантеса, – так это наши с Вами предположительные догадки о том, что на молодого Баранта умышленно свалили факт пособничества в убийстве великого русского поэта, – а именно предоставление пистолетов, – дабы снять всяческие подозрения в причастности к этому чёрному делу с его отца – посла Франции в России Проспера де Баранта: ибо участие посла, пусть даже косвенное, в убийстве А.С. Пушкина – могло бы весьма отрицательно сказаться на его дальнейшей дипломатической карьере. А с «мальчишки-то»… какой спрос? Может быть, потому посол Франции и «переживал потерю, которую понесла Россия» – напоказ: лично присутствуя на отпевании и выносе тела на похоронах Александра Сергеевича Пушкина, «с печалью собственной»?.. – Ну, кто знает (?..).
И вот, что ещё вызывает безысходное удивление. Мало того, что п р и н а д л е ж н о с т ь использованных д`Аршиаком дуэльных пистолетов, – кому бы то ни было вообще, – как выясняется, н е у с т а н о в л е н а ; мало того, что А.А. Столыпин (Монго) утверждает в своих показаниях на Военном суде: «Пистолеты были мои, заряжали их вместе с графом д`Англесом…» (на самом деле он не граф, а виконт; уехал из Петербурга 2 марта в Одессу, а затем в Париж, – пояснение моё, ОНШ); мало того, что именно Лермонтов и Столыпин настаивали на пистолетах для дуэльной встречи с Эрнестом де Барантом… – так всё же (считаю не лишним повториться): и п о с е й д е н ь находятся «знатоки», которые переписывают друг у друга заманчиво-конспиративное (как тайную информацию про «тайное и секретное») «утвердительное предположение» некоего «незнамо кого», не удосужившегося элементарно прочесть показания секунданта Столыпина-Монго касательно февральской дуэли Лермонтова с молодым Барантом после ссоры, произошедшей на балу у графини де Лаваль. То есть повторяют тех, кто и сам-то… – «слышал звон, не зная, где он». Думается, что всем этим конспиративным намёкам на уровне беспочвенных догадок относительно барантовских пистолетов – в лермонтоведении давно пора положить конец, и более не вводить в заблуждение читателей.
Ш е с т о е . Как мы знаем, оберегая «кузена Монго» от возможных неприятностей по причине лично-собственной виновности перед законом (но не перед Отечеством!), запрещающим дуэли, Михаил Юрьевич в официальном мартовском отчёте 1840-го года командиру Лейб-гвардии Гусарского полка генерал-майору Н.Ф. Плаутину намеренно не упоминает имени Столыпина. Но, как теперь нам ясно из показаний самого Алексея Аркадьевича Столыпина, в действительности – он тоже – 16-го февраля б ы л н а л а в а л ь с к о м б а л у, где и принял от поручика Лермонтова предложение быть его секундантом на дуэли с Эрнестом де Барантом. И вполне логично предположить, что при этом он вполне м о г не только л и ч н о присутствовать п р и с с о р е Лермонтова с Барантом, но и также, – по мере необходимости, – принимать участие в их разговоре, как, например, у нас в «живой картинке»… Нисколько не сомневаюсь, что Столыпин незамедлительно узнал от Лермонтова и содержание его докладной, и подробности устного общения Михаила Юрьевича с командиром. Позже, когда уже началось следствие, Столыпин, дабы не оказаться в унизительно неприглядном положении, 12-го марта 1840 года добровольно донёс на себя властям, признавшись в своём участии в качестве лермонтовского секунданта шефу тайной полиции графу А.Х. Бенкендорфу:
«Милостивый Государь, граф Александр Христофорович.
Несколько времени пред сим, Л.-Гв. Гусарского полка поручик Лермонтов, имел дуэль с сыном Французского посланника барона де Баранта. К крайнему прискорбию моему, он пригласил меня, как родственника своего, быть при том секундантом. Находя неприличным для чести офицера отказаться, я был в необходимости принять это приглашение. Они дрались, но дуэль кончилась без всяких последствий. Не мне принадлежащую тайну, я по тем же причинам не мог обнаружить пред правительством. Но несколько дней тому назад, узнав, что Лермонтов арестован и предполагая, что он найдёт неприличным объявить, были ли при дуэли его секунданты и кто именно, – я долгом почёл, в то же время явиться к Начальнику Штаба вверенного Вашему Сиятельству корпуса, и донести ему о моём соучастничестве в этом деле. До ныне однако я оставлен без объяснений. Может быть генерал Дубельт не доложил о том Вашему Сиятельству, или быть может и вы, граф, по доброте души своей умалчиваете о моей вине. Терзаясь затем мыслию, что Лермонтов будет наказан, а я, разделявший его проступок, буду предоставлен угрызениям своей совести, – спешу по долгу русского дворянина, принести Вашему Сиятельству, мою повинную. Участь мою я осмеливаюсь предать Вашему, граф, великодушию.
С глубочайшим почитанием
имею честь быть Вашего Сиятельства
покорнейшим слугою Алексей Столыпин.
Уволенный из Л.-Гв. Гусарского полка поручик.
Верно: Обер-аудитор Бобылев».
По отзывам некоторых современников – Столыпин Алексей Аркадьевич выглядит безупречным светским львом с незапятнанной репутацией. И при общей характеристике его дворянской добропорядочности… – конечно, трудно заподозрить его в способности покривить душой против правды, а тем более – после ознакомления с его письменным доносом на самого себя и просьбой о привлечении к ответственности с выражением надежды на великодушие Его Светлости графа А.Х. Бенкендорфа. Особенно – после его убойных фраз об «угрызениях совести» и «тайне, не ему принадлежащей», а именно: «Терзаясь … мыслию, что Лермонтов будет наказан, а я, разделявший его проступок, буду предоставлен угрызениям своей совести, – спешу по долгу русского дворянина, принести Вашему Сиятельству, мою повинную»; и «…Не мне принадлежащую тайну, я по тем же причинам не мог обнаружить пред правительством». Эти два постулата его повинности, казалось бы, совершенно исключают любые подозрения в способности «покривить душой». Однако и эта «повинная», – на мой взгляд, – с точки зрения офицерской чести не безупречна, ибо Алексей Аркадьевич пользуется по отношению к себе такими оценками и выражениями, которые заведомо рассчитаны на сочувствие к нему как к человеку, зажатому «в угол» родственными связями и приличиями офицерского долга, ибо общепризнанно, что офицеру уклоняться от участия в дуэли – неприлично. Даже в качестве секунданта. Например, он пишет о Лермонтове: «К крайнему прискорбию моему, он пригласил меня, как родственника своего, быть при том секундантом. Находя неприличным для чести офицера отказаться, я был в необходимости принять это приглашение». (Ах, как подкупает это его «находя неприличным для чести офицера»!..). При этом, ссылаясь на «родственные связи» и «неприличность отказа», Алексей Аркадьевич… размашисто-предательски зачёркивает толстым слоем чёрной краски, – краски «крайнего прискорбия», – суть своей миссии как поверенного, которому – в лице гвардейского поручика Лермонтова – доверялась защита чести и достоинства… – внимание: в с е г о р у с с к о г о о ф и ц е р с т в а на предстоящей дуэли с неуязвимостью французского высокомерия под эгидой дипломатической неприкосновенности. Но, как видим, в данном случае он был озабочен лишь собственным благополучием, и «высокие материи» его… никак не волновали.
Но… – давайте так: («мухи отдельно – котлеты отдельно»): уж если Столыпин принял предложение Лермонтова быть его секундантом… следовательно, такое участие в дуэли на стороне поручика Лермонтова было в полнейшем согласии с его принципами чести, ибо в противном случае «кузен Монго» должен был отказать принявшему дуэльный вызов Лермонтову в своём содействии. Поэтому его «крайнее прискорбие» и «невозможность отказа в виду родственной связи», а также старание оправдаться «неприличием для офицерской чести» и в ы н у ж д е н н о с т ь ю «принятия приглашения»… – всё это выглядит к а к о с у ж д е н и е и к о н с т а т а ц и я з а в е д о м о й н е п р а в о т ы родственника-кузена Михаила Лермонтова, втянувшего его в эту дуэльную историю, – ибо, увы, в з а щ и т у «Лейб-Гвардии Гусарского полка поручика Лермонтова» он не истратил ни одной чернильной капли и, как увидим далее – не проронил ни единого слова в своих показаниях: он просто о т с т р а н и л с я: «не видел, не слышал, не знаю, не могу определить»… Нет, ну, если бы он не расписывал про личное «крайнее прискорбие» и т.д., то, – что касается текстовой редакции этого документа, – я бы не упрекнула такого секунданта в предательстве интересов своего доверителя: ведь и «повинную» можно было бы составить без каких-либо оценок вообще. Требовалось – просто: обмакнув перо в чернила, донести суть дела по-военному кратким изложением сухих фактов. Но… – Алексей Аркадьевич заявил о себе как о ж е р т в е, вовлечённой в грязное дело, с прискорбием осуждаемое теперь всеми фибрами своей дворянской порядочности, не обмолвясь ни единым словом о том, что лейб-гвардии гусарский поручик Лермонтов п р и н я л в ы з о в Баранта с е д и н с т в е н н о й ц е л ь ю : обоЗначить честь Русского офицера на должной высоте недосягаемости для французской заносчивости, прикрытой дипломатическим щитом неприкосновенности, и убившей – три года назад – великого Пушкина. Русский офицер и дворянин Столыпин А.А., связанный принципами чести, просто обязан был свой «покаянный донос» начать именно с этого: с объяснения лично-своего согласия принять предложение Лермонтова. Впрочем, он с этого и начал, да только… совсем в других красках. Достаточно было добавить всего лишь несколько слов к одной своей фразе, например: «… Несколько времени пред сим, Л.-Гв. Гусарского полка поручик Лермонтов, в ы н у ж д е н б ы л и м е т ь д у э л ь с сыном Французского посланника барона де Баранта, д а б ы з а щ и т и т ь ч е с т ь р у с с к о г о о ф и ц е р а. …». Но здесь почему-то Столыпин про офицерскую честь… и не вспомнил, а начал посыпать голову пеплом раскаяния, как нашкодивший подросток, выражая «крайнее прискорбие» в собственной виновности, и решительно обосабливаясь от действительных причин дуэли, обозначившихся в конечном счёте на уровне престижа русской офицерской чести. От человека безупречной репутации, – дворянской и офицерской, – мы вправе ожидать в данном случае честной покорности судьбе и готовности нести ответственность за принципиально осознанное нарушение закона, совершённое как необходимость защиты более высоких национальных ценностей: Чести и Достоинства Русского Гвардейского офицерства, не позволяющего ни малейшего оскорбления чести – от кого бы то ни было. «Делай, что д`олжно, – и будь, что будет». Мы же… – увы, – можем констатировать… лишь прискорбное раскаяние в дуэльном соучастии, равносильное раскаянию… уж чуть ли не бандита с большой дороги. Причём, обратите внимание, дорогой Читатель, и на следующий факт: Столыпин пишет, что Лермонтов «…имел дуэль» не «…с Эрнестом де Барантом», а – «…с сыном Французского посланника барона де Баранта». Через столыпинский подчёркнуто-нескрываемый, очевидный трепет перед дипломатом-отцом французского дуэлянта (а на самом деле – перед Бенкендорфом) – сразу же проясняется и расстановка смысловых акцентов «кузена Монго» в февральском дуэльном деле. Нельзя не принимать во внимание и тот факт, что первоначально Алексей Аркадьевич донёс на себя начальнику штаба Корпуса жандармов генерал-майору Л.В. Дубельту, который был, хоть и дальним, но всё же родственником и Лермонтову, и самому Столыпину (д л я с п р а в к и : в обществе было принято считать, что они свояки, так как Дубельт был женат на Анне Николаевне, дочери сестры свёкра брата бабушки Лермонтова – Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урождённой Столыпиной). Думается, что не без участия, не без «дельных советов» генерал-майора Л.В. Дубельта Столыпин Алексей Аркадьевич определился в своём отстранённом отношении к «проступку» Лермонтова, ибо кто, как не «правая рука Бенкендорфа» может со знанием дела присоветовать «что к чему»?.. Так что же удивляться нам его последующей позиции «не видел – не слышал – не знаю» при даче показаний Военно-судной комиссии?.. Пожалуй, знак вопроса здесь можно было бы и не ставить, – поскольку сама по себе утвердительная жирная точка вполне… и очень даже к месту.
Конечно, не нам осуждать, и не нам учить сегодня Алексея Аркадьевича принципам офицерской и дворянской Чести, но от такого «светского льва с безупречной репутацией», руководствующегося в жизни понятиями офицерской чести и долга… – согласитесь, мы вправе были ожидать по-военному чёткого объяснения п р и ч и н е г о л и ч н о г о у ч а с т и я в качестве секунданта в п о д д е р ж к у позиции поручика Лермонтова, а именно, – подчеркнём ещё раз, – необходимостью защиты чести и достоинства Русского Гвардейского офицера… Однако – увы, никто из нас не совершенен: «все мы люди, все мы человеки…». И даже «светский лев»… всего лишь – человек: человек, который может покривить душой… – в чём я его здесь и заподозрила, поскольку его поведение в Пятигорске в июле 1841-го… дело тёмное и весьма-а-а-а далекое от дворянской порядочности, офицерской чести и долга дружбы, диктуемого родственными узами.
Но давайте продолжим, и ознакомимся с показаниями А.А. Столыпина, данных Комиссии военного суда 18 марта 1840 года согласно «Выписке из военно-судного дела, произведённого над поручиком Л.-Гв. Гусарского полка Лермонтовым. По Аудиториатскому отделению. 10 апреля 1840 года. N[70] в С.-Петербурге»:
«В Военно-судной Комиссии офицер сей < Столыпин А.А. – пояснение моё: ОНШ > показал, что дуэль между Лермонтовым и г. де Барантом происходила сперва на шпагах, а потом на пистолетах; на шпагах кончилась она небольшой раной, полученной Лермонтовым в правый бок, и тем, что конец шпаги его был сломан; после сего продолжалась она на пистолетах. Лермонтов и де Барант стали на 20 шагов, они должны были стрелять по счёту вместе: по слову раз – приготовиться, два – целить, три – выстрелить; по счёту два Лермонтов остался с поднятым пистолетом и спустил его по счёту три; г. де Барант по счёту два целил, а выстрелил по счёту три; выстрелы последовали так скоро один за другим, что Столыпин не может определить, чей был прежде, но утверждает однако ж, что Лермонтов не целил в де Баранта, а выстрелил с руки. К сему Столыпин присовокупил, что он не был личным свидетелем ссоры Лермонтова с де Барантом, но кто из них первый вызвал на дуэль Столыпин не знает. Хотя же были приняты им все меры для примирения оных, но г. де Барант требовал извинения, а Лермонтов от сего отказался; после же выстрелов помирились просто».
Итак, Алексей Аркадьевич Столыпин показал, что: 1) чей выстрел был первым, а чей вторым – определить не может; 2) утверждает, «что Лермонтов не целил в де Баранта, а выстрелил с руки». А также «присовокупил», то есть добавил к своему вышесказанному, что: 3) свидетелем ссоры, возникшей между Лермонтовым и Барантом – он не был; 4) кто из них, Барант или Лермонтов, первый вызвал на дуэль – не знает. Остановимся на каждом акцентируемом нами моменте.
Допустим, и даже можем поверить, что «свидетелем ссоры» Столыпин – не был. Это вполне возможно, ибо не привязаны же они, Лермонтов и Столыпин, друг к другу: на балу – у каждого – могут быть и сугубо свои личные интересы. Однако не будем забывать, что Алексей Аркадьевич попал в очень щекотливое положение и оказался, что называется, «между двух огней»: нельзя не угодить Бенкендорфу, состоящему в большой дружбе с семьёй Проспера де Баранта, и при этом, – тоже нельзя, – грубо погрешить против правды. В таком положении, – во избежание лишних вопросов и дачи показаний, характеризующих «невыгодно» сына французского дипломата, – умнее всего …«не быть свидетелем ссоры», даже, если это и не соответствует действительности. А поскольку «не был свидетелем ссоры» – то откуда же, мол, знать, кто первый вызвал на дуэль?.. А вот тут – стоп. Тут совершенно очевидная ложь. Одно дело «видеть и слышать», то есть лицезреть и стать свидетелем, и… совсем другое – «знать». Столыпин принял предложение Лермонтова быть его секундантом, следовательно, при принятии решения – он уже з н а л в о в с е х п о д р о б н о с т я х : что произошло; как произошло; кто – что – кому сказал, и что – получил в ответ; в какой тональности, в каких красках произошла ссора и вызов на дуэль. Получение такой информации для секунданта – о б я з а т е л ь н о. На то он и – п о в е р е н н ы й: человек, которому – доверяют: свою честь, свою жизнь, свою судьбу.
Согласно дуэльным правилам, «лица, к которым противники обращаются с просьбой быть их секундантами, должны потребовать, чтобы их доверитель подробно изложил бы им причины и обстоятельства нанесения оскорбления и вызова. Секундант является поверенным своего доверителя и обязан хранить в тайне сообщённые ему факты, мысли и желания. Если сделанные ему предложения не согласуются с его принципами чести, то он должен отказать в своём содействии; но он не имеет права разглашать сообщённые ему факты. Если данные лица считают для себя возможным принять обязанности секундантов, то они должны получить от доверителя устные или письменные инструкции, в пределах которых они обязаны действовать».
Выходит, что Столыпин здесь, извините, заврался. В данном случае говорить «не знаю» – всё равно, что взрослому человеку не знать ответа на вопрос: «Сколько стоит пятикопеечная булка?». Как сам этот хитренький вопросик на детскую смекалку напрямую содержит и ответ, – так и секундант Лермонтова не мог не знать главного обстоятельства дуэльной ситуации. Хотя бы уже потому, что он же и поясняет суду о том, что «меры для примирения были приняты все, но барон де-Барант требовал извинений, которые были отказаны поручиком Лермонтовым». Ну?.. – и как же можно предпринимать меры для примирения, н е з н а я с у щ е с т в а д е л а, н а ч и н а ю щ е е с я с д у э л ь н о г о в ы з о в а ? И тут уж, как говорится, «шито белыми нитками»: кто требовал извинений – тот и есть оскорблённая (обиженная) сторона, тот – первый и вызвал. Но Столыпин – уходит от ответа на этот вопрос; и, видимо, всё по той же причине: из страха не угодить Бенкендорфу: а вдруг «там, наверху, такие показания не понравятся»? Но нельзя также и сбрасывать со счетов, что позиция Столыпина, (а именно: про ч т о сказать, а про ч т о умолчать), – могла быть заблаговременно отредактирована генерал-майором Дубельтом, верно и преданно служившим Его Светлости графу А.Х. Бенкендорфу. Поскольку Российским законом дуэли были запрещены, для любого следствия немаловажное значение имел сам факт вызова: кто вызвал – тот и зачинщик, другим словом, инициатор, а значит, и главный виновник произошедшей дуэли. Лермонтов таковым не являлся. Следовательно, главным виновником… был сын французского посла. Акцентировать это, видимо, настоятельно не рекомендовалось… Вот потому-то и… – «не знаю». Но когда ложь смешивают с правдой – истина умирает. …Да, дорогой мой Читатель, думается, что и у Вас всплывает звучанием голос Владимира Семёновича Высоцкого: «Если друг оказался вдруг / и не друг и не враг, – а т а к… ». Тем более, что, если мысленно вернуться к самому началу нашего исследования, – к убийству Михаила Юрьевича в Пятигорске в июле 1841-го, – то поведение кузена Столыпина, – а именно факт готовности предоставления своих дуэльных кухенройтеров (что фактически уже является соучастием в преступлении в форме пособничества) и упорное сокрытие от общественности (умолчание) истинных обстоятельств убийства, – выглядит как заведомо недружеское, если не сказать – предательское. Не могу сказать «неродственное», ибо родственники часто… то открыто, то тайно – вредят, что совсем не удивительно: завидуют успехам и всё никак не «нахапаются»… А вот, когда человек для тебя, прежде всего – друг, а только потом уж кузен-родственник… – так это уже совсем другое дело. Не про него ли? последние стихи Лермонтова: «Мои друзья вчерашние – враги, / Враги – мои друзья…»… (Н-да!.. – есть, о чём задуматься…).
Ну вот… – а теперь я уже не могу быть уверенной в том, что наша «живая картинка на балу у графини де Лаваль» т а к у ж и н е с о о т в е т с т в у е т д е й с т в и т е л ь н о с т и относительно присутствия Алексея Аркадьевича Столыпина при ссоре Баранта с Лермонтовым и последующим барантовским вызовом на дуэль: ибо «единожды солгавший, кто тебе поверит»?
К великому сожалению интернет не предоставил мне возможности «поднять» и довести до Вас подлинный текст собственноручных письменных показаний А.А. Столыпина, что, увы, лишает возможности обогатить наше понимание многозначительными нюансами: всё-таки, что там ни говори, а лично сказанное – имеет неповторимую индивидуальность. Поэтому воспользуемся лишь краткой выдержкой из подлинного текста, которую мне удалось найти у других авторов, и которую мы уже приводили ранее, а именно:
Из показаний секунданта А.А. Столыпина:
«Направления пистолета поручика Лермонтова при выстреле не могу определить, что могу только сказать, это то, что он не целил в Барона де Баранта, а выстрелил с руки. – Барон де Барант, как я выше сказал, целил по слову два и выстрелил по слову три. Выстрелы же последовали так скоро один за другим, что не могу определить, чей был прежде. Пистолеты были мои, заряжали их вместе с графом д`Англесом, шпаги были привезены им. – Посторонних лиц никого не было».
Небольшое отступление. …Недавно прочла в интернете публикацию одного автора… – не буду называть его имени, ибо не имею ни малейшего желания вступать с ним в полемику, – но этот автор, занимая чётко выраженную обвинительную позицию к личности Михаила Юрьевича Лермонтова, рассказывает читателям, что… якобы Лермонтов так ненавидел умного и честного представителя французской дипломатии Эрнеста де Баранта… – уж так хотел его убить, что «ажно шпагу свою сломал»; и что Столыпин-то «не подтверждает показания Лермонтова», и что «когда стреляют в воздух, то делают это демонстративно: так, чтобы все присутствующие это видели». А Лермонтов, как получается, л г а л (?..) в суде о том, что намеренно выстрелил не в Баранта, а в сторону. Ну… – мне-то смешны эти «разоблачительства»: человеком, «ни разу» не понимающим Лермонтова, не знающим настоящих жизненных принципов поэта и пр., и который строит свою писательскую «лермонтоведческую» известность на позиции «мартыновода». Оно, – известное дело, – «выпирает» примерка «на себя»: у кого что болит, тот о том и говорит. Ну-да бог с ними, с этими «мартынолюбцами» сиречь «лермонтоненавистниками»… А упомянула я об обвинительных доводах этого автора – только лишь затем, чтобы вывести его «писания» (и «писания» ему подобных) на чистую воду, и показать всю его злопыхательскую несостоятельность, ибо, к сожалению, ему подобные – ...не иссякают.
Но вздохнём с облегчением: показания Столыпина на заседании Военно-судной комиссии – в г л а в н о м – п о д т в е р ж д а ю т показания гвардейского поручика Лермонтова: прицеливание на счёт «два» – не делал; на счёт «три» – выстрелил «с руки»: то есть: как держал пистолет без прицеливания в Баранта, так и выстрелил в сторону. Да и много ли той «стороны»-то требуется: всего лишь отвести ствол пистолета кистью руки на десять сантиметров правее от цели, на что и требуется какая-нибудь секунда времени. Определить «направление пистолета» взглядом, стоя на определённом расстоянии со стороны – в такой ситуации – секунданту просто невозможно, если, конечно, пистолет при этом не задирается резко вверх рукою от локтя, или рука с пистолетом не отводится в сторону на заметное расстояние от плеча. Поэтому показания Столыпина здесь можно принять без каких-либо сомнений. Далее. Оба дуэлянта спустили курки своих пистолетов почти одновременно, но… всё же – с малюсеньким, как минимум, секундным разрывом во времени. Кто выстрелил первым, а кто вторым – определить н а
с л у х – просто невозможно. Но также невозможно этого было… и – н е у в и д е т ь, ибо после выстрела из оружия XIX века, в том числе из пистолетов системы Кухенройтера, появлялось облачко порохового дыма. Ну вот ч т`о ты будешь делать с этим «светским львом» и его «безупречной репутацией»?.. – Опять кривит душой против правды. Зачем ему это? Ведь он точно знает, что вторым был выстрел Лермонтова, а первым – Баранта, поскольку он не мог этого не увидеть. Ибо как же он может показывать, что Лермонтов «выстрелил с руки»? Значит, – он – видел? А, следовательно, и з н а е т , кто выстрелил первым. Зачем же – лгать?.. А француз, кстати, никогда не возражал против того, что именно он, Барант, сделал свой выстрел первым – и промахнулся. Баранта же – допросить в рамках следствия – не успели, – и письменный вопросник военного следствия так и остался не применённым по своему назначению. Да «не успели»-то – не потому, что и вправду опоздали, а потому, что Министр иностранных дел граф
К.В. Нессельроде, получив 23-го марта 1840 г. предписание Великого Князя Михаила Павловича снять показания с Баранта, распорядился: «Отвечать, что Барант уехал». Следовательно, Баранту было оказано срочное содействие по отъезду из Петербурга в Париж, на что потребовались, видимо, какие-нибудь сутки, – а может, и того меньше, – на сборы и оформление необходимых проездных документов. Секундант Баранта, его соотечественник (тоже француз, виконт д`Англес) уехал из Санкт-Петербурга практически сразу же после дуэли (2-го марта 1840), и допросить его, естественно, не представлялось возможным – тоже. Однако нам известно, что показание Лермонтова, допрошенного «в присутствии комиссии военного суда» 16-го марта 1840 года, об умышленном выстреле в сторону без прицела, очень скоро стало известно в обществе и подверглось обсуждению, – что вполне понятно, ибо судьи, хоть и давали «клятву о неразглашении», тем не менее, «по секрету» всё же рассказывали интересующимся господам и особам о ходе судебного следствия. Показания Лермонтова о «выстреле в сторону» Эрнеста Баранта возмутили, ибо он – в глазах высокой общественности – оказался в унизительном положении французского подданного, жизнь которому была великодушно подарена русским офицером. Видимо, до его слуха доходили также и одобрительные мнения представителей русского высшего общества про «патриотизм русского офицера, проучившего француза». Он нервничал, горячился и, где бы ни находился, включительно по 22-ое марта утверждал, что, мол, это самое настоящее «враньё», что, мол, Лермонтов промахнулся точно так же, как и он сам, и никакого благородства, и никакого великодушия за Лермонтовым не водится. И это, мол, вовсе не Лермонтов, а он, Эрнест де Барант проучил Лермонтова своим вызовом на дуэль… Ну, что же: возможно, Барант действительно принял выстрел Лермонтова за промах, ибо выстрелы прозвучали один за другим «след-в-след: бах-бабах!», а отклонение руки Лермонтова в сторону было слишком незначительно и мгновенно, чтобы стать заметным. Но ведь Лермонтов и не хотел ничего демонстрировать, ибо демонстрация – лишь усугубила бы ситуацию: он просто с д е л а л с в о й в ы с т р е л в п у с т о т у , дабы не убить ненароком или не ранить: чтобы всё это «противозаконное действо» обошлось без каких-либо последствий, – как для чистоты совести православного верующего, так и для реакции со стороны государственных властей. Когда же дело дошло до военного суда… – тут уж хочешь-не хочешь, а правду-истину – как говорится, «будьте любезны»!.. Это непререкаемая необходимость Чести и Совести: как дворянской, так и офицерской. Однако Эрнест де Барант отбивался так яростно от подаренной ему русским офицером гвардейцем Лермонтовым жизни, что это, в конце концов, дошло и до ушей Михаила Юрьевича, находившегося тогда под арестом на Арсенальной гауптвахте связи с проводимым следствием… Это очень важно и судьбоносно для жизни Михаила Юрьевича, так как усугубило его положение и повлекло более суровое наказание.
С е д ь м о е . Чтобы пребывать в абсолютной уверенности в лермонтовской честности – мнения суда нам не требуется: нет ни малейших сомнений в искренности и чистоте показаний гвардейского гусара поручика Михаила Юрьевича Лермонтова, который пояснил: «…Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись».
…Вот как Вы думаете, дорогой мой Читатель: случайно ли Лермонтов «немного опоздал»? Имеет ли это «опоздание» какое-либо значение для дуэли?.. Задумавшись над этим вопросом, я пришла к следующим выводам.
В о - п е р в ы х. 26-тилетний Лермонтов – в принципе, никогда – не делал ничего необдуманного: у него всё и всегда было продумано, и всё всегда было рассчитано с прицелом на перспективу желаемого результата. Лермонтов как личность: 1) многогранно талантлив; 2) разносторонне образован; 3) глубоко умён; 4) физически силён и гибок; прекрасный наездник, отменно владеющий саблей и пистолетом, отважный и находчивый офицер; 5) плюс ко всему – он прекрасно разбирался в психологии человеческого поведения на ментальном уровне. …Мог ли такой человек «опоздать» с выстрелом, случайно замешкавшись?
В о - в т о р ы х. Все участники дуэли хорошо и основательно знали дуэльные правила, которые согласно Дуэльному кодексу В. Дурасова, гласят: «Стрелять в воздух имеет право противник, стреляющий вторым. Противник, выстреливший первым в воздух, в случае если его противник не ответит на его выстрел или также выстрелит в воздух, считается уклонившимся от дуэли и подвергается всем законным последствиям такого поступка». Вдобавок, – выстреливший первым в воздух, – вовсе при этом не должен рассчитывать на благородство противника, и имеет реальную возможность получить пулю в лоб от осуществляющего своё право на выстрел во второй очерёдности.
По дуэльным правилам очерёдность выстрелов определялась жеребьёвкой. В нашем случае условием дуэли была предусмотрена стрельба о д н о в р е м е н н а я : сразу же по счёту «три» каждый из поединщиков должен был спустить курок своего кухенройтера. Получается, что… – чтобы заполучить в о з м о ж н о с т ь п о ф а к т у на второй выстрел, необходимо проявить некоторую хитрость и реализовать свой выстрел с некоторым, якобы неумышленным запозданием. При этом «запоздать» – не демонстративно, а незаметно: чуть-чуть. И при этом всё же, пусть формально и «случайно», но всё же – быть «вторым». Что правда – то правда: Лермонтов в данном случае рисковал быть убитым ранее, чем он получит возможность выстрелить. Но это уж, как говорится, всё в руках Божиих: «делай, что должен, а там – будь, что будет». Однако пуля Баранта пролетела мимо, и Лермонтов благополучно выстрелил в сторону, то есть в воздух (кстати, в Дуэльном кодексе Василия Дурасова различие между понятиями «выстрел в воздух» и «выстрел в сторону» – отсутствует). Таким образом, получается, что тот, кто стреляет вторым, имеет право на великодушие: на выстрел, умышленно направленный в сторону от противника, то есть в пустоту. Что и было сделано Лермонтовым.
И давайте уясним себе раз и навсегда: Михаил Юрьевич Лермонтов – никогда – не направлял в гражданской жизни своё оружие на живого человека. Другое дело – офицерская служба в боевых условиях: воинский долг обязывает защищать интересы своего Отечества. Однако это нельзя и сравнивать: в обычной жизни – это убийство, а на войне – уничтожение врага. Кстати, наш Лермонтов даже и не подумал хоть где-то «посчитать» уничтоженных им в бою врагов: ни в его беседах с друзьями, ни в его письмах, ни в воспоминаниях лермонтовских современников. Вспомним рапорт начальника 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта А.В. Галафеева от 9-го декабря 1840 г. с просьбой перевести Лермонтова «в гвардию тем же чином с отданием старшинства» и с приложением наградного списка: «Испрашивается о награде: < … > поручику Лермонтову. < … > … всюду поручик Лермонтов, везде первым подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы. < … > …бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля и неоднократно отбивал его нападения на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственною рукой хищников». Это – единственный документ, свидетельствующий об исполнении поручиком М.Ю. Лермонтовым боевого воинского долга: поражать неприятеля собственною рукой… Но нигде: ни в его беседах с друзьями, ни письмах поручика и поэта Лермонтова, ни в воспоминаниях лермонтовских современников… – нигде – Вы, дорогой Читатель, этого …нет, не найдёте.
Ну что ж, мы добросовестно «обмозговали» возникшие вопросы, включая и те, которые ранее практически не возникали на страницах публикаций других авторов. И теперь, если (или – когда) Вы услышите какие-либо глупости, навроде той, что, мол, два вида оружия на февральской дуэли Лермонтова с Барантом применены потому, что, дескать, дерзкий Лермонтов после драки на шпагах, вдруг, как фокусник, «с ядовитой мстительностью и сарказмом» явил пистолеты и сказал: «На шпагах – это по-вашему, по-французски; а теперь будем – по-нашему, по-русски: на пистолетах», – Вы снисходительно, не без иронии улыбнётесь… Со знанием дела. Улыбнётесь потому, что… это Вам-то?.. хотят поведать о «показном патриотизме неуживчивого и ядовитого», – по их мнению, – Лермонтова?.. Ну, уж не-е-ет, господа злопыхатели: за поручиком Лермонтовым этого никогда не водилось. Бретёрство, бравада, позёрство и показуха (?..) – так это вовсе не про нашего Михаила Юрьевича: он всегда знал ничтожность этих пошлостей и с презрением относился к их проявлениям, ибо чего стоит и что значит шумная суета погремушки: это крикливое и бесполезное восполнение пустоты?.. – Да «нет-ничто»: грохот в ушах и суета без пользы.
А теперь подведём черту вышеизложенному, и выбросим найденных «мух», а вместе с ними и «плевелы», – в мусоропровод. Там им и место.
…В конце концов, – Ваше дело решать, насколько мы оказались правы.
Продолжение следует...
Вернуться:
Часть 38. «… за Чёрною речкой на Парголовской дороге…»
http://stihi.ru/2025/06/18/3246