Любовь – это когда ты продолжаешь писать,
даже если холст станет пустотой,
а краски – кровью ваших разбитых планет.
Он был как незакреплённый холст под открытым ночным небом, слишком впитывающим и хрупким, чтобы его не смыло рассветом.
Идея портрета всегда возникала спонтанно и неожиданно, точно откровение: изгиб спины, подсвеченный первыми робкими лучами, – невидимые волоски пшеничными колосками тянутся к солнцу, танец света на скуле, капля дождя на щеке под тенью ресниц, размазанные тушь и помада – иероглифы одиночества.
Он писал будто одержимый – мольберт посреди комнаты, краски пачкали простыни, словно терпентин её кожи, похожий на вяжущую, терпкую зелень Веронезе.
Портрет рождался в паузах между вдохом и выдохом.
Она касалась губами сырой поверхности, оставляя отпечатки бледно-розовых облаков с эскизов Тёрнера. И он отрывался от мольберта на поцелуи, на погружение в этот горячий, карамельно-солёный космос, но лишь для того, чтобы вернуться к холсту с удвоенным наваждением, точно мольберт был алтарём, краска на кисти кровью, а холст кожей.
Пигменты смешивались с солью ладоней, дрожью бёдер, эхом смеха, скрипа кровати, стонов, пойманных в паутину трещин на грунтовке. Последние мазки звучали громче заключительных аккордов заката. И ночь была особенно отчаянной и нежной.
Он блуждал в своём Новом Эоне без пауз, не давая уснуть, точно конунг перед хольмгангом, как будто боялся, что сон смоет с доски сиену, призрачную красоту, которую он так стремится удержать, лаская беззащитность лопаток – "здесь спит ангел", целуя сгибы локтей и коленей, хранящие память о болезненных падениях, взвешивая на ладонях жемчужную тяжесть грудей,прикасаясь к напряжённому животу, точно к тёплой крышке белого рояля "тишина, которая вот-вот станет звуком" и когда ей казалось, что лучше быть не может, он доказывал, как она ошибается.
Снова и снова и снова. Пока сон, сладкий и вязкий, не брал своё, как дьявол утомлённую страстью душу.
продолжение:
http://stihi.ru/2025/06/21/7515