Начало: Введение - http://stihi.ru/2024/06/10/1086
Между п е р в о й и в т о р о й . . .
================================
Часть 35
Завершив предыдущую Часть 34-ю, мы с Вами, дорогой мой Читатель, тему «Демона» – не заканчиваем: тема интереснейшая, многослойная, познавательная, «питательная» и «вкусненькая», как домашний торт «Наполеон», – (поклон Мишелю Юрьевичу!..), – и ниже мы к ней ещё основательно и «многослойно» вернёмся. Но сначала, – чтобы не «распыляться» в восприятии и понимании событий, – мы с Вами, как и было обещано, должны закончить исследование важной биографической вехи из жизни Михаила Юрьевича касательно подробностей с`амой, что ни на есть единственной причины, породившей непреходящую ненависть Генерал-Адъютанта графа А.Х. Бенкендорфа к гвардейскому поручику М.Ю. Лермонтову. Но для этого мы с Вами, дорогой Читатель, должны вернуться к периоду жизни нашего любимого поэта между первой и второй ссылками…
Итак, мы с Вами помним, что решением императора, – и, естественно, не без участия шефа политической жандармерии А.Х. Бенкендорфа, – корнет М.Ю. Лермонтов за «непозволительные стихи» на смерть А.С. Пушкина был отправлен в первую свою ссылку на Кавказ в Нижегородский Драгунский полк прапорщиком, – «тем же чином», – и 19-го марта 1837-го года, как мы знаем, Лермонтов покинул Петербург… Однако, благодаря неустанным хлопотам бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой и, в частности, деятельного личного заступничества всё того же Генерал-Адъютанта графа А.Х. Бенкендорфа, прапорщик Лермонтов высочайшим указом от 11 октября 1837 года был переведён корнетом в Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, – а перевод в гвардейские войска, как мы помним, означало помилование… (Кстати, чтоб Вы не оставались в неведении насчёт перевода «тем же чином»: корнет в кавалерии соответствовал прапорщику в пехоте; и ещё для справки: чин корнета тех времён соответствует сегодняшнему младшему лейтенанту, подпоручик – лейтенанту, поручик – старшему лейтенанту в современной армии).
И вот уже во второй половине января 1838-го – то есть, по прошествии примерно 9-ти «кавказских» месяцев, – «корнет Лермантов» (по дороге к месту службы в Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, дислоцировавшийся в Новгородской губернии, – куда фактически прибыл 26 февраля 1838 года) приехал в Петербург, где и пробыл примерно чуть более месяца…
В письме от 15 февраля 1838-го Михаил Юрьевич пишет к М.А. Лопухиной:
«Приехав сюда <в Петербург>, я нашёл дома хаос сплетен; я навёл порядок, сколько это возможно, когда имеешь дело с тремя или четырьмя женщинами, которые не внимают доводам рассудка… Наконец, когда я приезжаю домой, я только и слышу истории, истории – жалобы, упрёки, предположения, заключения. Это отвратительно, особенно для меня, потому что я утратил к этому привычку на Кавказе, где дамское общество встречается очень редко либо оно не склонно к беседе (как, например, грузинки, поскольку они не говорят по-русски, а я по-грузински).
………………………………………………………………….
Бабушка надеется, что я скоро буду переведён к царскосельским гусарам, потому что, Бог знает по какой причине, ей внушили эту надежду. Вот почему она не даёт согласия на мою отставку. Сам-то я ни на что не надеюсь». (Конец цитирования).
Ну, а в Петербурге… – что и говорить: «представления, церемонные визиты» и почти ежедневные посещения театра… В этот период Михаил Юрьевич, – как он сам пишет в приводимом выше письме к М.А. Лопухиной, – был представлен Василию Андреевичу Жуковскому. «Маститый поэт», как называет Жуковского А.П. Шан-Гирей в своих воспоминаниях, принял молодого собрата по перу «дружески и внимательно, и подарил ему экземпляр своей «Ундины» с собственноручной надписью». Тогда же Лермонтов позакомился и с Петром Андреевичем Вяземским, – русским поэтом, литературным критиком и близким другом Александра Сергеевича Пушкина, впоследствии ставшим крупным государственным деятелем. …Михаил Юрьевич принёс Жуковскому, по его же, Василия Андреевича просьбе, свою «Тамбовскую казначейшу»; тот понёс её к П.А. Вяземскому для совместного прочтения: «…казначейша» им очень понравилась, и решено было опубликовать её в ближайшем номере «Современника» (выражение Лермонтова).
Его Светлость Генерал-Адъютант граф Александр Христофорович Бенкендорф, как мы знаем, не выпускал ни на минуту из своего поля зрения слёзную просьбу бабушки поэта Елизаветы Алексеевны о помиловании «корнета Лермантова», – и через посредничество Военного министра А.И. Чернышёва в своём представлении от 24-го марта 1838 года за №1647, как мы помним, граф писал: «…Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки и душевно желая содействовать к доставлению ей в престарелых летах сего великого утешения и счастия видеть при себе единственного внука своего, я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство в особенное, личное мне одолжение испросить у Государя Императора к празднику Св. Пасхи Всемилостивейшее, совершенное прощение корнету Лермантову, и перевод его Лейб-Гвардии в Гусарский полк».
Высочайшим приказом по кавалерии от 9-го апреля 1838 года поэт был «окончательно помилован» и переведён по прежнему месту службы в Царское Село в Лейб-Гвардии Гусарский полк, составлявший элиту царской армии, куда и прибыл 14-го мая 1838-го года…
Однако, получивши «совершенное прощение», Михаил Юрьевич в беседах с друзьями выражал сожаление, что пребывание на Кавказе так быстро для него закончилось… И жизнь, как говорится, пошла своим чередом… – вперемешку со службой или… служба – вперемешку со светской жизнью?.. И уже буквально через месяц в письме от 8 июня 1838-го Михаил Юрьевич жалуется С.А. Раевскому: «…Я здесь по-прежнему скучаю; как быть? Покойная жизнь для меня хуже. Я говорю покойная, потому что ученье и манёвры производят только усталость. < … >» (см. «Летопись…» на стр. 288).
Но перед гусарским гвардейцем М.Ю. Лермонтовым, «обласканным» императорской милостью в виде «почти молниеносного» прощения за 72 поэтические строки, коими поэт Лермонтов излил «всю горечь сердечную на бумагу», оплакивая со всем российским народом преждевременную кончину великого русского поэта А.С. Пушкина… – перед 23-летним Михаилом Юрьевичем широко и восторженно распахиваются двери высшего света и литературных салонов: он попадает в избранный круг общения, – и «beau monde» («большой свет») – «общепризнанно» ценит его талант, восхищаясь его творческой многогранностью…
Поэт окунулся в великосветские развлечения, балы, в атмосферу обожания его талантов со стороны хорошеньких женщин, бегающих за ним с выпрашиванием стихов и рисунков в свои альбомы и «хвастающиеся ими как триумфом»… В течение целого месяца он пребывает «в моде», когда светское общество буквально «нарасхват» приглашает его в литературные салоны, на званые обеды и вечера… Его буквально «разрывают на части», – тем не менее, он «скучает», и… просится на линию боевых действий на Кавказ, но получает отказ и при этом сетует: «не хотят даже, чтобы меня убили»… (из письма Лермонтова к М.А. Лопухиной, отправленного в конце 1838 года).
Осенью и в начале зимы 1838 года Лермонтов почти ежедневно бывает у Карамзиных. Кроме того, он посещает Валуевых, Репниных, М.А. Щербатову, В.Ф. Одоевского, Озеровых, появляется на балах в Царском Селе и в Павловске… Софья Николаевна Карамзина в письме от 4-го ноября 1838 года к своей сестре Екатерине Николаевне (в замужестве княгиня Мещерская) называет Лермонтова «поистине блестящей звездой, восходящей на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне».
По воспоминаниям близких Михаил Юрьевич был очень «компанейским», весёлым молодым человеком, любил скачки, кавалькады, любил «побеситься», побегать «в догонялки», пошутить, повеселиться и повеселить «честн`ую компанию». Однако случалось, что за некоторые «шалости» приходилось отвечать «не по-детски»: например, 22-го сентября 1838 года Великий князь Михаил Павлович, под началом которого Михаил Юрьевич «нёс все тяготы армейской службы», отправил корнета Лермонтова под арест с отбыванием на Царскосельской гауптвахте. Из письма Е.А. Верещагиной от 27 сентября 1838 года к княгине Е.Н. Мещерской, известной нам как Екатерина Николаевна Карамзина до замужества, мы узнаём следующее:
«В четверг < 22 сентября >, в благословенный день твоего рождения, у нас была последняя репетиция «Карусели»; она прошла на редкость хорошо (с моей лошадью во главе). < … > Но вообрази, что мы узнали в это утро: наш главный актёр в обеих пьесах, г. Лермантов, посажен под арест на пятнадцать суток Его Высочеством Великим Князем из-за короткой сабли, с которой он явился на парад. При этом известии нас всех охватила великая рассеянность, но дело кончилось тем, что Вальдемар < В.Н. Карамзин > великодушно взял на себя роль Бурдениля в «Двух семействах»… ». А вот что пишет по факту этого же лермонтовского ареста Софья Николаевна Карамзина из Петербурга в письме от 13 октября 1838 года в Москву своей сестре княгине Екатерине Николаевне Мещерской:
«Во вторник утром за нами заехала м-м Пашкова, повезла нас к себе завтракать, а затем проводила до железной дороги. Мы совершили очень приятное путешествие с Абамелеком и бедным Лермантовым, освобождённым, наконец-то, из-под 21-дневного ареста, которым его заставили искупить свою маленькую саблю: вот что значит слишком рано стать знаменитым! <…> ».
Однако на самом деле Михаил Юрьевич просидел на гауптвахте не 21 день: 10-го октября он был освобождён из-под ареста и, таким образом, «просидел» ровно 18-ть суток, – что тоже, согласитесь, весьма ощутимо для неуёмно-деятельного, кипящего творческой энергией молодого человека…
Но по этому инциденту с «маленькой саблей» у нас есть и более подробное повествование. Михаил Николаевич Лонгинов [1823–1875; русский литератор, писатель, поэт, мемуарист, библиограф, историк литературы и одновременно видный государственный деятель], лично знавший Михаила Юрьевича, но на уровне, видимо, не слишком близких приятельских отношений, – скорее всего на литературной почве, – оставил свои воспоминания под названием «М. Ю. Лермонтов. Заметки о Лермонтове и о некоторых его современниках», опубликованные в журнале «Русская старина» в 1873 году (том 7, номер 3, страницы 380–392). Привожу Вам его воспоминания, дабы не быть заподозренной в предвзято-необъективном отношении к «своему любимому Лермонтову», – однако при этом сразу же хочу упредить Вас, дорогой Читатель: не ст`оит воспринимать всё, «записанное» Лонгиновым Михаилом Николаевичем, за истину в последней инстанции, а другими словами, за «чистую монету», ибо «не открою никакой Америки», что мы, излагая кому-то свои впечатления, в с е и в с е г д а (ну… почти «все» и почти «всегда») весьма субъективны за некоторым исключением, так как «много чего не знаем-не ведаем», и потому, формируя собственное мнение – этих, не знаемых нами сведений и обстоятельств, в расчёт не принимаем... А только лишь п о т о м выясняется, что… следовало бы. (Я здесь, конечно, не про субъективную правду, которая, пусть и частично, но – соответствует истине. Я здесь – про непреднамеренно искажаемую действительность).
Итак, цитирую:
«Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнений обязанностей тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда посещал. < … > Весною 1839 года Лермонтов явился к разводу с маленькою, чуть-чуть не игрушечною детскою саблею при боку, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича, который тут же арестовал его за это, велел снять с него эту саблю и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, которых привели смотреть на развод. В августе того же года великий князь за неформенное шитьё на воротнике и обшлагах вицмундира послал его под арест прямо с бала, который давали в ротонде царскосельской китайской деревни царскосельские дамы офицерам расположенных там гвардейских полков (лейб-гусарского и кирасирского), в отплату за праздники, которые эти кавалеры устраивали в их честь. Такая нерадивость причитывалась к более крупным проступкам Лермонтова и не располагала начальство к снисходительности в отношении к нему, когда он в чём-либо попадался». (Конец цитирования).
Ну… что здесь «не так». Во-первых, Лонгинов явно «запамятовал», когда это случилось, – и не удивительно, ибо прошло 32 года после убийства Лермонтова, когда он, наконец-то, взялся за перо. Из писем Е.А. Верещагиной, С.Н. Карамзиной и Е.Н. Мещерской «по горячим следам» мы знаем, что этот инцидент произошёл в сентябре 1838-го года, а вовсе не весною 1839-го. К тому же, – во-вторых, – сам Лонгинов непосредственно к военной службе отношения не имел, а о том, каков «служака» был Лермонтов, он мог знать лишь по чьим-то неприязненным отзывам. Однако Лонгинов, как говорится, «ничтоже сумняшеся», выдаёт читателю эти «отзывы» как своё личное знание. Ну да, кое-что могло доходить и до него лично: думается, что, находясь на волне вполне приятельских отношений с Михаилом Юрьевичем, лгать-то ему не было никакой необходимости, и он действительно по литературным делам мог посещать Лермонтова во время его «отсидки» на гауптвахте. Но… делать далеко идущие выводы об офицере, сознательно о б о б щ а я единичные инциденты и превращая их в систему… – ?.. Это уж, как говорится, позвольте не поверить: «очень плохой» – это не про Лермонтова. …Сам факт, что Лонгинов Михаил Николаевич – самонадеянно твёрд и уверен в безошибочности своих воспоминаний, несмотря на «канувшие в лету» целых 32 года, уносивших – и унёсших! – из его памяти различные подробности и детали, весьма-а-а настораживает… и местами делает сомнительными эти «записки», – ибо его память, как мы открыли, очень далека от совершенства.
Но более всего меня возмутило, – да-да: именно возмутило, – что Лермонтов «был очень плохой служака в смысле фронтовика». Уж мы-то с Вами знаем о беспримерной храбрости и находчивости в боях с неприятелем «служаки-фронтовика» гвардейского поручика Лермонтова, когда по отзывам высшего военного начальства – храбрость этого офицера получила наивысшую оценку: «выше всяческих похвал», за что он настойчиво – трижды – был представляем к боевым наградам… Что же касается службы за 1839-й год, то… корнет Лермонтов (забегаю вперёд нижеследующего текста), получал высочайшие приказы о поощрении за службу, буквально, как «из рога изобилия». Однако про эти «говорящие» факты, свидетельствующие о безупречном отношении Лермонтова к служебным обязанностям, Лонгинов не упоминает, что говорит о явной «однобокости» его впечатлений.
…Ну, ладно, отрицать не будем: как говорится, может, и «было». Пару раз. И всего-то. А с кем, скажите на милость, всякого-такого разного-разнообразного не бывало? Подумаешь, пару раз… – улыбнуться иногда «очень даже не вредно» (это я про нас с Вами).
Впрочем, – стоп. Только что высказанное мною «возмущение», изложенное выше, это есть – моя первая эмоциональная реакция на впервые прочитанное. Однако я намеренно не удаляю эти строки из публикуемого текста. И именно потому, что я, верно, не одна такая, кто может понять лонгиновскую характеристику «служаке» Лермонтову в буквальном смысле нашего понимания слова «фронт». Дело в том, что Михаил Николаевич, употребляя слово «фронтовик», имел в виду «фронт» вовсе не в нашем сегодняшнем восприятии «фронта» как «расположения войск на боевой позиции в сражениях с врагом». Лонгинов говорит здесь – исключительно и только – о строгих требованиях к внешнему виду «тогдашнего гвардейского офицера», о полковом построении на плацу, которое называлось чаще как «фрунт». То есть к личным качествам воина и боеспособности гвардейского поручика Лермонтова эта «характеристика» отношения не имеет. И – очень хорошо, и – замечательно, что с этим мы разобрались...
И вот когда нам уже всё «вот так вот ясно», может показаться, что такое въедливое разбирательство с лонгиновским выражением «Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика…» совершенно излишне. Однако это не так. Дело в том, что не раз мне (а быть может, и Вам тоже) приходилось читать и слышать, как «мартыноведы», – а точнее, «мартыноводы», – стараются выгородить и оправдать преступное поведение Н.С. Мартынова, беззастенчиво врут, ибо однозначность и чёткая смысловая определённость этой лонгиновской фразы расширительному толкованию – не подлежит. Вкладывая в неё свой, извращаемый ими смысл, и выдавая желаемое за действительное, эти «знатоки» преподносят её как …якобы характеристику поручика Лермонтова – «от современников»: дескать, безалаберный, никудышний офицер был «ваш поручик Лермонтов»; поэтому, мол, в отличие от «майора» Мартынова, у него и нет ни одной награды, и по офицерскому званию, по их подсчётам, дескать, «отстаёт аж на два чина» от Николая Соломоновича, сделавшего «блистательную военную карьеру». Смакуется это, естественно, с нескрываемым торжеством удовольствия; а в «подтверждение» – цитируются «Заметки о Лермонтове…» от Михаила Николаевича Лонгинова: «Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнений обязанностей тогдашнего гвардейского офицера». То есть: о ч е н ь п л о х как «фронтовик», о ч е н ь п л о х как «исполнитель всех мелочных подробностей в обмундировании», и точно так же о ч е н ь п л о х в «исполнении офицерских обязанностей». Вот как. Трижды «очень плох»!.. Извращают написанное – и не краснеют.
…Ну да, отрицать не будем: что было – то было, а именно: нашему умнейшему, остроумнейшему, тонко чувствующему, ироничному (в том числе и к себе), не любившему «скучать» Мишелю Юрьевичу действительно было тоскливо «тупо вышагивать» на плацу под чьё-то горластое «…ать-два!..», – ибо на войне это умение боевому офицеру никак не требуется… О своём свободолюбии и нетерпимости к казённому педантизму Лермонтов иронично писал в поэме «Монго»: «...и не тянул ноги он в пятку, // Как должен каждый патриот...». Впрочем, в гусарских рядах это выглядело несколько иначе... однако, примерно – всё то же, только на лошади. И это – действительно правда, которую мы знаем со слов самого Михаила Юрьевича, когда он «собственноручно» искренне сетовал в письме к другу Алексею Лопухину: «скучаю: ученье и манёвры производят только усталость». Это – да. Оттого и хотелось какого-то разнообразия среди текучки бесполезности лейб-гвардии гусарских дней, ничем не отличимых друг от друга…
Но – продолжим наше повествование.
18 декабря 1838-го в «Санкт-Петербургских ведомостях» (№286, стр. 1300–1302) публикуется статья А.А. Краевского «Об издании журнала «Отечественные записки», в которой М.Ю. Лермонтов упоминается среди сотрудников журнала, возобновляемого со следующего, 1839 года… В первом январском номере «Отечественных записок» за 1839 год помещена статья Н.И. Надеждина «Русская литература в 1838 году», где даётся оценка лермонтовской «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», изданной в апреле 1838 года в №18 «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» за подписью «-въ».
М.Ю. Лермонтов как литератор становится весьма популярен даже среди членов царской семьи. Об этом свидетельствует, например, следующая цитата из письма, написанного в начале января 1839 года, В.А. Соллогубом к В.Ф. Одоевскому:
«Императрица просила стихи Лермонтова, которые Вы взяли у меня, чтобы списать, и которые, что более соответствует моему, чем Вашему обычаю, Вы мне не вернули». (См. «Летопись…» на стр.301).
22 января 1839 года «Лейб-гвардии гусарского полка корнет Михайла Лермонтов» присутствует со стороны жениха Лейб-гвардии гусарского полка ротмистра Алексея Григорьевича Столыпина, своего двоюродного дяди, с фрейлиной Её Императорского Величества княжною Марией Васильевной Трубецкой на венчании, проходившем в восемь часов вечера во дворцовой церкви в присутствии всех членов царского семейства. Детальные подробности мы можем прочесть на стр.303 «Летописи…»:
«…Затем их Императорские Величества с их Императорскими Высочествами и особами обоего пола из церкви проходили в Белую комнату, где кушали шампанское, вино и чай…». Затем Лермонтов со всеми переехал в дом новобрачной, где присутствовал при том, как «Его Величество принял её [новобрачную – пояснение моё: ОНШ ] по обыкновенному порядку иконою и потом кушал чай, и вскоре откланялся бывшим в доме обоего пола особам…». (Конец цитирования).
[Д л я с п р а в к и. Столыпин Алексей Григорьевич (ок. 1805–47), старший сын Григория Даниловича и Натальи Алексеевны, штаб-ротмистр Лейб-гвардии гусарского полка (1836–1839), с 1839 года адъютант герцога М. Лейхтенбергского; двоюродный дядя Лермонтова, по совету которого поэт поступил в Школу юнкеров. Одно время жил в Царском Селе вместе с Лермонтовым и Алексеем Аркадьевичем Столыпиным (Монго). Когда понадобилось разрешение Николая I на перевоз тела Лермонтова из Пятигорска в Тарханы, основная тяжесть хлопот об этом легла на Алексея Григорьевича, о чём свидетельствует письмо к нему Афанасия Алексеевича Столыпина от 13 февраля 1842 (М. Ф. Николева). ]
Популярность и востребованность Лермонтова-поэта и литератора набирает авторитет и силу настоящего преемника славы Александра Сергеевича Пушкина…
В феврале 1839-го в журнале «Московский наблюдатель» опубликован отзыв В.Г. Белинского о стихе и сюжете «Тамбовской казначейши»: «В XI томе помещена целая поэма «Казначейша». Стих бойкий, гладкий, рассказ весёлый, остроумный – поэма читается с удовольствием» (См. «Летопись…, стр. 306).
Да, стих-то действительно «бойкий», но… увы, местами не «гладкий». И прийти в полнейшее согласие с мнением Виссариона Григорьевича Белинского не представляется возможным, поскольку после цензуры поэма Михаила Юрьевича «Тамбовская казначейша» была напечатана в «покромсанном» виде, и целых десять строф-главок, – за счёт пустоты строчных пропусков, – стали выглядеть ущербно, и… что ни говори, а Онегинской-то строфы – для Читателя – кое-где нет, и лермонтовское «пишу Онегина размером» в этих строфах звучит не вполне ясно… [ Все эти «огрехи» я, – (вначале исключительно для себя), – исправила, дополнив по своему усмотрению недостающие строки в соответствии с логикой сюжета, естественно, ни на что не претендуя. Но обо всём об этом мы с Вами подробно поговорим в отдельной Части, нумерации которой ещё не могу знать, ибо это случится несколько позже, а называться она будет «Десять хромающих строф «Тамбовской казначейши»… ].
В период с февраля по март 1839-го в письме к А.А. Лопухину, родному брату Вареньки, Михаил Юрьевич, – и мы с Вами останавливались на нём несколько ранее очень пристально и подробно, – с печальной горечью сообщает о том, что «с некоторого времени ужасно упал духом»; что зимой трижды просился в отпуск для поездки в Москву к друзьям дабы отвлечься и поднять настроение, да и трижды его – «не пустили»; что хотел выйти в отставку, да «бабушка не хочет – надо же ей чем-нибудь пожертвовать»; что «похож на человека, который хотел отведать от всех блюд разом, сытным не наелся, а получил индижестию, которая вдобавок, к несчастью, разрешается стихами…».
И сразу приходит вопрос: но почему же «к несчастью»? Думается, что именно неугасающий пламень творчества и, в частности, стихи не давали поэту упасть духом окончательно, – и его «стакан с водой»… был всё же хоть и наполовину, – но не пуст, а полон. Нам-то, лишь кое-что знающим по этим стихотворным строкам, которым поэт доверял отнюдь не всё из пережитого… – нам, так мало что знающим про реально-прожитые тонкости и оттенки внутреннего мира поэта, может показаться, что Лермонтов «кокетничает» и напрашивается на литературные комплименты. Но это вряд ли. Видимо, «разрешаемость индижестии стихами» не приносила полного и исчерпывающего удовлетворения: полного личного удовлетворения: как духовного, так и в бытовом порядке вещей. И быть может, ему хотелось бы достичь разрешения этого процесса «несварения» – …совершенно иным путём: например, погружением в море всепоглощающего чувства взаимной любви и дружбы?.. Быть может, ему не хватало чуткой взаимо-проникаемости?.. Быть может, не хватало рядом того, кому хотелось бы «руку подать в минуту душевной невзгоды»?.. Ну, – кто же знает.
В марте 1839-го в «Отечественных записках» печатается рассказ М.Ю. Лермонтова «Бэла. Из записок офицера о Кавказе», – и, как выяснилось со временем, этой публикацией было
положено н а ч а л о: из-под пера Михаила Юрьевича, навеянный кавказскими впечатлениями ссыльного офицера, рождался «Герой нашего времени»: первый в России социально-психологический роман, который мы любим со школьных лет, и который мы читали «взахлёб от начала до конца», – чем, кстати, не могли «похвастаться» другие школьные авторы-классики, за исключением, пожалуй, А.С. Пушкина… – (это я о себе, естественно). Конечно, другие авторы, включённые в программу по литературе, тоже читались, но: либо не «взахлёб», либо не «от начала и до конца»; либо – не читались «совсем и вовсе»; а чтобы написать заданное на дом сочинение по литературе – вполне хватало информации из учебника или «Хрестоматии». Что касается меня, то читала я много и с удовольствием, однако это были книги, в основном, вне школьной программы. Впрочем, к произведениям «школьных классиков» у меня было отношение далеко не однозначное. К примеру, – возьмём книги Николая Васильевича Гоголя. «Мёртвые души» – для меня было тогда чем-то обязательным и мало-интересным; а вот его «Вечера на хуторе близ Диканьки» или «Портрет»… – так это – только «дай»: «взапой»!.. Просто школьная программа иногда требует прочтения таких произведений, до которых школьник ещё «не дорос»: ни жизненным опытом, ни духовно.
На служебном поприще Лермонтов тоже весьма успешен. (Интересно, как ему это удавалось при таком «несерьёзном» отношении к скучным армейским будням?..) Почти каждый месяц службы, – и зачастую даже не по одному разу, – корнет Лермонтов был отмечаем высочайшими приказами о поощрении, следующими буквально один за другим: за период с марта по декабрь 1839 года Лермонтов был отмечен по моим подсчётам 19-тью высочайшими приказами о поощрении; плюс позже ещё два приказа о поощрении: от 12 февраля уже следующего, 1840-го года, вынесенный в период д о дуэли с де Барантом, и приказ от 5-го марта 1840-го, когда о состоявшейся дуэли начальство ещё не знало. Под «высочайшими поощрениями», видимо, мы должны понимать приказы, коими выражались похвала и одобрение за безупречное выполнение служебных обязанностей офицеру от вышестоящего командования, а именно: высочайшее благоволение, благодарность, удовольствие или признательность. [ К сожалению, за что именно и при каких обстоятельствах отличался тогда корнет Лермонтов, установить мне не удалось, но, хочется надеяться, что для «узких специалистов» (например, историков военного дела России XIX века) здесь никакой «тайны» не существует, и они когда-нибудь с нами ею поделятся (?..) ].
Не стану скрывать, у меня возникал и ещё один вопрос, ответ на который, к счастью, нашёлся. А именно: 6-го декабря 1839-го – за подписью военного министра графа А.И. Чернышёва был опубликован приказ о том, что «по кавалерии производятся на вакансии Лейб-гвардии Гусарского полка… и з к о р н е т о в в п о р у ч и к и… Потапов, Лермонтов и князь Вяземский 3-й» (разрядка моя – ОНШ). Следовательно, корнет Лермонтов, а также Потапов и князь Вяземский 3-й, минуя чин «подпоручика» («лейтенанта» по нашим временам), бывши в чине «младшего лейтенанта», сразу получают чин поручика, то есть, старшего лейтенанта, – и на первый взгляд неосведомлённого человека сразу же возникает вопрос «почему?». Но всё оказалось вполне объяснимо. Дело в том, что в кирасирских, гусарских и уланских полках кавалерии Российской империи XIX-го века чин подпоручика отсутствовал как таковой вообще.
Но уж раз речь зашла о полковой жизни, то давайте ещё раз обратимся к лонгиновским «Заметкам о Лермонтове»:
«В 1839–1840 годах Лермонтов и Столыпин (Монг`о – пояснение моё, ОНШ), служившие тогда в лейб-гусарах, жили вместе в Царском Селе, на углу Большой и Манежной улиц. Тут более всего собирались гусарские офицеры на корпус которых они имели большое влияние. Товарищество (esprit de corps) было сильно развито в этом полку и, между прочим, давало одно время сильный отпор не помню каким-то притязаниям командовавшего временно полком полковника С*. Покойный великий князь Михаил Павлович, не любивший вообще этого «esprit de corps», приписывал происходящее в гусарском полку подговорам товарищей со стороны Лермонтова со Столыпиным и говорил, что «разорит это гнездо», то есть уничтожит сходки в доме, где они жили. Влияния их действительно нельзя было отрицать; очевидно, что молодёжь не могла не уважать приговоров, произнесённых союзом необыкновенного ума Лермонтова, которого побаивались, и высокого благородства Столыпина, которое было чтимо, как оракул». (См. стр. 195 «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников»).
…Как видим, жизнь шла своим чередом, и можно сказать, очень даже неплохо… Роман о жизни и «приключениях» русского офицера прапорщика Печорина Григория Александровича на Кавказе был уже закончен, по частям опубликован – и готовился к изданию в полном его виде…
Продолжение:
Часть 36. «…бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина»?
http://stihi.ru/2025/05/23/6840
Вернуться:
Часть 34. "А.П. Шан-Гирей о «Демоне» "
http://stihi.ru/2024/12/12/693