Проза Виталия Науменко

Дневник Наташи


Новая Юность, номер 5, 2007
Журнальный вариант.
 
Здравствуй, лето-76!
Как я люблю амурские поля, усеянные белыми ромашками и красными гвоздиками! Как люблю сидеть в компании друзей у костра! В руках у одного из них гитара. Мы поем. Наша песня – “Надежда”. “Светит незнакомая звезда…”
Люблю купаться в Амурском заливе, ходить в лес, собирать землянику, смородину. Люблю лежать в траве, переворачиваться на спину и смотреть на небо, на тучки.
У меня много друзей. У некоторых свои семьи, дети. У Таньки Борисовой есть сын Димка. Я очень люблю бывать у нее в гостях, играть с этим удивительным Димкой. И мне бы хотелось сына даже больше, чем дочку, потому что сын вырастет и будет меня защищать.
Не надо только считать, что я такая уж легкомысленная. Я устроилась в стройотряд, буду проводницей на железной дороге. Сейчас только об этом и думаю.
Больше всего на свете мне нравится путешествовать. Где я была? Да нигде, а мир такой огромный. Хочется его посмотреть.
Брат издевается надо мной: “Будешь бегать по вагону c подстаканниками, и все будут тобой помыкать”. Он не понимает, что такое романтика дороги. Ну и дурак. Я ему так и сказала: “Ты, Паша, просто дурак и фирмач”.
* * *
Путешествия даются мне легко. Мне еще в детстве по ночам казалось, что я слышу поезд, который где-то рядом проходит и гудит, но такого быть не могло, потому что мы живем очень далеко от железнодорожной ветки.
Смотрю в окно, все мелькает, и так здорово, что я нужна пассажирам и начальник поезда мне доверяет…
* * *
Смотрю в окно на огоньки, и слезы стекают по носу. Плачу одна. Опухла. Как там теперь Василий Петрович? Он уже, наверное, давно дома. Его встретила жена – старая, равнодушная, злая жена – она не понимает его, так как я – и тоже несет ему чай, как я несла. А я несла горячий-прегорячий, чтобы чувствовал, как меня бросает в жар от него. Эх, Василий Петрович!
* * *
Я снова медсестра. Хожу по палатам с задумчивым видом. Казалось бы, чуть отвлечешься – секундное затмение, мысль, воспоминание, а к работе возвращаешься спустя тысячелетие. Пациенты смеются, заметили уже. А Катя Николаева сказала: “Задумчивая ты, Наташа, повзрослела”. Да, теперь я женщина.
Как там Василий Петрович? Прислал письмо, читаю, а сама представляю его, все его морщинки. Так они мне нравятся, хоть несколько часов подряд целовала бы их. Помню я его руку на своей груди – властная и в то же время ласковая. Пишет, что полюбил меня, как только увидел.
А специальность у меня хорошая, нужная. Ну и что, что маленький оклад! Не ради денег ведь работаешь – для души. Сначала я думала: здесь тоскливо, а здесь хорошо, потому что люди хорошие. Больные меня любят, хоть я им и говорю: “А ну, скидывайте штанишки”. Но я говорю это ласково, и им нравится.
Вошла в совет молодых специалистов. Нас 50 комсомольцев. Работа разная – и политическая, и практическая (быт, жилье). Готовлю политинформации. Слушают с большим интересом, задают вопросы. Все-таки хорошо, что люди у нас не равнодушные, международное положение для них – не пустой звук.
Вообще работа организатора очень увлекательная. Например, мы организовали секцию по волейболу. И мы, девчонки, так хорошо играем, что и ребята не справляются, боятся играть против нас. Конечно, им стыдно проигрывать. Они-то хотят выглядеть героями, а мы потихоньку хихикаем над ними, когда у них не идет игра.
Я целыми днями с головой в работе, но остается время и помечтать. Я чувствую, что для меня нет ближе человека, чем Василий Петрович, а он далеко. Многие, и мои ровесницы тоже, не понимают меня. О парнях я уже и не говорю. Девушкам хочется ухаживаний, красивых слов, а они – два раза погуляли и в койку, или целоваться до изнеможения. Я же не железная!
Может быть, сегодня время “другое”, а я старомодная, из тургеневских времен. Сегодняшний мир – это мир каких-то непонятных “западных” увлечений, мир джинсов, ресторанов. Вся молодежь – только там! Никого не удивишь журчанием воды, песней соловья или шуршанием ветерка в макушках деревьев. И это очень печально.
* * *
Написала рассказ. Подругам боюсь показывать.
Дыхание любви
Однажды я легла спать и уже засыпала, как вдруг вздрогнула. Мне показалось, что под кроватью я слышу чье-то дыхание – простое и ровное. Я лежала, прислушиваясь, – так протекло несколько минут. Наконец я вскочила в испуге. Включила свет и заглянула под кровать – там никого не оказалось. Я снова легла и продолжала слушать это чужое, неизвестное мне дыхание – оно становилось все явственнее и громче.
Это было дыхание любви.
Так родилась любовь!
* * *
У девчонок больная тема – первый мальчик. Я себе выбрала одноклассника Митю, он был такой смазливенький, все девочки ему со второго класса писали записки, но он смотрел только на меня, садился сзади и сверлил насквозь затылок.
Пригласила его вечером в гости – родителей не было и брата тоже, я была одна на всю ночь. Накрыла на стол, выключила электричество, зажгла свечи. Постелила чистую постель, прилегла на нее и что-то мне так жутко стало, перехватило дыхание – как будто катишься с горки. Я легла и стала себе представлять, как все будет. У меня были приготовлены пластинки: Анна Герман (Польша), Джорджи Марьянович (Югославия), квартет “Улыбка”.
Сначала танцуем, потом целуемся. Ну целоваться-то я умею, даже получше его. А если он испугается? Первый мужчина должен быть настойчивым, пытливым, так я считаю. А если он не поймет, зачем я его пригласила? Так я мучилась. И потихоньку стала представлять, что будет дальше. И мне вдруг почему-то расхотелось.
Пришел Митя. Сидим с ним, пьем чай при свечах. Разговор не клеится. Я поставила пластинку, он меня не приглашает, а достает бутылку вина. Называется “портвейн”. Сидим, пьем вино. Вижу, Митя набрался смелости, делает приглашение на танец. А я уже тоже пьяная, и меня смех разобрал. Я говорю: “А зачем ты пришел сюда?” Он растерялся. А я давай его высмеивать, что за характер. Митя весь покраснел и говорит: “Ты дура, я же тебя люблю”. Ну тут я вообще со стула упала от смеха. Он смотрел, смотрел на меня, рассердился и ушел. А я еще потом долго не могла остановиться – смеялась, как сумасшедшая.
* * *
Я поссорилась с братом, очень сильно. Сказать по правде, мне надоело, что он целыми днями крутит эти свои бобины, записи блатные – и где он только их достает? – с утра до вечера гонит пошлятину, а когда родителей нет, приводит девчонок, и мне приходится потом убираться за ними. Как они клюют на такого парня, ничего понять не могу! Он же думает только о своей “фирме” и о том, как бы затащить кого-нибудь в койку. Личность совершенно бездуховная. Одну бросает, тут же появляется другая.
Я ему говорю, что так больше не может продолжаться. Или он кончает со своими привычками, или я перехожу к девчонкам в общежитие. Маме я сказала, что хочу пожить самостоятельно хоть с полгодика, а с подругами мне веселее. И до работы добираться оттуда близко, можно пешком. Ну мама-то знает мой характер. Если я решила, то так и будет.
Мама сказала: “Ну я понимаю, у вас с Пашей разные в жизни интересы”.
Когда уже его в армию заберут?!
* * *
В комнате у нас все с 57-го и 58-го года. Но столько знают! Некоторые уже делают не по первому аборту, бывает же такое. В общем, девчонки очень развратные, но зато веселые, ни одного вечера не обходится без шуток. Мы все время хохочем. Они меня донимают расспросами: “Сколько у тебя было парней?” Я наврала что-то, стыдно, но я же не могу им признаться, что у меня никого не было. Уж лучше бы мы с Василием Петровичем дошли до этого. Лучше с ним, чем с каким-нибудь сопливым юнцом, которому я как личность вообще не интересна.
Он мне снится, Василий Петрович. Снится его лицо, я чувствую его руки. Но вот в последнее время я вдруг поняла, что переспать с ним я бы не хотела. Конечно, он мне нравится как мужчина, но он мне нравится больше как образ, как идеал. Девчонки мне сказали, что спать с ребятами можно для удовольствия, а не обязательно, чтобы выйти замуж. Я им верю, но у меня это в голове как-то не укладывается. Я бы переспала один раз, чтобы не считаться девственницей, и больше бы, наверное, не стала.
* * *
Выпили с Лидой и потянуло нас на подвиги. На улице мороз, а мы пошли в гости к главврачу санэпидемстанции (он молодой, неженатый). Высмеяли его, как хотели, открыли холодильник, провели проверку, посмеялись, в ванну его с бельем бросили гантели. Он терпел, терпел, а потом нас и выгнал. А мы уходим и хохочем: “Ха-ха-ха, главврач в тапочках и с грязными ушами!” Вот как после этого встречусь с ним?
И это еще не все мои проделки.
Были в гостях у Сапронова. Я напилась, ничего не помню. А оказывается, Костя отвел меня к себе домой, там раздел и уложил спать. Одежду аккуратно развесил на стульях. Ничего у нас не было, он просто не мог меня бросить в таком невменяемом состоянии. А я утром жутко разозлилась, накричала на него. Он мне – бац! – пощечину. Вот чего не ожидала. Потом я, конечно, стала переживать: ну зачем я так. Он ведь хороший – даже мухи не обидит. Столкнулись как-то, я говорю ему: “Ну как, еще будешь бить?” А он только руками развел: “Нету у меня зла на тебя”. Решили с ним встречаться.
* * *
Я теперь встречаюсь сразу с двумя молодыми людьми, из них сложно выбрать, потому что они ведут себя совершенно по-разному. Честно обо всем Василию Петровичу написала. Я посылаю ему письма на адрес редакции местной газеты, так жена не догадается. Он работает в газете внештатным корреспондентом, показывал мне, кстати, свои заметки, вырезки. Я написала: “Не обижайтесь, Василий Петрович, ведь вы – любовь навсегда, вы такой мудрый, красивый, опытный, а кто они? – мальчишки. К тому же я еще не выбрала между ними”.
Костя. Он очень робкий, ухаживает как пятиклассник. Эдик – совершенно другой человек. Он недавно развелся с женой и говорит, что хочет жениться снова – и, может быть, именно на мне. Но при некоторых условиях.
Только мы приходим с ним в ресторан, как он начинает покрикивать: “Так не делай, это неприлично, нож держи в правой руке, вилку – в левой, где ты взяла этот дурацкий смех? Перед людьми стыдно за тебя”.
В конце концов он мне сказал, что я не очень воспитанная и не очень умная и что он будет со мной работать, займется моим образованием. А я про себя думаю: “Ну занимайся, занимайся”. Мне все равно нравится в нем, что он взрослый, солидный. А Костя совсем мальчик, хотя он меня старше на пять лет. Выбор между этими ребятами – непростая вещь.
* * *
Пациенты в больнице меня очень любят. На день рождения написали, например, такие стихи.
В белом халатике,
в шапочке беленькой
с еле заметной улыбкой у рта,
словно лебедушка легкая, быстрая,
ты к нам в палату вошла…
Дальше там про то, как я уверенно делаю уколы, и о том, что побольше бы нам таких медсестер, внимательных к больным, как к родным детям.
* * *
Написала Василию Петровичу письмо: “А помните, как мы познакомились? Как вы крепко прижали меня к себе, а в это время из приемника звучала НАША песня: “Надежда”. И я тихо подпевала: “Светит незнакомая звезда”. Вы сразу стали для меня родным человеком. Со стороны это, конечно, выглядело так, что пенсионер лапает проводницу, но я-то совсем этого не замечала, потому что была очарована вашим голосом, вашими словами о любви, о романтике отношений. Жаль, что эти мгновения нельзя повторить”.
* * *
Мы с Костей пошли в кино, лента называется “Евгений Онегин”. Спросила у Кости его мнение. Он сказал, что лента мировая, но вот он недавно видел “Гений дзюдо” – эта еще лучше. Обещал сводить.
А я вдруг поняла, что у меня вот какой интерес: я хочу много, много читать. Все равно что, но лучше, конечно, классику: Пушкина, Лермонтова.
Когда читаешь, голова наполняется мыслями и слегка отделяется от тела, словно покачиваясь из стороны в сторону, как у одуванчика. Это состояние интересно своей необычностью.
* * *
“Костя, о чем ты думаешь?”
“Ни о чем, просто мечтаю”.
“Давай вместе мечтать”.
И вот так мы с ним просидели весь вечер, не сказали ни слова, только мечтали. Он мне, кстати, так и не сказал, о чем мечтал, и я ему тоже не скажу.
* * *
Многие девушки только и думают, что о прическе, о том, как бы поярче намазюкаться и приодеться и ходить этакими профурами. Но я не такая. Я считаю, что девушка должна брать внутренним содержанием. Пускай он и ничего, как набитый дурак, не заметит, но я-то буду втайне довольна, потому что не уронила себя.
* * *
Я придумала, как бороться с плохими и ненужными мыслями. Если такая мысль у меня появляется, я ей говорю “иди домой” – и она уходит. У меня в голове много комнаток, в которых заперты такие мысли. Они рычат и иногда вырываются, но я не даю им спуску.
* * *
Если бы у меня было много денег, я бы стала покупать всякую чушь – то, что мне совершенно не нужно. Приятно тратиться на ерунду, а когда тратишься на необходимые вещи, приходится буквально обуздывать себя, чтобы не показать, как это скучно – покупать их.
И еще. Я решила коллекционировать открытки с портретами великих людей. От коллекционирования обязательно должна быть польза. Я против бездумного накопительства. Коллекция должна внутренне обогащать женщину. А если изучить, как выглядели великие люди, легче выбрать мужа – достаточно взглянуть на его внешность. Пускай он будет похож на всему миру известного человека – писателя, на худой конец. Это, конечно, мое мнение, я его никому не навязываю, но многие девчонки в комнате со мной согласились.
* * *
У нас в комнате все девчонки любят читать Асадова. Иркин парень – Игорь – приходит и говорит: “Ну что ваш Асадов. Надо читать Евтушенко”. И начинает читать – читает он здорово, прямо как настоящий артист. Мы все просто заслушиваемся его. Но вот одевается он плохо. И воротничок у него грязный, и ботинки, и штаны на нем болтаются, как на пугале, будто он не может ремень затянуть еще на две дырочки. А я все равно думаю, что Асадова полезнее читать, чем Евтушенко, хотя и Евтушенко хороший поэт, тут никто не будет спорить. Но Асадов нежный поэт, он пишет про любовь, а Евтушенко пишет про стройки, про революцию. Это тоже нужно, я согласна, но это не для девичьей души.
* * *
Все-таки я еще очень молодая и неопытная. Меня смущает, когда мне говорят комплименты. Еще до того, как мужчина скажет комплимент, к моему горлу начинает подступать какая-то странная щекотная теплота. После того, как комплимент сказан, я нервно сглатываю и опускаю глаза.
Да, я уже взрослая и уверенная в себе, нравлюсь парням, мне нельзя стесняться, но разве убедишь себя быть другой, чем ты есть на самом деле?
* * *
Недавно я была у мамы, лазала за выкройками и нашла альбом, где мои детские карточки. Легла на диван и плакала.
Папа наш был фотолюбитель. А меня он просто обожал, называл “моя куколка”. И снимал постоянно, каждую минуту. И потом мы их проявляли, эти снимки, в туалете, и папа был красный, и руки у меня были красными.
И вот теперь я смотрю на себя на фото и понимаю, что такое девственность, и что такое, когда ты ее теряешь. И я вижу, как постепенно меняется мой взгляд, становится все напряженнее, настороженнее к миру.
В конце концов, я уже и целовалась по-настоящему и спала с мужчиной в одной постели, ну Костя, правда, не решился ко мне приставать, но внутренне я все равно уже не девственница, и меня потерей девственности не удивишь.
* * *
Самая интересная из девчонок в нашей комнате – Майка. У нее необычное хобби: она очень любит мыть посуду, ей со всех этажей несут, и она моет с наслаждением. Вот какому-то парню повезет с женой!
Но оказалось, что и у нее есть личная трагедия.
Ира принесла в комнату свой проигрыватель и пластинки. И мы их слушаем, некоторые по многу раз. И вдруг, при звуках песни “Как прекрасен этот мир, посмотри”, Майя – в слезы. Мы потом полчаса ее отпаивали водой, настоящая истерика, а Лида даже бегала к таксистам за водкой. Мы узнали, что Майю под эту песню коллективно изнасиловали. Вот ужас! И это еще не все. Оказывается, среди мужчин встречаются такие, которые сначала изнасилуют человека, а потом набиваются ему в друзья.
Майка выпила водки и занюхала листочком фикуса, а потом сказала, что ненавидит всех мужчин, и хорошо еще, что есть на свете и женщины, а они ее поймут.
* * *
Как все-таки приятно сидеть, тесно прижавшись, вокруг костра. И тот, кто с гитарой, самый желанный.
Девушкам хочется, чтобы вокруг все дышало. И даже целуются девушки не так, как взрослые женщины – не высасывая мужчину, а беспомощно раскрывшись, доверчиво, как будто этот поцелуй самый главный у них в жизни.
Они, мужчины – все до одного – хотят нас лапать. Чего им надо? Далась им моя грудь, моя попа. Ну лапайте, если хотите. Нет, надо чтобы мужчина боготворил тебя. Тогда ты самая счастливая.
* * *
Сочи – это просто сказка. Еще и повезло с турбазой. Рядом море, волны колышутся, зовут.
Здесь хочется: и бежать, и петь, и говорить, и глядеть, и дышать, и дрожать, и слышать, и стонать.
Почти каждый прохожий с огромным букетом: гвоздики, каллы, розы (нежные, большие, ярко-красные, серебристо-белые, перламутрово-розовые, кремовые).
Вокруг меня много парней. Симпатичные, загорелые, мускулистые ребята, некоторые в майках “Адидас”.
* * *
Миша. Сейчас я думаю только о нем.
Познакомились на волейбольной площадке. Оба бросились под мяч, скрестив руки. В разгаре игры (я в это время под сеткой стояла) он со всей силы ударил по мячу, но и меня не обошел. Ресницы с правого глаза так и посыпались.
Перепугался. Отвел меня в сторону, пытался шутить: “Так лучше, и красить не нужно”.
Вечером пригласил на танец, и я положила голову ему на плечо.
* * *
Теплоход “Кипарис”. Новый Афон, Гагры, Сухуми (там мы ели с вином хачапури). А в Сочи – “Ривьера”. Мы с Мишей крутили любовь. Среди водопадов и фонтанов.
Мужчины здесь вообще горячие, разогретые солнцем и полуобнаженными девушками. Я на пляже одному улыбнулась, так он потом под меня – и подползал, и подплывал, с матрасом, без матраса. Я уже не знала, куда от него деваться.
Он говорит: “Давай я тебя закопаю в песок, а потом буду медленно откапывать”. Ага, разбежалась!
Потом мне рассказали, что этот парень со своим другом пошел на такой пляж, где все голые, специально на них смотреть, и у них так обгорели попы, что они еще долго не могли сидеть. Ну и по заслугам.
Миша совсем другой, он романтик. Обезьяний питомник. Здесь он мне сделал предложение. Однажды мы оторвались от экскурсии, и он потащил меня к воде. “Мы должны сделать это в море!” Я даже не сопротивлялась. И ничего не почувствовала, только чуть не захлебнулась. Я даже и не поняла ничего что произошло.
* * *
Я толкала Мишу и смеялась. Боже мой, у меня муж – спортсмен!
Мне хорошо с ним здесь, на его родине, в Сибири, хоть и за тысячи километров от соленых ласковых волн моря.
Мы гуляли. Я взяла его под ручку и повисла на нем: какой ты сильный!
“С этих пор твоя профессия – моя жена! Ты нигде не будешь работать!” – сказал Миша.
И я так нежно прижалась к нему: “А в Енисее перепихнуться слабо?”
* * *
Свадьба – целых три дня подряд. Я никого не знаю. Приехала Лида, но она в первый же день закрутила с каким-то Мишиным родственником в настоящих “левисах”, и я больше ее не видела.
На стенах висели транспаранты: “Совет да любовь”, “Где один муж не может, там жена поможет”.
Целоваться для гостей приходилось каждые пять минут, надоело. Мише не давали пить. Он был как одуревший. Свидетель выпил на спор за наше здоровье из грузинского рога и упал без чувств. Мама все время плакала.
Она говорит: “Я вижу: у вас уже было. Ты сразу ему не изменяй. Я отцу не изменяла одиннадцать лет. Ты должна это знать. Я просто боюсь, что ты распробуешь и понесется”.
Я ей ответила: “Мама, ты такая же дурочка, как и я”.
* * *
Я показывала Мишиному племяннику Коле, как шнурки завязывать: “Сначала вот так, а потом бантиком”. Миша плюется: “Бантиком! – опять эти ваши словечки бабские!”
Зашла к нам в гости Соня, мы с ней разговорились. Вдруг Соня покраснела – верный знак, что перейдет на личное, и спрашивает: “А он у тебя храпит?”
“Миша?”
“А кто же еще?”
“Да”.
“Они все храпят”.
* * *
Мне кажется, что женщина намного сложнее мужчины. В нем все как-то напоказ, никакой тайны, элементарно и даже смешно, как приглядишься.
А еще мужчины, наверное, и представить себе не могут: как это – носить внутри себя другого человека, как будто ты матрешка. И, между прочим, будущую самостоятельную личность.
* * *
Девушка подпускает к себе мужчину, который набрасывается, что с его стороны неправильно. Он же не понимает, с чем имеет дело. Он думает, что взял добычу и герой. А девушка думает: ага, взял бы ты, если бы я не захотела.
* * *
Вспоминаю, какая я была в школе. При мне девчонки боялись материться, чувствовали во мне что-то особенное. Стоит мне отойти, пожалуйста – матерятся, курят. Если бы я понимала тогда, что я не такая, как все, то, наверное бы, возгордилась, стала ужасной по характеру.
Миша мне говорит, что я уникальная, что я удивительное явление природы, ее шедевр. Особенно часто я слышу это в темноте, после того как по шуршанию догадываюсь, что он подползает. Верить или нет? Все факты за то, что во мне есть какая-то загадка.
* * *
В июле поехали к тете Наде в деревню. Мы с ней год назад на нашей свадьбе познакомились. Она там вовсю зажигала – дефилировала по столовке, как королева красоты, со всеми мужиками выпивала на брудершафт и потом целовалась с ними – по-настоящему. Они обалдевали просто. Миша ей родственник какой-то, по дальней линии.
Хотели пробыть неделю, а задержались на целых две. Вернуться вовремя помешала пьянка. Пили самогон “Романтика”, на основе розмарина.
Мужа Ларисы зовут Игорь Флорианович. Потому что он внук ученого-ботаника, известного специалиста. Игорь Флорианович с утра до вечера гонит самогон и играет на гармони. Особенно ему удается “Расцвела под окошком белоснежная вишня”, мы все в соплях сидели на этой песне. Он даже нас провожать ходил с гармошкой, орал: “Ах, мамочка, на саночках”, и вся деревня ему подпевала, а Миша пустился в пляс.
* * *
Когда я была пионеркой – это было просто наваждение какое-то: меня восхищали подвиги – Зои Космодемьянской, молодогвардейцев. Правда ли, что пытки доказывают полную зависимость человека от своего тела? Героические случаи свидетельствуют об обратном. Но вот я, например, я бы не вынесла пыток, а это означает, что я несовершенна как человек. И как с этим жить? Как не надавать себе перед зеркалом пощечин, как я люблю, когда мне что-то в себе не нравится?
* * *
Недавно возвращалась от Мишкиной бабушки на электричке. Целый день пласталась в огороде с тяпкой. Закаты жизни! Хоть бы кто самогонки налил.
Страшно спать хотела. А тут еще в вагоне ко мне привязался какой-то мужик – потасканный слегка, пьющий, наверное, но видно, что интеллигентный.
Сначала спросил меня сколько время, потом до какой станции я еду, а потом спросил: “Читали вы статью о сверхмашинах ЭВМ в последнем выпуске журнала “Наука и жизнь”?
Я сказала, что нет, что я выписываю только журнал “Крестьянка”, и муж – “Филателия СССР”.
Он долго еще продолжал рассказывать про статью, про новейшие разыскания в научной сфере и потом спросил, что я об этом думаю.
“Я ничего не думаю, – сказала я, – я дура”.
А он говорит: “Нет, вы не дура, я же вижу, что глаза у вас умные, просто вам спать хочется”.
* * *
Получила письмо из Владика от Лиды: “Посылаю тебе веточку елки. Напиши, в каком виде она к тебе дошла. Знаю, что ты будешь от нее на небесах и будешь целый день ее нюхать, такова твоя натура”.
* * *
Весь день ходили с Соней по магазинам. Соня мне надоела ужасно. Она обо всем говорит в уменьшительном роде: “А вот эту блузочку…”, “А вот эти туфельки…” Меня она называет Наточка.
Я в отместку стала называть ее Софочка: вспомнила, как Соня краснеет, когда Борис Соломонович обращается к ней при посторонних: “Софа”.
Еще Соня – страшная фантазерка, рассказывала мне, что ее первый парень был участник ВИА “Добры молодцы”.
* * *
Вчера перед сном читала Голсуорси. Мне очень нравится следить за судьбой героев в больших романах, ты как будто жизнь проживаешь вместе с ними. Потом я уснула. И мне приснился Голсуорси – только почему-то в виде маленького червячка. Я положила его на ладонь и стала внимательнейшим образом разглядывать – конечно, ведь не каждый день увидишь лауреата Нобелевской премии!
* * *
Еще по поводу сна. Сон заменяет нам воображение. А воображение – это тоже хорошая вещь, потому что позволяет прожить другую жизнь вместо своей. Так что я, если захочу, могу прожить жизнь за Мишу, а он за меня. И, кстати, во сне мне иногда снится, что я мужчина.
* * *
По сути, нет ничего плохого в том, что ты ненароком обижаешь людей. Я заметила, что людям нравится обижаться. Проверяю это на Мише, он ходит, дуется, но я же чувствую, что ему приятно обижаться на меня. А он добрый, не ругается со мной, а просто не разговаривает и ходит весь надутый, как хомяк.
* * *
Мне приснился сон. Вот какой.
Будто я сижу на полу в круглой комнате с красного цвета обоями, вдоль стен которой расставлена всякая мебель: стенка финская, кресла дерматиновые, поцарапанные, такие же, какие стояли у бабы Фаи в зале.
Я встаю и иду и, сколько-то пройдя, оказываюсь в точно такой же комнате. Снова иду. Снова та же комната, но мебели нет. Вижу: стоит Миша. Говорит: “Раздевайся”. А мне стыдно раздеваться, потому что в комнате еще и Володя.
Я все-таки раздеваюсь. Миша указывает на Володю: “Иди к нему”. Я оборачиваюсь в ужасе: передо мной вместо Володи огромный *** с наигранной улыбкой на лице.
Бросаюсь бежать, но до Миши невозможно далеко. Вдруг неожиданно для себя я оказываюсь рядом с ним, цепляюсь за Мишу, а он сурово: “Иди к нему”, и уходит.
*** все так же передо мной.
О боже!
* * *
Володя может два часа без остановки. Я уже вся в изнеможении. И с него тоже пот ручьем, весь становится липкий, мокрый, беззащитный такой, хочется его завернуть в одеяло.
Еще мне нравится, что у него кудрявые волосы. У меня привычка: наматывать его кудри себе на пальцы. А он не останавливается ни на секунду. И откуда только силы берутся?
Володя говорит: “Мне нравится, как ты стонешь”.
А я отвечаю: “Ты садист. Ты только из садизма так стараешься два часа подряд”.
А он говорит: “Я могу и три, и даже больше”.
О чем они думают! Господи, какие дураки!
* * *
Днем я прогуливалась по бережку, любовалась сценами из древнеегипетской жизни на фасаде музея на набережной, мне всегда там нравится стоять и представлять, как люди жили в далеком прошлом. Пришла поздно, в одной туфле, вторая порвалась, и я ее выкинула. А перед этим я пила разливное пиво с мужиками, и все они меня клеили. Я говорю: “Вы на себя посмотрите, вы же алкаши, уроды! Я для вас недоступна навсегда”.
Рассказала Мише. Он заорал: “Ты сумасшедшая! Они же могли тебя затащить в подвал и изнасиловать!”
А я про себя думаю: ну да, я сумасшедшая. Но если бы я такой не была, ты бы в жизни в меня так не втюрился.
* * *
Вся страна прильнула к телеэкранам. Смотрим Олимпиаду. Ужас как хочется, чтобы наши собрали все медали. Я за них постоянно держу пальцы.
А Миша не разговаривает со мной. Глупость какая-то. Ведь все уже позади. История закончилась. Какой смысл показывать мне, что я плохая, непостоянная женщина, проститутка. Мне уже самой надоела эта мысль.
Я сказала: “Миша, давай напьемся. Только по-настоящему, как в деревне, помнишь?”
Я же знаю – когда мы напьемся, Миша начнет ко мне приставать, я охотно соглашусь, а после этого мы уж точно помиримся.
* * *
Миша притащил откуда-то целую канистру пива.
Я как раз сидела, дула на ногти, как вдруг Миша встал и сказал:
“Давай забудем все, как страшный сон. Но согласись, и мне не просто пережить предательство сразу двоих – жены и лучшего друга. Но мы еще заживем”.
Затем он выпил и добавил: “А все-таки ты проститутка и ****ь”.
Я засмеялась: “Ну ты, Миша, прямо как в песне: Он шел на Одессу, а вышел к Херсону – так и ты”.
Он обиделся и уволок свою канистру на кухню. Хотя и мне тоже пива хотелось. Правильно Соня говорит: все мужики – эгоисты.
* * *
Весной – самогонка. Ты как будто оживаешь и пробуждаешься вместе с природой, когда пьешь ее. А еще хорошо при первых криках петухов, чувствуя ужасный сушняк, выбежать полуголой в сени и жадно пить из ковша, зачерпывая из дубовой бочки, холоднющую ключевую воду.
Летом – пиво. Прелесть, конечно, не ахти какая, и с мужчиной, надравшимся пива, противно целоваться, но что еще пить летом, в такую жару, когда все, что ни оденешь, к тебе прилипает и краситься бесполезно, потому что все равно всё с тебя стечет?
Осенью – вино. Это напиток задумчивости и увядания. Я, держа в руке бокал с вином, обычно представляю себя аристократкой и женщиной бальзаковского возраста – мудрой и томящейся всем телом. Вино пьют не для того, чтобы напиться, а чтобы повысить собственную самооценку.
Зимой – водка. Она согревает. И потом, это очень честно – пить водку. Не надо ничего изображать из себя, притворяться. Весело пьяной кататься со снежных гор, когда ты съехала, а на тебя еще валятся люди, шапки и варежки летят во все стороны, все хохочут, раскрасневшиеся, несмотря на мороз.
* * *
Володя мялся-мялся и, наконец, сказал: “Мне стыдно перед Мишей. К тому же он вчера увидел меня на улице, подбежал и ударил в глаз. Зачем мне это нужно?”
Тут я, конечно, горжусь собой, что окатила его великолепной волной презрения: “Ладно, ладно, Вовочкин. Не думай, что если тебе принадлежало мое тело, то и моя душа и мои тайные фантазии все отданы тебе. Я, может быть, и рожу от тебя, предпосылки к тому есть, но еще подумаю”.
Вышла на улицу и заревела. Надо же, вот подонок. Нет, скорее к Мише, пока он не пошел и не поставил какой-нибудь новый рекорд по своей спортивной линии. Обидно, когда такие мужчины растрачиваются на ерунду.
* * *
Мне ужасно не хватает ребенка. И Миши. Для меня они уже слились в одного человека.
Миша, я так скучаю, в хлебнице все крошки съела. Как птичка. Я хотела сварить картошку, полезла в авоську, а картошка вся проросла – это так ужасно, эти щупальца.
Ты знаешь, я, пожалуй, сяду в поезд и уеду к маме во Владик. А может, сяду на ветку и буду ждать тебя на ветке. Ты помнишь: у нас под окном растет замечательный тополь, несуразный такой, долговязый? Я буду сидеть на ветке и петь наши с тобой любимые песни. “Надежду”.
Ты только не думай, что все дело в ребенке. Ну да, я сделала аборт, но я его сделала потому, что это ребенок Володи, а не твой. Очень мне нужен этот Володя вместе с его ребенком. Пусть он не гордится тем, что раз – и сделал женщину беременной, а ты, Миша, так и не смог…
Слушай, а мы с тобой еще покачаемся на качелях, как тогда, на курорте, когда познакомились? Вот я качаюсь на ветке и чувствую, что свалюсь. И, конечно, заработаю синяки. А ведь их кто-то должен целовать! Тут высоты метра три, наверно. Лучше бы ты сидел, как раньше, напротив меня, смеялся, рассказывал, какая я красивая и как тебе нравится смотреть сверху вниз на мою прическу и снизу вверх на мои коленки.
Миша, возвращайся, меня уже тошнит, укачало.
Вот так раскачиваешься всю жизнь и не взлетаешь… Я часто задумываюсь над фразой из пьесы Островского: “Почему женщины не летают, как птицы?..” А что – и взлечу, и запою: “Светит незнакомая звезда”. И вот мы встретимся с тобой высоко-высоко, выше не бывает, и как будто оба живы…
И еще я спрошу тебя: “Когда мы раскачивались в Сочи, какой вид был лучше – сверху или снизу?”

Смертельный номер
I
 
В сончас, когда положено спать, а не шляться по лагерю, два пионера из четвертого отряда столкнули в бассейн плаврука. Вернее, толкал только один, второй подножку ставил, но это картины не меняет. Бассейн был открытый, со стоячей водой, в которой плавали листья и фантики от жвачек «Турбо».
Плаврук не удивился и даже как будто не обиделся, а медленно поплыл вдоль бассейна на спине, думая о чем-то своем. Прямо в синем спортивном костюме и кедах. Высоко над ним так же медленно плыли облака, и он на них смотрел. Может быть, думал о том, на что они похожи. Хотя бывают облака, похожие только сами на себя.
Витя и Дима убежали в лес. Дима был рыжий, суетливый, всегда лез в драку. Он рыжий, поэтому такой ненормальный, это факт, не сомневался Витя.
Дима снял футболку, повязал ее вместо пояса, кувыркался, показывал приемы каратэ, залезал на деревья и подолгу висел на ветках. Сначала с деревьев виден был весь лагерь, потом только красный флаг на шесте, потом лагеря совсем не стало видно.
— Вот и поиграли в «Зарницу», — сказал Витя.
Места эти они знали хорошо и не боялись заблудиться, просто не хотели попасть в руки плаврука и своего вожатого Петра Радиевича.
Ровно в полдень в лагере начинал работать репродуктор. Говорил он сиропным женским голосом. Старшие курили за стендами папиросы из пачки «общак» и слушали. Голос им нравился.
«Здравствуйте, дорогие ребята! Все руководство и лично директор пионерского лагеря "Журавленок" Юрий Михайлович Сопрук поздравляет вас с новым днем и желает сделать сегодня как можно больше добрых дел, чтобы потом было о чем вспомнить. Сегодня на утреннюю гимнастику первым в полном сборе явился второй отряд, а вот четвертый оказался в числе отстающих. Наверное, кто-то из вас, ребята четвертого отряда, любит сладко поспать по утрам?» — лукаво спрашивал репродуктор. «Сколько японских журавликов вы сделали за день?» «А сейчас, — продолжал он, — перед вами выступит вожатый четвертого отряда Петр Радиевич Сюселевич. С ним как всегда его походная подруга — гитара».
«Здравствуйте, салаги и девчонки, которые надеются и ждут — развязно вступал в разговор Петр Радиевич, — спасибо, Света (так, наверное, звали репродуктор, потому что никто эту Свету в лагере в глаза не видел, и о ней рассказывали всякие байки: что она одна живет в лесу или что она живет у директора Сопрука и выходит ночью погулять, ходит голая по центральной аллее). Все знают, что я служил сверхсрочником. Это суровая вахта настоящих мужчин. Кстати, у нас пользовалась большой популярностью одна песня. Она учит тому, чтобы не делать так, как часто делают те, кому надо за это надавать по рогам. Сейчас я исполню эту песню, а вы подумайте, что имеется в виду».
К этому времени у репродуктора уже никого не было, докурили и разошлись.
«Я буду долго гнать велосипед, в глухих лугах его остановлю…» — ежедневно надрывался в рубке Петр Радиевич.
Неудивительно, что песня быстро всем надоела. Четвертый отряд прозвал Петра Радиевича «велосипедом». Он и правда был худой, как велосипед. Долго обсуждали его отчество. Кто-то предположил, что Петиного отца зовут радио, вот он по радио и выступает. Другие возразили, что не может быть такого имени. Их поправили: «Может. Это имя дано в честь итальянского ученого Радио, он радио и изобрел».
Только в пищеблоке Петра Радиевича жалели. Раздатчица по фамилии Несуха говорила, что у нее зять такой же: «Приходит со своей палкой и начинает орать: "Пятна крови на рукаве". Слова-то какие страшные! Я говорю ему: "Уйди от греха", а он мне: "Я неформал! Я петь хочу!"»
Однажды ночью, когда все уже уснули, Петр Радиевич разбудил Витю и вывел его в коридор. «Садись на меня, — сказал Петр Радиевич, — я тебя покатаю». И действительно стал катать на спине, ползать туда-обратно по узкому коридору, с трудом разворачиваясь среди скамеек.
— Говорят, ты много книжек прочитал?
— Мн-нн-но-го, — ответил Витя, подпрыгивая на спине вожатого.
— А сколько? Тысячу? Или больше?
Витя не знал.
— Ты, говорят, стихи пишешь. Почитай что-нибудь.
— Ххх-отт-ел бы — А-а-а, — Петр Радиевич долго думал, что сказать. — Академиком будешь. Ну, слезай и ничего никому не рассказывай.
Теперь, в лесу Дима вспомнил тот случай, произошедший с Витей: «Ты на Велосипеде катался, значит, бить не будет».
— А тебя?
— Меня будет. До первой крови.
— А плаврук?
— Плаврук тоже меня будет бить, — Дима даже показал на себе, как плаврук со всей силы ударит его в живот: скорчился, упал и задрыгал ногами. — Я же его толкал, а не ты.
— Тоже до первой крови?
— До первой крови бьют один раз, — веско уточнил Дима, — опа, слышал? — насторожился он. — В лесу кто-то шарится возле нас. Знаешь, кто это? Зэки. Они вокруг лагеря давно ходят. И следов не оставляют.
— Зэки?
— Ну, зэки. Они такие… Черные. Если поймают, тоже делают из тебя зэка. Они говорить ваще не могут. У них заточки классные.
Дима наконец-то устал, и они сели отдохнуть, развалились на траве. В лагере в это время пионеры пошли на ужин.
— Расскажи страшную историю, — попросил Дима.
— Про зеленые бигуди пойдет?
Дима подумал и снисходительно кивнул. Витя начал, это он умел, сочинял по ходу:
— Однажды мама послала девочку в магазин и говорит: «Купи мне бигуди, покупай, какие хочешь, только не бери зеленые». Ну, та все магазины обошла, везде только зеленые бигуди продаются.
— Ну, ясный пень, почему — не завезли другие.
— Девочка купила зеленые бигуди. Мама ей говорит: «Я же тебе сразу сказала русским языком, такие не бери». На следующий день мама пришла с работы — вся лысая. Девочка думает: «Зря я ей купила зеленые бигуди, надо было себе календарики лучше купить на эти деньги». А на следующей неделе мама пришла с работы без этой… Без головы.
Дима с минуту молчал, потом наконец вздохнул и даже затрясся, как будто замерз. Встал и начал ходить туда-сюда — согревался. Нет, вообще-то он был смелый. Ходил-ходил и вдруг говорит:
— Слушай. Не… Давай назад пойдем. Стремно тут ночевать.
И они пошли по лесу назад. И Витя спиной чувствовал, как за ним со всех сторон следят зэки. Черные, поэтому их не видно в темноте…
Первым, кого они встретили в лагере, был Петр Радиевич. Он шел им навстречу, стройотрядовец — пустое лицо, длинный, в штормовке с нашивками, походная подруга на плече. Он уходил на опушку каждый вечер и играл там не «Велосипед», а другую, подпольную песню «Безнадега».
Не обратив внимания на Диму, Петр Радиевич взял Витю за ухо. Стоял и думал, оторвать ухо или оставить — так показалось Вите. Наконец, когда Дима давно уже скрылся где-то в районе двух огромных, как средневековые замки, туалетов, Петр Радиевич отпустил Витино ухо и сказал «Пошли», — просто сказал, без всякой интонации.
«Бить будет, до первой крови», — понял Витя.
Но сначала вожатый повел его в административный корпус. Здесь сидел красный от злости директор лагеря Сопрук и Витина мама. Она, не переставая, плакала. Сопрук налил ей воду из толстого графина и посмотрел на Витю как на фашиста. Витя даже захотел крикнуть: «Я не фашист!»
— Где ты был? — наконец спросила мама.
— В лесу.
Она снова заплакала, а Сопрук уже настолько разошелся, что всем своим видом кричал в лицо Вите: «Ты фашист! Зондер-команда!»
— Я не из зондер-команды! — вдруг твердо ответил Витя. Он вспомнил картину «Допрос партизана». На ней был такой же лысый Сопрук. Вот как надо себя вести, по-партизански. И не печальтесь о сыне… Еще в голове успело проскользнуть: «Да, я в ваших руках. Ну а Димку-то вы не возьмете».
Все: мама, Сопрук и Петр Радиевич, до этого стоявший спокойно, одновременно изобразили бы немую сцену, если бы протяжно не спросили: «Что-о-о?»
— «Что? Где? Когда?» Клуб телевизионных знатоков, — почему-то ответил Витя.
— Мы едем в Кургудай, — подытожила мама.
Витя понял, что это конец, и метнулся к двери. Петр Радиевич с нечеловеческим ревом, в падении, вызвавшем, кажется, сотрясение всего лагеря, ухватил его за штаны.
— В Кургудай, — повторила мама, — Лена замуж выходит. Ты забыл?
— Лену вы мне не пришьете! Не сдам Димку! Он в туалете! Это я утопил плаврука! — орал Витя, вырываясь из мощных рук сверхсрочника.
Сопрук стал желто-фиолиевым, а Петр Радиевич, нанеся несколько классических шлепков, пояснил:
— Лена — твоя старшая сестра.
Витя, понемногу приходя в себя, огляделся. И все хором закивали, подтверждая, что это чистая правда, что это не Петр Радиевич только что выдумал ему сестру Лену.
 
 
II
 
Путь в Кургудай — девять часов на автобусе.
Вокруг все говорили и говорили. Взрослые разговоры Витя ненавидел.
— Где мой финский гарнитур? Не отвечай, мне уже предоставили досье, перевязанное бантиком. Ты сначала его поцарапал, а потом загнал. Зачем я только поехала в эту Алупку?
— Знаю я, зачем ты туда ездила.
— Это женская тайна. Но только посмей тронуть Белинского.
— Не бойся, я всегда бью между глаз, чтобы шкурку не испортить.
С другого сиденья:
— Я ему говорю: сними штаны, они цветом, как занавески у меня в кухне.
— И что?
— Снял с радостью. Зато, когда он меня бросил, пришлось занавески снимать, они мне его штаны напоминали.
По-настоящему Витю заинтересовала всего одна пара, которая, он точно знал, тоже ехала на свадьбу его старшей сестры. Это была приятного вида, но каким-то народным способом обесцвеченная девушка и отвратительно страшный, как показалось Вите, огромный брюнет с волосами, зачесанными назад. Витя в первый раз в жизни видел такую прическу. Девушка была, наверное, раза в два меньше, чем этот брюнет. Она все время говорила, но ничего нельзя было разобрать. Понятно было только, что тот, который с зачесом, ее обидел. Позади них сидела еще одна девушка цыганистого вида, просунула голову между сиденьями и все время вставляла свои замечания.
Во время пути автобус часто останавливался.
— На процедуры, — кричал шофер. — Девочки налево, мальчики направо.
Все радостно выбегали. Мальчики, выходя из леса, хозяйским жестом проверяли ширинки. Девочки уходили далеко за деревья и долго не возвращались.
Однажды обесцвеченная девушка немного повертелась на дороге и свернула не налево, туда, где девочки, а направо, туда, где мальчики. Первым из лесу вышел зачесанный парень. Девушка семенила за ним и размахивала руками. Тот не слушал. Сразу пересел к цыганке и уже с ней ехал всю оставшуюся дорогу. Цыганка положила ему голову на плечо и делала вид, что спит.
Девушка села совсем отдельно, смотрела в окно, водила пальцем по стеклу. Иногда она закрывала руками лицо, потом снова поворачивалась к окну. Доставала зеркальце, смотрелась в него и тут же прятала. Витю, который сидел теперь напротив нее — через проход, рукой подать, она не замечала, будто его вообще нет. Вите это нравилось — он мог смотреть на нее, на то, как она плачет, жалеть ее, и ей это не мешало.
Ему было совсем неважно, почему девушка плачет. И кто все эти остальные: зачесанный и цыганка. Да и кто она такая, эта девушка — ему было совершенно все равно.
Это уже в Кургудае сестра Лена представит ему плаксу: Витька, познакомься, моя однокурсница и подруга.
А та сделает взрослое лицо, совсем чуть-чуть наклонится и скажет:
— Ну привет, мальчик. Серьезный какой, надутый. Я Лиса.
Как в сказке. Но действительно — Лиса — все ее так называли, и Витя к этому постепенно привык.
Будущим мужем Лены был Александр. Мама сказала Вите: «Он сделает из тебя человека».
У Александра не было недостатков. У медалистки Лены, чемпионки района по плаванию на короткой воде, которая шла на красный диплом, их тоже не было. Идеальная пара.
В Кургудае изможденная компания гостей шатко выбралась из автобуса. Девять часов езды превратили еще недавно бодрых, энергичных людей в пессимистично настроенных, полных отвращения к жизни и социально опасных перерожденцев.
Поперек дороги кто-то лежал. Вдруг из кустов выскочил импозантный жених Александр с невероятных размеров фотоаппаратом и начал делать снимки. Он буквально кувыркался с камерой на пыльном шоссе, отдавал команды, как позировать. Витя испугался и спрятался за автобус. Там уже сидел шофер и тяжело дышал. «Видел я этот Кургудай во сне своей бабушки», — сказал он.
— Ну а теперь по домам! — крикнул Александр.
Домов у его семьи оказалось несколько. Александр подробно показывал каждый, комментировал расход кубометров древесины с цифрами на руках, особые новаторские идеи при строительстве.
…Александр как раз рассказывал про своего младшего брата — Павла, про дом, который они построили с ним вместе, про звон топоров, веселый ветер, трепавший их волосы… Майна-вира…
— Свежесрубленный дом! Каждый из таких домов — наш ребенок! Это, я скажу по правде, младенец, пахнущий материнским молоком! Вот так, — Александр по-хозяйски приобнял Лену. — Как ты решила, роднуля? Трое? Четверо?
Все вежливо посмеялись. Даже Лиса, которая, как и Витя, почти ничего не понимала и не слышала. Они шли, куда их ведут. Только сейчас Витя заметил, как они с ней похожи. У них двоих были какие-то свои мысли, а у всех остальных — общие.
Победное шествие Александра остановило одно обстоятельство. Высоко на перилах балкона двухэтажной, пахнущей стружкой и потом постройки, сидел парень. Загорелый, при этом в белоснежной рубашке с аккуратно закатанными рукавами, штаны тоже были закатаны по колено. Но сидел он как-то неестественно, будто ни за что не держался, только и ждал легкого порыва ветра.
— Это что же делается, — громко начал кто-то.
Александр вздрогнул, стал белым от страха.
— Он спит, не видите, что ли?
Все замолчали и подняли головы. Парень наверху раскачивался и не падал. Александр рванул на себя дверь дома, она была заперта изнутри. «Что встали? Пашку ловите! Он же навернется сейчас!»
Все начали послушно, сбивая друг друга, неуклюже и беспорядочно мельтешить под балконом, растопырив руки. Тихо причитали: «И не пожил совсем», «Головой вниз пойдет, штопором…», «Раздавит в лепешку».
Из-за соседнего дома уже бежал Александр с лестницей — такой огромной, что — как будто бы это не он ее нес, а она сама плыла по воздуху, и он просто к ней приклеился.
Александр прислонил лестницу к балкону. Затем, как обезьяна, скачком вскарабкался по ней, ухватил брата, стащил его с перил внутрь, они укатились, и тут же завязалась драка. Два поколения не щадили друг друга. Летели и дребезжали стекла.
Через пять минут оба, улыбаясь, приобнявшись, вышли из дома. Один брат был уже с разбитым носом, кровь заливала белую рубашку — белую до рези в глазах, другой, скрючившись, держался за живот.
— Вот это и есть Павел, — представил Александр. — Теперь я расскажу, как мы строили дом. Для этого нужна особая крупноволокнистая древесина. Без нее толку не будет. Итак, берешь бревно, измеряешь его, не забудьте про диаметр, и тешешь…
 
 
III
 
— Ты очкастый? — спросила девочка.
— Витя, — представился Витя.
Девочка сняла с него очки и надела их на себя:
— Очкастая Поля, — сказала она. — Хочешь, покажу тебе кое-что?
— Хочу.
«Что за имя — Поле?» — не понял Витя. — «Наверное, местное. Такое может быть. Это необжитые места Союза».
Они перешли пару дворов, где стояли высокие поленницы и лаяли невидимые собаки, и подошли к бесконечному, метра в два, плотно сколоченному забору.
— Видишь дырку? — спросила Поля. — Что там?
Витя заглянул в дырку, оставшуюся на месте сучка.
— Там гора. И две коровы. Одна смотрит на забор, а другая отвернулась. Машет хвостом.
— А еще?
— Там родник на горе.
— У меня в детстве на голове был родник, — похвасталась Поля.
Витя с недоверием посмотрел на нее.
Они полезли на гору, как-то преодолев все препятствия: ручьи, огромные камни, овраги, обошли забор длиною, как советская граница, хотя, конечно, советская граница намного длиннее. Долго лезли наверх. Попрыгали по горам. И заблудились. Решили пойти в сторону одинокого покосившегося дома.
— А почему у тебя имя Поле? Ты ведь живешь в горах.
— Ну ты и дурак. Ты в детстве что, со второй полки падал?
— Падал. Я на мужика с чемоданом упал.
— Удивительно! А я вот, к твоему сведению, падала с третьей полки прямо на пол. И ни одной царапины. Встала и пошла.
Витя хотел рассказать, что его однажды побили два пятиклассника, а в другой раз его закрыли в подвале на даче и искали сутки, что на демонстрации он нес портрет Громыко с надписью «Зайков» и вообще два раза переплыл Илим, но промолчал.
На завалинке сидел мужик с перевязанной головой и в одном сапоге.
— Как нам пройти в деревню? — строго спросила его Поля.
Мужик посмотрел на нее и высунул язык. Язык был зеленого цвета.
— А-а-а-а!!! — с диким нечеловеческим воплем Витя и Поля мчались вниз по склону. В ушах свистел ветер.
— Не страшный. Траву ест, — сказала Поля, когда они прибежали в деревню. — Коровы тоже едят траву.
— Она невкусная.
— А ты что, тоже ешь траву, тоже ешь? А я ее никогда не ела.
Поля увидела большую корову, но побоялась подойти к ней близко. Встала напротив.
— Здравствуй, корова. Меня зовут Поля. Меня сначала назвали Олей, а потом Полей. И я не знаю, кто я.
Возле дома на корточках сидели несколько пацанов в майках и курили. Вынимали сигареты изо рта синхронно. Передавали друг другу бутылку с мутной бурдой.
— Паленка, — сказал один, отглотнув.
— Пойло.
Но и одно только слово сквозь зубы выматывало их.
Заправлял среди них Паша. Витя обошел корову и сел рядом с пацанами.
Паша докурил. «Корову боитесь?» Он подошел к корове и боднул ее головой.
— Не трогай корову! — закричала Поля, — она будущая мать.
— Я уже сделал двух детей, — ответил Паша, — мне можно.
Тут он свистнул. Вся компания разом поднялась с земли. Они ушли, в майках, обгоревшие плечи, растянулись на всю ширину улицы. Витя остался один. Поля рассердилась.
— Ты такой же, как они! Я буду кусаться, понял? Я могу руку прокусить сразу в семи местах!
 
 
IV
 
Витя сидел за столом. Вокруг него суетились люди с посудой. Стол ломился. Сплошные бутылки и графины, салаты горками и огромный жареный поросенок.
Зашел Паша. Сел напротив, закурил. Правильно, кольцами.
— Слышал, как его резали? — спросил он про поросенка. — Это я. Вот такой резак в руке держал! Это тебе не курицу задушить.
Паша выдержал паузу.
— Городских пойдешь бить с нами? Ты же за нас теперь. Знаешь, как розочка делается? Ня-а! — Он размахнулся и разбил бутылку лимонада об стол. — Видал, вот это розочка. А если тебя будут бить, ты говори: «Наши вас запытают». И все.
Мимо прошла Пашина невеста Илиада.
— До свадьбы хоть дотерпи, — сказала она.
Паша только улыбнулся. Бессмертная улыбка человека, которого невозможно вывести из себя.
— Лидка — дура, — сказал Паша, — а мы с тобой мужики. Хочешь, покажу смертельный номер?
С ледяной выдержкой он вот что сделал: налил одну рюмку из графина и выпил, выдохнул в сторону. Налил еще одну рюмку. И еще. И так раз восемь. После этого взгляд его помутнел, он качнулся и упал лицом точно в салат, царапая пальцами скатерть в сторону поросенка. Почти беззвучно подошли какие-то люди, Витя даже не успел понять, что происходит, а они подхватили Пашу под руки и унесли.
— Паши не будет на свадьбе, — сказал Александр, вынырнувший, как официант, откуда-то резко сбоку, — а ты, Виктор, готовься. В горы с нами поедешь. До этого будет выкуп невесты. Как, осваиваешься у нас?
— Да…
— Небось не видел никогда такого. А? Красиво здесь. Гостей мы любим.
 
 
V
 
У Вити кружилась голова. Со всех сторон горы, сколько-то там над уровнем моря, и Лиса рядом. И вообще он понял, что человек — это не то, что он есть с виду, это его запах. Никто бы не назвал Лису красавицей. Зато она пахла. Сама собой, а не «французскими» духами фабрики «Красная Москва», от которых тошнит.
Тут же вертелась Поля, которая по-прежнему угрожала Вите, что она его искусает. Только почему-то теперь ей пришла в голову мысль искусать его ночью. «Ты увидишь мои распущенные волосы в окне», — запугивала она.
В горах началось: Александр подхватил медалистку Лену и стал таскать ее туда и обратно. Он весь взмок, посинел, но таскал ее сначала вниз, а потом вверх. Это напоминало соревнование сумасшедшего с самим собой. Витя живо представил, как обессилевший Александр роняет Лену, и она с криком «Прости за жестокую память» исчезает в пропасти.
Витя услышал из постороннего разговора, что одна машина уже едет в столовую, в ней те, кто готовит последние приготовления к банкету, и напросился в помощники.
Через пятнадцать минут он снова сидел все на том же месте в огромной столовой «Огонек», похожей на сарай. Когда его просили помочь — он помогал, но думал только о Лисе: «Она была заводилой, подругой невесты, организовала ее выкуп, значит, ей это было интересно. А мне совсем неинтересно. Выходит, я ошибался, мы разные».
Гости приехали всем скопом. Александр и Лена уселись во главе стола. Рядом с Витей сели две женщины в летах со странными прическами. Одна прическа косила налево, другая — направо. Они смотрели на молодых так, будто те совершили преступление. Или готовятся к нему.
— А в каком мать-то сейчас кошмаре. Зять — это же лотерея! — громко, но быстро говорила одна. — Лотерея в чистом виде! Вот моя вышла замуж за бурята. Он один раз напился и икал всю ночь. Она ему подсунула брошюру о вреде алкоголизма, а там написано, что каждый советский человек обязан бороться с алкоголизмом любыми способами. И зять что удумал! У него штык-лопата, он дворником у нас работал в ЖЭКе. Утром, когда народу мало, увидит пьяного, прокрадется за ним и бац лопатой по башке. Ему в милиции по-всякому, всеми методами уже объясняли, что так с алкоголизмом не борются. А он уперся и все: нет, по закону так можно. И пристукнул одного.
— Это ладно. А у моей первый муж был интеллигент. Все время говорил: «Позвольте». «Позвольте, позвольте, позвольте, позвольте». После первой брачной ночи моя вся в слезах. Я говорю: что такое? Она рассказала: «Разделась я и лежу, вся трясусь от страха. Тут он подползает и говорит: "Позвольте". А я, что ответить ему, не знаю». Так всю ночь и пролежали.
— Да, это страшно. А вот моя…
Витя перестал слушать их разговор. Он просто сидел и смотрел на Лису. И снова решил, что их только двое таких за столом. Все вокруг жрут, кричат, заваливаются друг на друга, прически соседок завязываются штопором, сыплются поздравления, а они просто сидят. Лиса даже не смотрела на зачесанного и цыганку, они сидели вообще в другом углу стола и целовались. А кто они перед ней? Она — свидетельница на свадьбе! Следующий человек после родителей!
Только один раз Лиса встала и произнесла тост: «За то, чтоб мальчик не был с пальчик!» и все.
Витя вышел на улицу и стал ходить взад-вперед. Кругом были горы. Он бы среди них навсегда поселился. И дрался бы вместе с Пашкой до первой крови здесь, среди гор. И однажды повторил бы его смертельный номер. И спал бы, сидя на перилах балкона, загорелый и белоснежный. А ветер бы дул себе.
Витя даже и опомниться не успел, как сзади на него бесшумно облокотилась пьяная Лиса. Когда успела напиться, вроде бы и не пила совсем?
— Ты домой и я с тобой! — сказала она.
Лиса взяла Витю под руку, а в общем-то просто повисла на нем. Она была легкая, и Витя сам удивился тому, какой он сильный. Он просто тащил ее, волок по дороге. При этом каждую секунду в нем что-то происходило — переворот сознания: вот он сильный, а она слабая. Она прижимается к нему, как будто ищет защиты. А то, что Лиса пьяная, он и не хотел понимать, и вообще это не имело никакого значения.
На Лису опять напала разговорчивость, как в автобусе.
— Гендель! Кто это вообще? Ну не вообще, а в принципе? А ты знаешь, я за ним сигареты ловила. Он завалится пьяный спать, закурит сигарету и засыпает. Я ее ловлю, он просыпается, закуривает еще одну и снова засыпает. Так всю ночь. Честно сказала ему: загоришься. Будешь бегать, все тело в ожогах, на тебя никто смотреть не захочет. А он мне отвечает: отойди, ты мне телевизор загораживаешь. Чем? У меня же нет ничего, чем загораживают. Я прозрачная, как веточка вишни! Да это я телевизор! Смотреть на меня! Ну допустим, я не телевизор, не магнитофон, а в койке я кто? Витька, я тебя спрашиваю, в койке я кто? — Лиса посмотрела на него прямо, на долю секунды ее глаза стали трезвыми, прозрачными, пока веки дрожали. Может, она в первый раз посмотрела на Витю как на мужчину и тут же как будто опомнилась. — Ой! Я хотела спросить, а вы даме закурить не предложите? Сразу расставим фигуры по позициям. Курю только с фильтром. И вообще, что ты пристал ко мне с этим Генделем? Знать его не хочу. Ты его побьешь? Только честно. А знаешь, Витька, непонятно мне: вот ты почему такой? Ты когда у нас вырастешь? — Лиса засмеялась, Вите очень нравилось, как она смеется. — Я падаю и не встаю. То есть встаю и не падаю — как правильно? Все перепутала! Гуляет девушку, а сам не вырос даже. А что было бы…
— А почему вы Лиса? — спросил Витя.
— Потому что на лису похожа. А была бы похожа на крысу, звали бы Крыса. Ха-ха-ха.
Отсмеявшись, повисев на Вите так, что почти оторвала ему руку, Лиса надолго замолчала. Только пела иногда: «На горизонте одна пальма. Здесь все зовут меня мучачей».
Они так же причудливо, только уже молча, тащились вперед по голой дороге. Со всех сторон огромная равнина, а над ней — горы. Резко, замысловато уходящие вверх и уже там наверху перераставшие в совсем другое вещество. Вот и прыгай.
— Витька, а ты бы взял меня замуж? Или я вообще никому не нужна? Я никому не нужна! — закричала Лиса. — Ура! Я свободна! Вы думали, у меня есть за что хвататься? А вот теперь попробуйте ухватите меня! Я ничто! Я воздух! Я легче, чем воздух!
Они уже подошли к поселку. Лиса еще раз посмотрела на Витю, но уже по-пьяному растекшимися глазами, розовая помада размазалась по лицу.
— Витя, ты хороший мальчик. Можно тебя поцеловать?
Лиса чмокнула Витю в губы и ушла так легко, как будто до этого он все время шел не с ней, с кем-то другим, или она притворялась.
Витя растерянно стоял на дороге. Понятно было только: у него что-то отняли. Тяжесть, легкость, одно из двух, он не мог понять что. Наверное, ее легкость весит больше. Хотя так не бывает.
 
Случай на театре
 
1.
Они жили в семейном общежитии.
Уже сейчас, после этой короткой, но содержательной фразы, понятно, что рассказ пойдет о жизни, любви, а может быть, и смерти героев. Я и сам не знаю. Вероятно, кто-то должен будет умереть.
Чего я не знаю точно: каким образом они — Олег и Марина — вырвутся из лабиринтов своего запущенного быта, оттуда, где всегда пахнет хлоркой и туалетным мылом, где на потолке в коридоре написано “Юля, я тебя люблю”, где каждую минуту у кого-то кончаются сигареты, что считается поводом без стука завалиться к влюбленным среди ночи в самый неудобный момент и завести продолжительную беседу о теперешней политике Горбачева.
Около девяти, когда на общей кухне вертелись одни незамужние и разведенки в чем есть на голое тело — а кого стесняться? — туда заходил Олег, рабочий горно-обогатительного комбината. На нем были майка и тренировочные штаны “Рита”, которые он снимал только по праздникам.
С угрюмым видом Олег ставил чайник на плиту и садился за кухонный стол. Он смотрел на чайник, как китайцы смотрят на Луну. Чайник закипал долго, нехотя; одна из разведенок открывала створку окна, и все девчонки, высунувшись оттуда в своих заляпанных, потому что единственных, халатиках, переговаривались:
— Опять колдует.
— Дырку во мне проглядит.
— Все ему мало, чайку захотел.
— Он бы так жену свою хотел, как чайку.
Это был ритуал. Босоногие или в шлепках своих соседок жительницы общежития сновали туда-сюда по кухне, травили пошлости, подбирали единственной на всех ложкой пену с кастрюль.
Олег, с ледяным спокойствием дослушав женский анекдот про студентов в столовой, демонстративно доставал из широких штанин “Риты” чашку с надписью “Марина”. Соседки завороженно наблюдали за ним.
В это время об их ноги терлись кошки, закипала лапша, сама по себе задумчиво стучала форточка. Это был единственный настоящий муж на этаже. Его хотели назло, потому что так не бывает, чтобы у женщины был муж. Тем более — непьющий. Олег не обращал внимания на эти взгляды, он любил только Марину и во всем ей доверял.
 
2.
Третьеклассницу Марину мама привела в Дом пионеров, в драмкружок. В коридоре мама ухватила за рукав на полной скорости огибающего их мужчину:
— Иван Ильич, это вы?!
Иван Ильич нервно одернул пиджак, во внутреннем кармане которого что-то булькнуло.
— Отойдем, — он нежно взял маму под руку.
Мимо прошел мальчик в пионерском галстуке, с барабаном и изобразил барабанными палочками у себя на голове рожки. “Дурак какой-то”, — подумала Марина.
Со всех сторон ее окружали звуки из-за стен. Кто-то судорожно колотил по клавишам, рядом дудели и трубили. За дверью, рядом с которой стояла Марина, разминался ансамбль юных домристок “Родничок”.
— Я вижу, из девочки вашей будет толк. Она живая, эмоциональная. Вон как вертится. Вы очень хорошо сделали, что привели ее ко мне. У меня к детям есть подход. Тем более начинающие актеры нам очень нужны. Вот мы сейчас репетируем одну сказку — про солдата и попадью. История там вкратце такая: солдат переодевается мужиком… Да перестань ты уже вертеться!.. — не выдержал Иван Ильич.
Мама Марины непроизвольно топнула ногой. Или ножкой. Известный факт — маленькие женщины не стареют.
— Марине надо в искусство, нужно дать мирный выход ее энергии! — говорила мама. — Государство следит за самодеятельностью и рекомендует всем детям драмкружки! Марина, прочти, что знаешь.
Марина сосредоточилась так, что лоб у нее съежился, потом вся собралась, как оловянный солдатик, в одно целое и начала:
— На просторах грохочущих строек
И в садах, где сияет весна,
Об отважных ребятах-героях
Крепко помнит родная страна.
Те герои в борьбе за колхозы,
Не сдаваясь врагу нипочем,
Выходили, как Павлик Морозов,
На отчаянный бой с кулачьем.
— Вот и мой тоже, — сказал или пробормотал сам себе Иван Ильич.
— Что?
— Квартиру нашу хочет разменять, а меня в цоколь, — уже не скрываясь, Иван Ильич отпил из фляжки коньяку и снова засунул ее во внутренний карман.
Иван Ильич был странным образцом человека, посвятившего жизнь искусству словно бы из одолжения. Поэтому записывались к нему в кружок неохотно. Прежняя закалка актера областного драмтеатра нет-нет да и проглядывала в нем, хотя он и до сих пор мог бы еще играть там барственного и недалекого резонера с бакенбардами. А то и нашего с вами современника, в чьей душе взлеты перемежаются с падениями и чьи заблуждения рано или поздно выводят зрителя на путь труда.
Внешность Ивана Ильича была ничем не примечательна. Человек без возраста, любивший свою работу, житейские удовольствия, предсказуемый, тщеславный и не до конца похоронивший себя в провинции, — иногда в его глазах просыпалось что-то вроде неподкупной страсти, какая-то мысль освещала его лицо, но быстро гасла, как будто бы он и сам в нее не верил.
— Им, отважным, — продолжала между тем Марина, — заблещет по праву коммунизма немеркнущий свет. Им, крылатым, нести нашу славу на орбиты далеких планет…
— Берете или думать будете? — мама Марины занялась тем, чем всегда: она продавала сапоги в магазине.
Закинув прядь и расслабив галстук, Иван Ильич стал прицениваться.
— А не хотела бы ты, любезная моя, — обратился он после долгих раздумий к Марине, — сыграть роль солнышка на народных гуляниях?
— Нагуляться она еще успеет, — сказала, как отрезала, мама.
— Не хочу быть неправильно понят, — объяснился Иван Ильич. — Я имею в виду проводы зимы. После конкурсов “достань сапоги” и “перетяни бревно” гости мероприятия дружно начинают звать ясное, доброе, хотя еще и маленькое весеннее солнышко, и оно в сопровождении участников художественной самодеятельности въезжает на импровизированную эстраду. Реплика всего одна: “Здравствуйте, люди! Это я, весеннее солнышко!”
— А на чем оно въезжает? — забеспокоилась мама.
— На парадной колеснице, конечно. Его сопровождают сноп, подснежник и весна-красна, ее обычно играет наш завхоз Валентина Яковлевна, красивая женщина. Так что не волнуйтесь. Все будет представлено на самом высоком художественном уровне.
— В высоком художественном уровне я не сомневаюсь, я сомневаюсь за другое, не навернется ли мое солнышко с вашей колесницы.
— Мама, ну-у, мама… — заканючила Марина.
Мимо в обратную сторону прошагал мальчик с барабаном. Марина показала ему язык и сказала:
— А я — весеннее солнышко.
— А я — Штирлиц в детстве, — ответил, не смутившись, мальчик и пошел по своим делам.
Стоит ли говорить, что Марина была принята в драмкружок. Дальше были переезды в пыльных автобусах по поселкам района, утренники, школы и детские сады, сугробы, валенки, тулуп поверх костюма Снегурочки, нервное глажение оборок за кулисами единственным утюгом, вечно теряющиеся листочки со словами, дни рожденья, первый глоток шампанского, “встали дети в хоровод”, мрачный или разгоряченный Иван Ильич.
Однако дебют Марины в роли солнышка оказался не столь эффектным, как предполагалось. Стоило красочно убранной колеснице заехать на импровизированную сцену, а Марине произнести свой несложный текст: “Здравствуйте, люди! Это я, весеннее солнышко!” — как из толпы кто-то крикнул:
— Это не солнышко, это Маринка из третьего “Б”!
— Нет, я солнышко, — гордо возразила Марина.
— Нет, ты Маринка.
Тут Марина и вовсе понесла какую-то околесицу про то, что Земля крутится вокруг Солнца, что оно, Солнце, освещает весь белый свет и никакой Маринки из третьего “Б” не знает. Сноп и подснежник глядели друг на друга, не зная, как поступить. Выход из ситуации нашла весна-красна (завхоз Валентина Яковлевна), которая предложила, чтобы в этом году весеннее солнышко называли Мариной. Подумав, Марина согласилась, добавив, правда, что это имя ей не очень нравится, а нравится имя Снежана, но оно не очень подходит для солнышка.
 
3.
…Марина была очаровательна, на нее ходили пенсионеры, подростки, которых особо занимала социальность ее коленок. И вот однажды на дискотеке Марина познакомилась с дембелем-горняком Олегом.
Олег был еще юн, но нерасторопен, никак не пользуясь оглушительным поклонением общажных разведенок — завидев его могучую фигуру, девчонки сбивались в угол. Жизнь его в корне не сочеталась с любимой песней на голубой пластинке: “Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима и вечная весна”. К зиме он приспособился, а лето пропускал. Жара выводила его из себя, — рядом с загорелой Мариной, то и дело посещавшей единственный в городе водоем, он выглядел бледной тенью. Все общажные шептались: “Она его не кормит и вообще с ним не спит”.
Между тем, приходя с работы, Олег долго что-то бубнил, лежа на кровати, и смотрел в потолок, Марина же, то и дело поправляя непослушный локон, учила роль и мечтала о своем бенефисе. Она работала продавщицей на рынке, но считалась лучшей актрисой своего театра и не видела в этом противоречия.
Пьеса “Синие яблоки на желтом снегу” уже прокатилась по стране и как нельзя больше подходила молодому коллективу бывшего драмкружка, занявшего законное место на сцене Дома культуры. Речь в ней шла о внутренней жизни комсомолки Натальи, изливавшей все свои душевные движения в титанических по объему монологах.
Тема пьесы была актуальна: Наталья искала себя в мире изменившихся ценностей. Она влюбилась в молодого человека по имени Виктор, который отказался вступать в комсомол и не разделял взглядов Натальи, считая их устаревшими. Борьба чувства и долга разворачивалась прямо на сцене. Виктор ходил в косухе и “вареных” джинсах и тоже иногда что-то говорил, используя малопонятный молодежный сленг. Авторитетом для Натальи оставался коммунист Валентин. Но в ходе пьесы его революционные лозунги сменились на другую песню, и кончилось все тем, что он сжег на глазах Натальи свой партийный билет.
Зритель с замиранием сердца ждал развязки. Останется ли Наталья верной ленинским идеалам или бросится с головой в незнакомый ей мир неформалов? Развязка является сама собой: Валентин признается Наталье, что всю жизнь врал и никогда не был честным коммунистом, рисует ей зловещий образ Сталина; Виктор же, оказывается, в свободное время разгружает вагоны, чтобы помочь своей многодетной матери, и не запускает учебу. “Смотрите на человека, на дела его, — говорит Наталья в финальном монологе, — только дела его скажут вам правду о человеке. Вместо того чтобы блуждать в мире ваших голубых идеалов или, скажем так, идеальчиков, — посмотрите на поступки, свои и чужие, — и вам все станет ясно”.
 
4.
Иван Ильич с открытой и склоненной бутылкой “Наполеона” прокладывал по изгибам семейного общежития тонкую коньячную дорожку. Ворвавшись в супружескую спальню, он схватил Олега за майку и стал трясти его.
— Жалкий, ничтожный начальник смены! У нас на пороге стоит областной смотр. Жена ваша — богиня, хотя и торгует на рынке китайским фуфлом. Вы понимаете, кто жена ваша? Это я первым разглядел в вашей малютке талант! Как презренный металл превращается в ракеты нового поколения, как алмаз под умелыми руками гравировщика в бриллиант, она стала моим цветком, скажем так, чудесной розой созревшей невинности — и я не отдам вам ее, слышите, не отдам!
— Кого? Маринку? Ну и забирай, если жить надоело, — бесстрастно ответил Олег, перевернувшись под одеялом.
Иван Ильич забегал по комнате:
— Вот Джульетта, вот! А вы даже не Ромео! Даже не Фальстаф! Вы животное! “А приглядись к нему поближе — так крокодил на дне лежит”!
Жалкие покровы ночнушки спали с плеч Марины, в полунеглиже она предстала перед режиссером:
— Так что вы мне предлагаете?
— Да, да, я предлагаю тебе Джульетту! Роль, за которую бьются, пока не достигают возраста кормилицы Джульетты. Нам предстоит областной смотр самодеятельности. Я знаю, что тебя тут же заберут у меня, ты будешь блистать в академических театрах! Но это существо не позволит, чтобы к тебе прикасались, — указал он на Олега и закрыл лицо руками.
— Почему? Он же не против… Ну побьет вас…. Главное, ему оружие не давать, — возразила Марина.
— А когда тебя все начнут вожделеть — он тоже будет не против? А ведь начнут! Что творилось после “Яблок на желтом снегу”? Я отгонял их, твоих поклонников, всеми средствами, говорил: “Она замужем”, — и еще много чего говорил.
— Да, — стала вспоминать Марина, — многие ко мне подходили, чтобы поговорить о комсомоле.
— Каком комсомоле?! — режиссер глотнул “Наполеона” и только сейчас заметил, что бутылка заметно опустела. — Они тебя хотят! Ты ветерок с горных вершин, несущий запах ландышей и жасмина, лучшее произведение природы.
Иван Ильич упал перед кроватью, слезы полились из его глаз. Никогда еще отчаяние человека не выражало себя так полно и до конца. “Мизансцена, — бормотал он. — Перламутровое колено… Роза пахнет розой… Клянусь тебе священною луною…”
Таким образом он окончательно разбудил Олега, озабоченного по преимуществу своей завтрашней сменой. Марина отвернулась и тоже заплакала.
— Да знаете ли вы, что актриса — сосуд? — закричал, закрываясь руками, а потом картинно вскидывая их, Иван Ильич.
— Какая? — не понял Олег.
— Вы представляете, что такое смотр самодеятельности? Представляете, я вас спрашиваю?
Тут же, получив мощный удар в лоб, Иван Ильич вывалился из комнаты и, стукнувшись о дверь головой, перегородил порог.
 
5.
Утром, поболтав на кухне с бывшей одноклассницей Светкой, которая раскручивала бигуди и страшно при этом материлась, Марина пошла на рынок. Там она торговала обувью и мужскими куртками. Не столько торговала, сколько разговаривала с покупателями, многие из которых приходили на рынок именно и исключительно для того, чтобы поговорить. Их она отличала сразу.
Старушки тянулись к старушкам. Мужики, медленно прогуливаясь, взглядами знатоков оценивали ряды молодых и не очень продавщиц, ненароком склонившихся над товаром.
Особенно любил вертеться возле Марины и мешать ей торговать Георгий Замарайский. Почетный гражданин города, разносторонняя личность, литератор и художник, автор романов “Сибирская сторонушка”, “Ой ты, гой еси!”, “Деревенька моя”, множества стихов, пейзажей и портретов, он и в преклонные лета отличался крайней живостью, любил шататься по рынку, шумно торговаться, подыскивая себе очередных моделей.
— Ты должна мне позировать! — в который раз заявил он Марине, оглядев ее со всех сторон. — Обязательно! И лучше всего — ню.
В свое время судьба подыграла Замарайскому, забросив в город по распределению группу выпускниц железнодорожного института. Опытным путем он выбрал себе жену. Но как же горько он ошибся!
Теперь он боялся даже появляться дома, днями пропадал в мастерской или шлялся по городу, заводя со всеми встречными глубокомысленные беседы. Суть их сводилась к тому, что он умирает, умрет на глазах, ему недолго осталось, он ходячий труп под видом человека.
У жены начал расти горб.
Жену он боялся страшно. Стоило ему появиться дома, как она выпускала из курятника, располагавшегося прямо в квартире, всех куриц и безмятежно располагалась на диване с книгой “Война и мир”. Ее она перечитывала каждый год, чтобы не забыть ни одной подробности. Прочие книги она отвергала.
Снова оглядев Марину, Замарайский вздохнул:
— Не представляешь, как сложно вашего брата уговорить. Шарахаются от меня, это ладно, а то еще и побить могут. Вот история. Пришла ко мне натурщица, я ее в больнице на приеме сагитировал, ничего себе женщина, только без зубов. Совершенно. У нас моментально вспыхнула взаимная симпатия. Немного полежали у меня в мастерской. Я думаю: теперь-то чего?! Напрямик говорю ей, мол, Катя, я сделаю твой портрет ню, в полный рост. Она долго отказывалась, а потом согласилась, но все-таки с условием. Говорит: “Делай, так и быть, только чтобы голова была не моя… или вообще рисуй без головы. У меня муж очень ревнивый. Если он меня в этом изображении узнает, нам обоим конец”. Я говорю: как это, мол, без головы, голая жертва гильотины получится! Придумаем что-нибудь… Написал я ее. Голову в обобщенном виде оставил, но лицо переосмыслил, конечно. А потом не утерпел, выставил работу. И что ты думаешь? Муж догадался — как? — по анатомии! Я, говорит, анатомию своей жены от анатомии всех женщин планеты могу отличить. А я ему: ты что, мол, наглядно выяснял — со всеми женщинами планеты?.. Ну он и стал с тех пор меня отлавливать. Вот и сейчас, наверное, ходит, рыщет. А я что? Я же для искусства старался, не для себя. Мною написано:
Хочу чело я преклонить я
На крестик меж ее грудей,
И неотправленные письма
Рвать и бросать в толпе людей.
— Приходите завтра к нам в театр, — сказала Марина, продолжая беспечно копаться в китайском товаре. — Пьеса называется “Десять негритят”. Начало в семь.
— Про негров? Не пойду! — отрезал писатель. — И передай своему главному режиссеру, что он подлец.
— Почему это? — удивилась Марина. И тут же прикрикнула на очередного проходящего: — Стельку на место положил!
— Потому! — Замарайский разозлился не на шутку. — А потому что о пенсионерах тоже надо думать!
— А какая связь между неграми и пенсионерами?
— Непосредственная связь! Начало в семь. Еще светло. А конец во сколько? В девять… в лучшем случае. Пойду я ночью домой, а меня кто-нибудь бац по башке — и не посмотрит, что я почетный гражданин и имею двадцать три почетных грамоты, — зачем-то Замарайский растопырил все пальцы. — Такие случаи бывали. Вам-то все равно, вы после спектакля разбились на группы, так и ходите. Вот и отрядил бы мне Ильич специального человека, чтобы он меня провожал.
— Да вы почти рядом с театром живете, а у нас некоторые чуть ли не за железной дорогой. А один — в Донецком леспромхозе! Ленка в Соцгород к родителям ездит. И вкалывают весь день. Мы раньше семи начинать не можем. У нас работа.
— Это ваши дела. — Замарайский еще немного покрутился в толпе и снова возник, вспотевший, с рубашкой, вылезающей из штанов и в подтяжках. — Ну как, согласна позировать? Можно и не голышом. Головка, плечи, плечи, грудь, полуоткрытая грудь… И запятая пупка.
Марина вспылила:
— Да что же это такое!.. Старик на лямках, ухажеры, дети вещи тырят… Топчут меня, как наседку! Вы мне работать мешаете. От вас, товарищ, уже шарахаются все. Губы раскатали — и рады! Кому куртки, сандалики?..
— Ты подумай, — хмурый Замарайский налепил кепку и двинулся дальше завести разговор еще с кем-нибудь, мучимый при этом мстительной тенью мужа обезглавленной им натурщицы.
 
6.
Сразу после упаковки товара Марина побежала в театр. Перед зеркалом она не рисовала на себе Джульетту, наоборот, стирала с лица все, что могло ей напомнить о ненавистных заглядываниях, улыбочках, дешевом товаре, накладных. О покупателях, их пальцах, щупающих товар так, будто он — часть ее тела, о мятых рублях и трешках, ныряниях за товаром, служащих часто спасением от комплиментов, каждый из которых был не то чтобы глуп или бездарен, но не нужен и неприятен ей.
Единственный известный ей способ любви — братской и убогой — в промежутках между глотком пива и затяжкой красной тяжелой “Примы”, как будто тебя из всех сил сжимают на продавленной койке, впопыхах — вдруг в комнату войдут… когда вот-вот что-то почувствуешь, сожмешься в комок, — тут все и заканчивается. Встанешь, накинешь ночнушку, пересядешь к подоконнику и смотришь на свое отражение в черном окне.
…Ромео играл студиец, которому девочки-костюмерши кроили белую рубашку с манжетами и штаны с гульфиком. Но сегодня он опаздывал. Бесчисленные манипуляции с гульфиком на копошащемся объекте не то чтобы сделали его мужчиной, но волосы он стал зачесывать за уши. И повысил свою самооценку до такой степени, что в ЖЭКе, постоянном месте его работы, некоторые перестали с ним разговаривать.
Марина вошла на камерную сцену, не забыв воткнуть в волосы искусственный цветок — так, чтобы он крепко держался, но оставлял ощущение того, что любое прикосновение к девушке грозит падением этому цветку.
Посередине стояла стремянка. С одной стороны ее занимал Иван Ильич — статичный, красиво надувающий грудь, с другой — тянул к себе стремянку Замарайский, из которого все время что-то сыпалось: штопор, копейки, наброски поэм.
— Я — член! Член Союза писателей. Я поэт-песенник, мне нужен ростовой портрет. Я эпик. Верните стремянку!
— Зачем она вам? Вы двадцать лет ее не использовали, — отбивался Иван Ильич. — Мы отыграем спектакль и вернем вам вашу лестницу.
— А я хочу сейчас!
— Вы что, не читали книгу “Философия любви”?
— Я сейчас покажу тебе философию любви, — Замарайский отставил стремянку и вцепился в Ивана Ильича. — Моя жена специально перечитала Шекспира. Там нет никакой стремянки.
— Да поймите вы, стремянка символизирует балкон, откуда Джульетта будет разговаривать с Ромео. Это незабываемая сцена. Он у ее ног, она на жердочке…
— Как курица, что ли?
— Сами вы курица!
— Только не надо мне выкать. Не дорос еще, чтобы выкать мне! — в наплыве чувств Замарайский попытался отодрать стул со зрительского места.
— Прекратите, — топнула ногой Марина, топнула, как умела только ее мама, — взрослые люди! Интеллигенты! Прослойка! Действительно, прослойка. Знаете, между чем и чем?..
 
7.
Замарайский сразу успокоился и уселся именно на тот стул, который пытался вырвать. Иван Ильич же стал проявлять все признаки нетерпения.
— Где Ромео? Где этот придурок в гульфике? Мы из-за него полчаса потеряли. А у нас, между прочим, генеральный прогон.
Кто-то высунулся из-за кулис:
— С животом у него что-то сделалось.
— С чем? — Иван Ильич слез со стремянки. — С животом? У него не должно быть живота, только распахнутые глаза. Он — Ромео! Смолит, небось, в туалете?
— Да нет, вчера тесть приехал, вот он и…
Иван Ильич уселся в раздумьях рядом с Замарайским.
— Ясно, — сказал он через минуту. — Марина, залезай на стремянку. Я буду читать за Ромео. Свой текст помнишь?
— Помню, Иван Ильич.
— Поехали.
Иван Ильич прильнул к стремянке, на которую влезла растерянная Марина:
— Оставь служить богине чистоты.
Плат девственницы жалок и невзрачен.
Он не к лицу тебе. Сними его.
О милая! О жизнь моя! О радость!
Стоит, сама не зная, кто она.
Начав небрежно, Иван Ильич все более воодушевлялся. При фразе “О, быть бы на ее руке перчаткой, перчаткой на руке!” — на его глазах показались слезы.
Марина протянула руку и цветок сам собой выпал из ее волос:
— Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!
Отринь отца да имя измени,
А если нет, меня женою сделай,
Чтоб Капулетти больше мне не быть.
Вдруг из зала, где, казалось, находился только озабоченный судьбой своей стремянки Замарайский, раздались аплодисменты. Это был Олег, сидевший в темноте на заднем ряду. Он подошел к Ивану Ильичу и обнял его.
— Марина, я так никогда не смогу. Не смогу так, как он. Ты знаешь, — горячо заговорил Олег, — Иван Ильич часто заходил ко мне на работу, разговаривал об искусстве, о том, что такое вживание в образ, актерская задача. О том, что предстоит тебе в жизни, какое светлое будущее тебя ждет. А здесь — что здесь? Копаем, взрываем… и так до бесконечности. Он, а не я должен быть твоим мужем. Это я решил, сам решил.
— Иван Ильич! — пролепетала Марина.
— Проговорила что-то. Светлый ангел,
Во мраке над моею головой
Ты реешь, как крылатый вестник неба
Вверху, на недоступной высоте,
Над изумленною толпой народа,
Которая… которая… —
машинально продолжал Иван Ильич, затем вдруг упал и, безнадежно пытаясь встать, спросил: — Марина, вы сговорились?.. Или ты готова быть со мной?.. Я не понимаю… Быть не может…
— Готова, — не колеблясь ответила Марина, глядя сверху вниз на эти наглядные олицетворения двух противоположных начал — убежденности и смятения. — Готова, Иван Ильич. Да вы не волнуйтесь. Вон у нас в общаге сколько свободных девушек. И с моей одноклассницей Светкой Олег уже спал.
— Спал, Иван Ильич, — подтвердил Олег. — И все-таки я считаю, что Мейерхольд пошел по ложному пути, левый загиб…
— Но ведь я… Я буду чувствовать себя предателем. Этот человек — вы, Олег, — проявил такое благородство…
— Да в чем тут благородство: мне пахать, а ей жить надо. А я тут один парень на деревне. Так и так расхватают. Другое дело, если бы я знал, сколько вы знаете.
Иван Ильич снова попытался встать, чтобы ухватиться за нижнюю ступеньку лестницы…
 
8.
Каждый вечер Замарайского преследовала страшная дилемма: либо возвращаться домой, рискуя подвергнуться нападению не знающих жалости хулиганов, либо отсиживаться — неважно где, — пока жена не уснет. Это могли быть два питейных заведения: “Эдем” и “У Теймураза”. Там Замарайского принимали за городского сумасшедшего и не трогали. Государственные учреждения к тому времени закрывались, но Замарайский умел прикорнуть рядом со сторожем — это не то что трястись от ужаса одному в мастерской. Сегодня же сама судьба плыла ему в руки — у него надолго увели стремянку, которую он и так давно хотел выбросить; следовательно, он имел право по-хозяйски расположиться в удобных креслах и даже сделать две затяжки махорки, которую носил в особом мешочке.
За все время разыгрывающейся драмы Замарайский проснулся едва ли раз. Мизансцена была такая: на полу лежал труп Ивана Ильича. Марина застыла на верхней ступеньке, в абсолютном ужасе — ноги ее не слушались, спуститься вниз она не могла. Олег метался, ожидая скорую; он то падал на колени перед Иваном Ильичом, призывая его очнуться, то начинал уговаривать Марину осторожно спуститься, прыгнуть ему на руки, но она ничего не видела и не слышала. Она, если разобраться, всегда любила только его, Ивана Ильича, — этого пузатого, нелепого, вечно перебивающего самого себя и не умеющего прилично одеваться человека. По-своему Марина тоже умирала — намного дольше, чем Иван Ильич, — и ее смерть была куда мучительней.
Замарайский же все дремал и даже, кажется, шептал:
— Театр — это не искусство. Станет в жизни кто-нибудь лежать на полу как труп, а другие — строить такие нелепые рожи, размахивать руками, кричать и бегать? Нет. Все это ложь от начала и до конца. Правда в том, что они сломали мою стремянку, ну так об этом мы поговорим завтра, мне это только к лучшему. А вы, Зинаида Сергеевна, — так звали его жену, — процветайте. Вы беснуетесь, а мы играем, так-то вот!
 
Веселое озеро
Муха скучала, водила пальцем по рыжей клеенке и смотрела сквозь мутное стекло стакана на Жору.
— Этот стакан уже не отмоешь.
Жора лежал на полу. “Стройная брюнетка, жительница Баку, — читал Жора, — с высшим медицинским образованием, хотела бы с целью создания семьи познакомиться с серьезным мужчиной в возрасте до сорока лет”.
— Ты опять?
Вошел загорелый Коля в трусах. Он весь лоснился, будто смазанный маслом.
— Ты почему ходишь в трусах?
— Жарко. — Коля сел на кровать.
Жора продолжал читать. “Симпатичная ленинградка желает познакомиться с мужчиной нормального телосложения, желающим создать семью. Будет благодарна за фотографию”.
— Видишь как… Будет благодарна…
— Пива нет, — наконец сказал Коля. — В ларек сходить надо.
— Щас, так я и побежала. Еще я тебе за пивом не бегала.
— Муха, слетай. Я устал чего-то.
— Устал ты по соседним дачам шариться.
— Я столб поправлял.
— Давайте Канашкину пошлем, — предложил Жора.
— Она с мотороллера упала, — сказал Коля. — Ее Петухов катал — и завалились оба.
— Ой, — всполошилась Муха.
— Теперь Петухов ей, наверно, ноги зеленкой мажет. Учись, Муха, как надо кадрить. С риском для жизни.
— Ха-ха-ха, Канашкина и Петухов — красивая пара, — посмеялся Жора.
— Пива надо взять.
— Придурки. Надоели мне оба, — Муха встала и вышла.
На улице было душно. Муха пошла к сараю, открыла дверь. Сразу запахло свежими досками. Муха полезла в угол, туда, где попрохладней, и посадила занозу. Она осторожно спустилась в погреб и в темноте нашарила за скользкой кадушкой полторашку пива. Постояла немного, чтобы глаза привыкли к темноте. “Придурки”, — сказала Муха еще раз и полезла наверх.
За дачей на скамейке сидела Оля Канаева. Она плакала и ела малину. Подошла Муха с пивом.
— Я говорила, зря ты накрасилась. Смотри, на кого похожа.
Канаева снова размазала косметику по лицу, всхлипнула и жалобно посмотрела на Муху.
— Меня собака укусила.
— Покажи, — Муха стала разливать пиво. — А Перфильев сказал, ты с мотороллера упала.
— Мы катались, а потом упали.
— Я бы в жизни с Петуховым кататься не стала.
— Он красивый.
— Он же ушастый. И с ним поговорить не о чем. Прямо как Перфильев. Представляешь, сам голый шарится по всему поселку, а мне говорит: “Я столб поправлял”. Нет, это надо такое придумать.
— Ревнуешь?
— Я?!. Слушай, а у тебя что с Петуховым?
Оля смутилась. Они долго сидели молча и пили пиво.
— А вот если бы Петухов тебе ноги зеленкой смазывал, тебе было бы приятно?
— Не знаю, — Оля поджала под скамейку худые и поцарапанные синие ноги. — Наверно, да.
— А руки?
— Причем здесь руки?
— Ну а если бы Петухов…
— Отстань, — Оля опять заревела.
— Я не понимаю, Оля, чему ты удивляешься, что живешь одна, — рассуждала Муха. — В нашем городе приличных мужиков вообще нет. Одни придурки. Еще ходят, кобели поганые, пялятся. Алкаши. Сходи в ларек, сходи в ларек… А женщине, может быть, хочется общения, новых горизонтов. Вот ты, Канашкина, чем не идеальная жена? Я считаю, к тебе мужики должны в очередь на отбор выстраиваться, как к царевне-лебедь. В доме чистота, шторки всегда постиранные, сама ухоженная. Могли бы разговаривать на разные темы, телевизор бы смотрели, кроссворды разгадывали, гулять вместе ходили.
— У меня же ребенок. Кому я нужна?
— Нет, ребенок должен быть на первом месте. Давай за него выпьем, — сказала Муха. — Но…
Мимо шел Жора. Он со скучающим видом направлялся в туалет, обмахиваясь веткой.
— Прячь, — приказала Муха.
— Что?
Жора все видел.
— Мы все исполнены предчувствий и томлений, — сказал он. — Бомбовозы взлетают с Флориды. Хао.
— Чао-какао. А Жора как тебе? — спросила Муха, когда он скрылся из виду.
— Не знаю. Он странный, всегда говорит что-то непонятное.
— Родился в семье пограничника, поэтому всегда в пограничном состоянии. Пошли отсюда куда-нибудь.
— Куда? — удивилась Оля.
— Да к тому же Петухову. А то этот Жора все расскажет Перфильеву — и не видать нам пива.
— К Петухову?..
Муха несколько раз окунула голову Канаевой в бочку с водой и утерла ей лицо полотенцем. Полотенце стало черным.
На крыльце стоял Коля и курил.
— Вы куда это намылились?
— В ларек, — соврала Муха. — Сейчас с пивом вернемся. Жди меня, и я вернусь…
— У меня глаза красные? — спросила Оля, когда они вышли на дорогу.
— Красные, красные. Пошли.
На даче Петухова никого не было. Только собака прыгала и лаяла на цепи.
— Это она тебя укусила?
— Нет. Та была пушистая, вся в шерсти.
— Ну ладно, а то бы я этой собаке показала. Пошли дальше.
— В ларек?
— Пойдем, будто мы вдвоем гуляем и мужиков клеим. Ну-ка, посмотри на меня развратно!
— На тебя я не могу, — сказала Оля.
— Тогда на собаку посмотри развратно. Эй ты, кобель, — крикнула Муха, — где Петухов?
Собака залаяла еще громче.
— Ну и ладно, — Муха допила пиво и забросила бутылку через забор. — Вот. Эта наша месть всем мужикам. Я их ненавижу. А ты?
— И я тоже.
— Расстегивайся, оголяйся! — командовала Муха. Она шла вприпрыжку, как будто все время пыталась стать выше Оли. — Им нужно тело. Получайте наше тело. Ешьте его. — Мимо проехала грязная машина марки “Москвич”. Муха стала стаскивать с себя сарафан. — Кушать подано. Ну куда вы? Вот же оно — тело! Налетай!
— Ты совсем с ума сошла. Оденься.
— Представляешь, Канашкина? Проехали, а тело оставили, — расстроилась Муха.
— Загорать идете? — возле калитки стоял старик Маслов, худой и черный, в рваной майке. — Печет сегодня, как на Первомай.
— Маслов, ты же лысый. Одень кепку. А то по темечку тюкнет — и привет.
— Зашли бы ко мне, куклы плюшевые. Я тут заварил кое-чего…
— Это самогонку, что ли, ты заварил? Поддаешь со сранья? — спросила Муха.
— Я поддаю, а тебе так, Катюша, скажу. От нее в тебе понимание жизни уже другое… и глаз. Вот я смотрю на листочки, на травинки, плюнуть хочется. А тут нет: не плюй, красиво. То есть так, цветочки вы мои полевые, для меня сейчас что травинка, что баба голая — все одно и то же. Или картина “Буря на море”. Вот смотрю я на вас…
— А смотри, смотри. Только внимательно.
Муха потянула Канаеву за руку. Они вошли в беседку и уселись на пеньки. На столе в разводах тени стояла закуска — лук, хлеб и селедка. Вместо салфеток была аккуратно разложена разорванная на лоскуты газета “Коммунистические зори”.
— Сашка-то, поросенок, занимается? — спросил старик Маслов Олю.
— Занимается.
— Он всегда говорит: “Ольга Александровна сложные задачки задает”. А я думаю так: правильно, что сложные. Все сложно, а посмотришь — красиво. Ну что, ягодки сладкие…
— Смотри, Маслов, как мы пьем! — Муха налила по полному стакану, пихнула Канаеву так, что та чуть не упала с пенька. — Залпом!
Оля поперхнулась, закашлялась, но с остервенением допила. Муха сидела с блестящими черными глазами.
— Ну гляди, мы перепьем тебя.
— А мне чего, — ответил старик Маслов. — Я любуюсь. Вот уже и стихи сочиняю. В момент. “А сердце вылетит, как голубь, и никуда не полетит”.
— Канашкина у нас — бледная спирохета, — пожаловалась Муха, — а я загораю, мне-то что.
Старик Маслов откинулся, почесал несбриваемую щетину и начал рассказывать.
— Двадцать пять лет назад весь город потрясло страшное преступление: застрелили из дробовика нашего водилу из автобусного парка — Петровича.
— Это не родственник Перфильева?
— Нет. С автобазы. У него жена Люся родила. Он смотрит: а дитя не его, вылитый Генка, сослуживец. Он ее и отправил по адресу. Стал ходить за Генкой… ну не совру, яблочки с наливом, — как тень. Я, говорит, сделаю из него человека, который смеется, заставлю его на губной гармошке сыграть. Мы ему: угомонись, Степаныч…
— Петрович, — поправила Оля.
— Степаныч он был. А по фамилии Петрович. Рюрик Степанович Петрович.
— Необычное имя. Не то что у Перфильева, — сказала Муха. — Но у нас еще необычнее в институте училась — Неля Прислониди.
— Ну так вот… и убили его. Он пошел в гости, говорит: а помою-ка я руки. Зашел в туалет — и весь одеколон с шампунем выпил. И спер затычку от ванной. Отрезал ножом. С ним была женщина в большой шляпе с пером. Не из наших, иностранка.
— А что Генка?
— А ничего, птички райские с присвистом. Генка с ней и знаком-то не был. Я к тому все это вам рассказываю, что у меня появилась возможность показать свой характер тогда.
Старик Маслов замолчал. Муха сосала руку, в которую загнала занозу, а Оля думала о чем-то своем.
— И убили его из дробовика. На охоте дело было. Я всех водил наших снял с рейсов. Стоит гроб. Подъехали наши на автобусах — весь автопарк — и пробибикали ему. Меня, что вы думаете, булочки маковые, за шкирдяк — и на ковер к начальству, в райком. Буш тогда сидел секретарем, Родион Христофорович, покойник. Он мне: да ты, падла, ты зачем, так тебя, водил снял с рейсов? А я говорю: что ж вы думаете, я закона социализма не знаю?.. Это какой такой закон социализма? — спрашивает Буш. Такой закон, что если шишку хоронят, ей почести воздают, а если простого работягу, то ему уже и пробибикать нельзя за упокой души. Вот ты под портретом Ленина сидишь, а глазами не в то место смотришь… Буш мне: да ты откуда взялся? Я говорю: стоп, спокойно, малыши. Я из того же самого места взялся, что и ты… Вот как я его отбрил, королевны заморские.
Вдруг в беседку заглянула какая-то страшная рожа, перекошенная набок. Один глаз у рожи был широко открыт, а второй, наоборот, будто заплыл. Черные засалившиеся волосы блестели. Из-за плеча незнакомца торчала тяпка. Девчонки взвизгнули. Старик Маслов спокойно протянул уроду початую четверть самогона. Урод, причмокивая, сделал несколько глубоких глотков, ни слова не говоря, вернул бутыль и исчез.
— Это моя рабсила. Мустафа. Прибыл из мест заключения. Огород мне окучивает.
— Может, позвать его в компанию, — предложила Муха.
— Нет, ни в коем случае! У него женщины да-а-авно не было, а ты тут сидишь, Катюша, прости господи, в одном без ничего. Я и сам-то от него страдаю, в позапрошлый раз гонял меня по огороду лопатой.
— И не страшно? — спросила Оля.
— А мне чего бояться, я не баба. Это вам должно быть страшно, рыбки златоперые, — продолжал старик в своем духе, — окажешься с этаким чудищем одна в темном углу, а там будто сети плетут пауки с лапками — прощай и честь, и совесть. Родила царица в ночь…
Маслов выпрямился и громко запел, подмигнув Мухе.
— Мустафа дорогу строил, Мустафа по ней ходил, а Фома его заметил, из угла мешком прикрыл.
— Наливай, а то уйдем, — приказала Муха.
Они вышли от Маслова, когда жара уже пошла на спад. “Москвич” ехал обратно, Муха сперва хотела его догнать, но только махнула рукой вслед — и вдруг заревела точь-в-точь как недавно Оля, которая уже набралась внутренней решимости, готовности к поступку, — ничего не осталось от той размазни, какой она была утром.
Старик Маслов, разомлев, сидел у себя в беседке, что-то бормотал, глупо улыбался, снова пел про Мустафу.
Оля потянула Муху за собой:
— Хватит сопли распускать.
— Ты пони… понимаешь? Этот Перфильев… Это же деревяшка. Дупло. Поленница. Подумай, Оля. Я ведь тебе завидую. Да! У тебя есть твой сынуля. Он никогда тебе не скажет: Канаева, если ты родишь, мы с тобой незнакомы. Я хочу родить.
Муха упала на дорогу и стала делать вид, что рожает. Оля резко подняла ее, отряхнула и потянула за руку.
— Это не смешно. Это ответственный шаг.
— Нет, я повесилась бы, если бы родила такого, как Перфильев. Я под ночнушку подушку подкладываю и хожу перед зеркалом. Ну куда мы? Куда ты меня тащишь?
— На озеро. Срочно!
— Топиться?
Канаева остановилась, задумалась, серьезно посмотрела на Муху:
— Да, топиться. Только вместе.
— Пошли!
Они свернули в лес. Озеро было неподалеку. Оля вела за собой Муху, и та даже не обращала внимания, куда они идут. А они шли по бурелому, не по тропинке.
— Девки в озере купались… Канашкина… Эй!
— Что?
— А ты как будешь топиться — вся или по частям?
— Вся.
— Я сначала утоплю одну ногу, потом другую… Потом… В общем, последней я утоплю эту противную занозу. Представь, голова уже утонула, а рука еще не утонула. Бывает такое?
— Стой!
Канаева так резко затормозила, что Муха чуть было не свалилась в кусты. Оля нервно оглядывалась.
— Ты видела?
— Чего?
— Мустафа.
— Чего — Мустафа? Мустафа дорогу строил…
— Он за нами идет. Хочет изнасиловать. Только что за деревом мелькнул.
Муха на секунду протрезвела:
— Привидение или нет? Слушай, он надругается, а потом нас и убьет. А нам топиться надо… Бежим!
Побежали. Почти сразу вынырнули на тропинку. И озеро рядом, за поворотом. Мустафа тоже вышел из леса и остановился.
— Зачем бежать? — кричал он. — Никто не узнает. Я здесь ждать буду.
Он закрывал рукою в наколках глаза от солнца, а вторую со значением запустил себе в штаны. Оля и Муха сверкали пятками. Они выскочили на берег и упали. Муху опять разобрал смех.
— Он нас будет ждать. Да я бы его всего исцарапала, всю прическу ему бы повыдергала…
Оля обхватила руками колени и тяжело дышала.
Перед ними открывался идиллический вид. На противоположном берегу стояли машины, вился дым от костра, над водой торчали головы купальщиков. Было еще жарко, но не душно, от воды дул легкий ветерок.
— Они нас увидят? — спросила Муха.
— Даже если увидят, все равно доплыть не успеют.
Муха подошла к самому берегу. Здесь был крутой, но не очень высокий обрыв.
— Как ты думаешь, там стекла нет? Я боюсь порезаться.
Оля не отвечала. Муха с хозяйским видом расхаживала по берегу.
— Интересно, как наше озеро называется.
— Веселое. Какая тебе разница. А все-таки хорошо…
— Что?
— Что Мустафа преградил нам дорогу к отступлению. Это значит, что мы правильно сделали, что решили утопиться.
— Ой, как я его забоялась…
— Э-эй, девчонки-и-и!..
С пригорка невдалеке спускался Петухов и махал им рукой.
— Ай! — Оля и Муха кинулись в сторону, за деревья. Здесь была выемка в земле, канава, они спрыгнули вниз и прижались друг к другу, втянув головы — маленькая смуглая Муха и долговязая синяя Оля. Прошло довольно много времени. Они с ужасом смотрели друг другу в глаза.
— Придурок, вот придурок! — зашептала Муха. — Этот твой Петухов все планы нам сорвет.
— Не сорвет. Он уже ушел.
Они приподняли головы. Петухов, присев на корточки, смотрел на них сверху.
— Мухина, Канаева, а ну вылезайте. Вам приказ: шагом марш домой! Вас уже обыскались. Все на ушах.
— Иди отсюда. Мы свободные женщины на досуге.
Петухов не хотел уходить. Муха с достоинством вылезла из канавы и пошла в сторону леса.
— Уйди! Уйди! Гад, сволочь! — вдруг закричала Оля Петухову.
Муха обернулась в последний раз: Петухов тащил Канаеву по земле за ногу, а она цеплялась за траву и верещала. “Третий лишний”, — подумала Муха. Она шла в неопределенном направлении. Мыслей в голове уже не было, только спать хотелось. Кто-то позвал ее. Она подняла голову.
— Мустафа… А дачи у нас в какой стороне? Вы их местами поменяли? Я блужу… То есть… блуждаю… В заблуждении…
Мухе показалось сначала, что она идет по влажному дну, а водоросли вцепляются ей в лодыжки, как пальцы. Потом она наступила на что-то острое и вскрикнула. Порезалась? Еще шаг — и она ногой раздавила тюбик, из него потекла вязкая жидкость, которая мешала ей идти. Муха как будто бы лежала на спине и смотрела на солнце сквозь черное стеклышко, как делают во время солнечного затмения, но никакого затмения не было…
Проснулась Муха среди огородной ботвы из-за жуткого холода. Сарафан она днем забыла у старика Маслова. Уже начинались сумерки, и было совершенно невозможно понять, где она находится. Муха пошла прямо и уткнулась в забор.
За забором, на соседней даче потрескивал костер. Коля и Жора пекли картошку.
— Эй! — закричала Муха. — А я вот где.
Коля встал и уставился на нее, он не мог сказать ни слова.
— Вооружают хунту. Трущобы Каира. Произвол агрессоров. Жертвы цивилизации. — Жора читал заголовки в журнале, который по листку засовывал в костер, и улыбался чужим словам.
— А пива не было, — сказала Муха. — Ларек закрыли на учет. Ну что смотришь? Не видишь, как я извозюкалась!
Муха перелезла через забор и подошла к костру.
 



Блю

1.
С самого утра чувствую опустошение. Хожу по квартире, включаю и выключаю телевизор — ничего не помогает. Депрессия просто раздавила меня. Она приходит с возрастом, когда ты умнеешь и начинаешь задумываться о будущем. Но будущего не бывает без прошлого, а у меня нет его. Ищу в настоящем.
Я сидел на кухне, когда Яна вышла из душа.
На ней было полотенце с пошлыми микки-маусами.
— Я сейчас не хочу, — сказала она и полезла в холодильник.
— Чего?
— Йогурт. Срочно ласкай меня.
— Если все начнут друг друга ласкать, кто встанет к станку?
— Причем здесь станок? Ты его видел хоть раз?
— Да.
Я разбил яйцо о сковородку и задумался.
— “Мыслитель с яйцом”, — иронически заметила Яна.
Она накинула халат и подсела ко мне. Из носа у нее закапало, и она утерлась кухонным полотенцем.
— У тебя нет платка?
— Ты всё равно смотришь на яйцо. Скажи мне, почему, когда люди мыслят, они существуют?
— А как иначе? Представь, ты перестала мыслить — и где тебя потом искать?
Яна перестала хлюпать:
— Как тебе твоя новая начальница? — спросила она.
— Обыкновенная, но с травмой.
— Перелом?
— С душевной! В остальном она мелкая. Мне кажется, она преклоняется перед продюсером.
— Я бы на твоем месте тоже перед ним преклонялась. Ты сколько без работы сидел?
— Месяц.
— Месяц, — повторила Яна и стала разглядывать себя в зеркале. — А я год.
— Ты и сейчас нигде не работаешь, — заметил я.
— Это неважно.
Я стал намазывать маслом хлеб. Я подумал, что моя проблема только в одном — я слишком привлекателен для женщин, и ничего не могу с этим поделать. Если отказаться от них совсем, депрессия только удвоится. А Яна хотя бы отвлекает своими дурацкими вопросами. Или, может быть, поменять Яну?
 
2.
По утрам хорошо думается. Еще хорошо думается во время ходьбы. Однажды во время прогулки ко мне подъехала юная шатенка. Она была на велосипеде и молча катила рядом.
— Вы шлем потеряли, — наконец сказал я.
— Какое у вас красивое имя, — ответила она.
— Но мы даже незнакомы.
Она пожала плечами:
— Когда люди обсуждаю имена, это уже знакомство! Меня зовут Яна.
Я часто задумывался, зачем люди живут вместе, ведь они только мешают друг другу. Всё вокруг кипит, орёт. Твою мысль, только родившуюся, уже рвут на части. “Сумочка не гармонирует, она агрессивная, а я милая — тебе не кажется?»
Яна появилась, когда мои дела шли прекрасно, и они тут же пошли прахом. Во-первых, я не мог выносить вида дивана, потому что мы не вылезали из него. Во-вторых, я потерял внутренний покой. А в-третьих, она поставила себе целью ревновать меня ко всему на свете.
Однажды зимой я возвращался домой и увидел Яну. Она хлестала по лицу варежкой девочку-подростка.
— В чем дело? — вмешался я.
— Сколько тебе лет!!!
Это она спросила девочку.
— Пятнадцать, — ответила та. — Только по лицу не бейте, а то надо мной в школе смеяться будут.
— Пятнадцать? А зовут?
— Наташа.
Мне не оставалось ничего другого, как обратиться к Яне:
— Ты бьешь ее за то, что ей пятнадцать лет и она Наташа? Понимаю, многим не нравятся определенные имена и цифры, но это не повод для экзекуций. Только гуманизм двигает нашу планету вперед.
Яна чуть отступила:
— Ты знаешь этого дяденьку? — спросила она.
— Знаю.
— Ах, так!
Я заслонил ребенка:
— Это дочь Петра Владимировича!
«Наташка, подросла-то как. Время летит», — это я сказал про себя.
После этого случая я уволился из конторы и впал в депрессию. Я не хотел обвинять Яну, тем более что она продолжала в том же духе. Мне хотелось разобраться в себе.
 
3.
Гендиректор Таисия бегала по офису с красными от недосыпа глазами. Увидев меня, она тут же вцепилась в мой пиджак и стала что-то оттирать на лацкане. Потом она затащила меня в кабинет и посадила за ноутбук.
— Вы же копирайтер?
— Да.
 — Пишите, я диктую.
— Но я копирайтер!
— А я гендиректор. Вы хотите со мной переспать? — неожиданно спросила она. — Нет, не то… Пишите! “Я, певица Даная”.
— Кому дана я? — Это я сказал как бы про себя.
— Знаете что, Максим Арнольдович! Кому дана, тому и дана. Не нам с вами разбираться. Это райдер ко дню ее рождения.
Следующие полчаса я писал райдер, а гендиректор пила кофе и что-то на себе беспрестанно поправляла.
— Извините, но почему вы так развязно одеты? — спросил я.
— Я с детства так одеваюсь, — охотно ответила она. — Я ставлю будильник на семь, а встаю в одиннадцать. Вы думаете, у меня легкая профессия? Один певец вообще заставлял нас крутить сальто на турнике. А от кого это коньяком пахнет?
— От вас.
— Да, многие пьют кофе с коньяком… — задумалась Таисия.
Она подошла к зеркалу и стала рассматривать себя.
— Как вы считаете, в чем привлекательность женщины?
— Не знаю, — ответил я, — но думаю, что в подъеме ноги.
— Да? Тогда ладно. Ну, пишите. Творите! «Дана я вам» и все такое. Вы это умеете.
 
4.
Чтобы поскорее заснуть, мы с Яной часто смотрим порнуху. Звуки там монотонные и действуют усыпляюще.
— Ты с ней уже переспал? — спросила сквозь сон Яна. — Она же твоя новая начальница… Рассказывай в подробностях… пожалуйста… хотя можешь приукрасить немного… А пока ты не начал, вот тебе, кобель!
Она очнулась и принялась лупить меня женскими журналами (надо сказать, они довольно тяжелые).
— Я тебя импотентом сделаю! — лупила Яна. — И буду издеваться над тобой. Вот так встану, а ты не сможешь.
Я пожал плечами:
— Вот, послушай. Нормально? “Дана я всем и никому, но пламя — сердцу твоему”…
— Поэт-песенник? Собрал вещи и вон с квартиры.
— Но это моя квартира, — заметил я.
— Моя квартира, моя баба, мой мишка, с которым я сплю… — загибала она пальцы. — Собственник! А суп, который ты жрешь, тоже твой?
— У меня завтра презентация! — взмолился я. — Давай спать.
Я надел на голову подушку, но Яна не унималась. Потом она бросилась целоваться. Это довольно странное ощущение, потому что она целуется не как обычные люди, а как будто хочет меня съесть. Я очень боялся этих ее непредсказуемых случаев самовыражения.
Наконец мое терпение иссякло:
— Ты можешь помолчать? Я хочу знать, что сказал Родриго.
Я кивнул на телевизор.
— Что тебя надо гнать с черту.
Я хладнокровно подошел к холодильнику и налил кефир.
— О! Кефир! — взбеленилась она. — Налей, налей. Это помогает думать, если ходить туда-сюда. Ты правда хочешь, чтобы я ушла? — Яна схватила моего мишку и зарыдала. — Лучше бы ты бросил меня с балкона.
Я действительно стал ходить туда-сюда с кефиром:
— Оставь моего мишку в покое, — сказал я. — Я рос одиноким ребенком, это мой единственный друг.
— А вот на! — Она схватила ножницы и вспорола мишке живот. Я остолбенел от ужаса, но потом сообразил, что его можно зашить. Я отобрал у нее мишку и спрятал.
 
5.
— Это не влезает ни в какие рамки! — вопила Таисия в трубку.
Я стоял на остановке на окраине Москвы. Дул холодный ветер, и снег бешено крутился.
— Что? — задыхался я. — Как не влезает? Все форматы оговорены.
— Меня уже назвали курвой на пенсии! Вы где?
Ко мне подошла девушка с синим носом:
— Лотерейные билеты не хотите купить? — спросила она.
— Нет. Это я не вам!
— А надо, — угрожающе сказала она.
— Я с плакатами и жду маршрутку, — я продолжал орать в телефон.
— Вы должны быть два часа как уже!
— В конце концов! — Тут я тоже рассердился. — Я два часа ждал эти чертовы плакаты! Даная она или нет, но заказывайте мне такси! А не орите таким плаксивым голосом.
— Максим Арнольдович! Мы ждем вас! Как Бога!
— Я замерз и жду маршрутку!
— Так вы берете? — Это спросила девушка с синим носом.
— Попрыгайте!
— А может, мне поплавать? Нет! (это я ответил девушке). Все-таки я работник умственного труда.
— Секретарша Света сказала, что вы ей понравились!
— Какие секретарши в такую погоду! Закажите мне такси! Немедленно!
 
6.
Гендиректор была вдвое меньше меня ростом, но я чувствовал, что она ищет способ, как убить меня.
— Это что? — спросила Таисия.
— Плакаты.
— А что я вам поручала?
— Чтобы все члены коллектива были в одежде одинакового цвета, раздать им значки с надписью «Блю» и забрать плакаты. И скотч, — добавил я.
— Наш цвет одежды — это смесь нежно-розового с нежно-голубым. А это что? — и она приложилась пятерней к заднице в джинсах. Это была наша сотрудница, она стояла на стремянке и подвешивала растяжку над входом. Она решила, что ее облапал какой-то мужик, стала отмахиваться и влепила мне по лицу.
— Что вы привезли?
— Плакаты. — Я потер щеку.
— А вы их видели?
— Они же упакованы.
Таисия развернула плакат. На нем было написано “Надая” и “Человека два — человек один”. Я приготовился к самому страшному.
— Какая еще за «Надая»? — В гневе Таисия здорово переменилась в лице. — У нас не колхозная вечеринка!
— «Надая» это еще ничего, — я стал размышлять вслух, — это как игра в ассоциации. «Нагая», например. Или: “На, да, я”. С другой стороны, тут слитно. А вот второй фразы я тоже не понимаю. Сколько человек будет в сумме? Дизайнеру пистон надо вставить.
— Это вам пистон надо вставить, Максим Арнольдович. Это строчка из заглавной песни. Она требует работы мысли. Это стон одиночества.
Она вздохнула:
— Ладно, будем развешивать эти. Полезайте на “Кадиллак” и приклейте вот это на стекло. Тут, слава богу, все правильно.
Я хотел было решительно сопротивляться, но меня стали запихивать на машину в несколько рук, а Таисия бегала вокруг и руководила процессом. Тогда я обмотался баннером и лег на капот. Я понял, насколько одинок в этом многонаселенном мире скорби и равнодушия.
 
7.
Я сидел в холле и пил коньяк. Приезжали гости, все это были эстрадные звезды. Их встречала Таисия. Меня беспокоило только одно: почему не звонит Яна и почему она отключила телефон.
«Да нет, — думал я вслух, — не такая Яна дура, чтобы покончить с собой из-за какой-то Данаи. Женская логика! Но в чем она состоит? Хорошо бы разобраться».
Но тут ко мне подсел Марк «Пылесос», известный телеведущий.
— Макс, — представился я.
— Марк, — представился он и тут же в ужасе отшатнулся.
— Вы не певец?
— Ни в коем случае.
— Я заметил, что вы разговариваете сами с собой. Мир моды? Я угадал? Что с вами?
В толпе девочек, подававших бутерброды, я заметил одну, очень похожую на Яну, но в парике блондинки.
— Вас что-то напугало, — обрадовался «Пылесос», — так расскажите мне. Нам не хватает сюжетов для психоаналитических программ.
Но тут его окружили поклонницы:
— А это ваша настоящая фамилия? — спрашивали они. — Вы так манерно говорите — это специально?
Я покинул их круг и устремился за блондинкой. Сходство было невероятным, но ведь Яна никак не могла оказаться здесь. Я ей ничего не говорил, даже не намекал.
Я догнал ее и отступил. Блондинка резко повернулась:
— Не желаете?
 
8.
— Не желает. — Меня развернула к себе Таисия. Она сделала это с таким странным звуком, как будто у меня воспламенились ботинки.
— Где вы? — выпалила она. — Вас «Пылесос» обыскался. Он меня замучил. Вы же новый человек в коллективе. Давайте, вливайтесь, осваивайтесь.
— Знаете что, — не вытерпел я, — Таисия Леонидовна! Никуда вливаться не собираюсь, я не ручей и даже не речушка. Я хожу в ваших корпоративных цветах, что вам еще? Если вы думаете, что вы надо мной такая начальница, так я сейчас же уволюсь.
— Не уволитесь.
— Почему?
Я был искренне удивлен.
— Потому что я отдаю под ваше попечение двух молодых людей. Они уже давно в коллективе. В отличие от вас, кстати. Один — кларнет, шикарный и душераздирающий, второй — балалайка. Нужно найти им столик.
Так я остался с кларнетом и балалайкой. Это были типичные выпускники провинциальной музыкальной школы. Они с удивлением смотрели друг на друга и на меня — как вдруг со сцены запела Даная. Мы как по команде повернули головы:
Я не знаю, за что эта пытка.
За ошибкой — ошибка, ошибка.
Среди сотни мужчин
Я искала тебя.
Но выходит…. Блондин.
Ты не муж мне, а сын.
Человека два, человек — один.
Одиночество давит грудь….
Позабудь.
— Дикий набор слов, — сказал «балалайка».
— Ну, нет. — «Кларнет» был против. — Это же вы написали? — обратился он ко мне.— Я отчетливо слышу здесь страдания многое повидавшей женщины. Но эта ее последняя реплика “Позабудь” — словно начало нового дня.
Я нервно огляделся:
— Нет, не я. Кстати, вы не видели тут такую блондинку? С подносом?
«Балалайка» расхохотался:
— Блондинки, брюнетки… Жизнь состоит не из этого, мой друг. Я вот народник, и горжусь этим. Среди народников нет альфонсов. Все спят по возрастным категориям.
Я заметался, но меня спас «Пылесос».
— Труженики тыла? Пойдем за наш столик. Можешь не представляться, все уже знают, кто ты!
— Кто?
— Тот, кому хотят разбить сердце на куски рафинада.
 
9.
Когда мы сели за столик, на нас налетела Таисия:
— Вы должны быть в гримерке!
— Почему вы обижаете мальчиков? — Это возмутился «Пылесос».
— Может быть, гримерка это условное слово, — поддакивала ему какая-то шатенка. — Вы кто вообще?
Гендиректор задохнулась:
— Я? Нет, это ты кто?
— Это Ивонна, — ответил мужчина со странно расфокусированным взглядом. Он приобнял ее и потупился.
Таисия побледнела. Она знала, что без мужа Ивонны ничего этого бы не было. Она извинилась и страшно зашептала нашей троице:
— Немедленно переходите на другое место, иначе вы не друзья мне, а предатели. А лучше сидите в гримерке.
«Балалайка» и «кларнет» тут же исчезли и за столом остались: разговорчивая Ивонна с неразговорчивым спутником, две представительницы фармацевтической компании, «Пылесос» и я. Наконец-то завязалась по-настоящему светская беседа. И всё было бы прекрасно, если бы к нам периодически не подходили странные типы. Они усаживались за столик и молчаливо пялились на меня. Я начинал понимать, куда попал.
 
10.
Скажу честно, если на тебя уставились восемь мужчин — это ощущение не из приятных. «Как это терпят женщины?» — подумал я.
— Я постоянно даю интервью, — сбил меня с мысли «Пылесос». — Когда все время даешь интервью, сложно придумывать новые ответы. А я это умею. Вот спросите меня о чем-нибудь.
— Какую фармацевтическую компанию вы предпочитаете?
Это спросила одна из «болеутоляющих» девочек.
— Так! Встала и вышла отсюда!
Девочка захлопала глазами.
— А-ха-ха! — засмеялся «Пылесос». — Смешно, правда?
Наливая мне коньяк, Ивонна чувствительно задела меня грудью. Я загрустил.
— Ощущение боли — вот что я испытывал на съемках этой передачи, — продолжал «Пылесос». — Передо мной проходят не люди, но семьи.
Я почувствовал на спине ненавидящий взгляд Таисии.
— Славик! — обратился «Пылесос» к юноше за нашим столиком. — Подумай о материнских чувствах! Об отце, если он еще жив и не спился! Подумай о дедушке, который прошел Берлин и Сталинград!
Славик был еще мальчик, и что-то его сильно мучило, обида, наверное. Ивонна подливала ему шампанское, а он бросал взгляды на старого мужика, который довольно задорно выпивал и закусывал за соседним столиком.
Слово взяла Ивонна:
— В этот прекрасный день презентации диска нашей любимой Данаи, — Ивонна изящно поправила сумочку, — за праздничным столом, где все веселятся….
Приглашенные с удивлением посмотрели на нее и выпили по дежурной водке.
— Это еще не тост, — предупредила Ивонна. — Потому что за столом есть люди, которые не поддерживают беседу. Не будьте такими мрачными!
Люди стали оборачиваться, а «Пылесос» продолжал трещать.
— Я имею в виду Славика, — разрешила загадку Ивонна. — Славик! Уйдет обида, вернется радость пушкинских сказок. Верь!
Я опять обратил внимание на блондинку, расхаживающую между столиков. Нет, это не Яна. Она бы столько не продержалась. И вообще, как можно устроиться на такую работу за один день?
Ивонна обошла стол и села ко мне на колени:
— Есть у нас и свой Мистер Икс, — пропела она. — Человек, погруженный в себя, в свои мысли. Человек, который пока не произнес ни слова. Давайте заставим выпить его со мной на брудершафт.
Ивонна налила мне водки и поднялась.
— “Эдема влагу пил, дыханьем роз обвеян…”
— Он уже и так пьяный в хлам, — вставил кто-то.
Но мы не слышали, мы вовсю целовались.
— Да это же Макс! — очнулся «Пылесос». — А-ха-ха! Максик, пью за тебя, за Ивонну! Ты — голубой, она — розовая, вы клево смотритесь. А Славик просто по натуре сложный. Если ты умный — ты не должен знать об этом! А теперь тост: давайте отражаться в зеркалах.
Он обвел рюмкой зал:
— Некоторые не отражаются.
 
11.
Все лучшие мысли приходят в туалете, если это, конечно, не туалет Киевского вокзала. Туалет, где я очутился, был отделан в духе купеческих бань. Дерево, зеркала, мрамор… А я все никак не мог прийти в себя от объятий и поцелуев Ивонны. Я был возбужден и даже приготовился отбить ее. Но тогда меня уничтожит Таисия, размышлял я. Ивонна — спутница организатора всего этого мероприятия. Тебя уволят без вариантов. Кстати, где Яна? Здесь или дома?
Я задумался: я ведь ничего о ней не знаю. Вдруг у нее есть сестра-близнец? Тогда она меня сдаст. С другой стороны, Яна не сможет прожить без меня. Для чего ей тогда подсылать шпиона? Неужели, чтобы меня отравить?
В туалет вошел все тот же старый корявый мужик. Мы стояли примерно минуту, не говоря ни слова. Потом вошел Славик. “Не верь ему, — шепотом крикнул Славик — он бросит тебя». И тут же скрылся в одной из кабинок.
— Он прав, пацан, — согласился мужик. — Никогда не западай на таких, как я.
Я сел на скамейку, отдирая от себя остатки баннера Данаи.
И тут вошла Яна. Она была уже без парика.
— Я вся размазанная? — деловито спросила она и уткнулась в зеркало.
— Местами.
Я даже не удивился, я просто решил ни о чем спрашивать.
— Ты меня узнал?
— Не знаю.
— Что значит «не знаю»? Узнал или нет? Тебе вообще интересно, как я сюда проникла? Ты не думал, что я переспала для этого с охранником? Или мы совсем не ревнуем? Ласкай меня, ну же.
Это она сказала приказным тоном.
— Только тебя здесь не хватало, — мрачно ответил я.
 — Меня что, сдала Светка? Пойду убью ее.
Она погрозила кулаком в зеркало.
— Знаешь, что она мне о тебе рассказывала? Что ты мужчина ее мечты и что во сне она с тобой постоянно трахается, причем в тумане.
— В тумане?
В этот момент в туалет вошли Таисия и Ивонна. Гендиректор встала в сторонке, а Ивонна подсела и обняла меня. Духи ее пахли невыносимо приторно, и я постепенно начинал терять спокойствие. Ивонна все больше казалась мне идеалом женщины. Она правильно целовалась, правильно сидела, правильно клала руку на шею и правильно прикасалась ею к моим волосами.
— Продюсеру понравился вечер и в особенности работа креативной группы, — сказала замогильным голосом Таисия.
Я хотел было ответить, но Ивонна так крепко обвилась вокруг меня, что я забывал, что хотел сказать. Мысли, не успев возгореться, гасли, как мокрые спички. Теперь Ивонна гладила меня везде.
— Ивонна Эдуардовна, — начала Таисия, — вы извините, что я так невежливо разговаривала с вами, но ваш спутник — это наш инвестор, а с Максимом Арнольдовичем мы были когда-то расписаны.
Она сделала паузу.
— Давайте у меня, а? — неожиданно предложила она. — Там хотя бы отдельная комната. Здесь все-таки некомфортно.
— Я не могу у вас, Таисия Леонидовна — выдавил я, — там слишком многое напоминает о прошлом. И вообще, не следует смешивать работу и личную жизнь, это может сказаться на микроклимате. Что я скажу Петеньке?
— Что ты ему не отец.
— А чей он? — Я оттолкнул Ивонну и вскочил. — Эммануила Соломоновича? Этого ничтожного писаки?
— Он только по паспорту его, а так твой. Весь, — зачем-то добавила Таисия.
Я успокоился и сел, и Ивонна снова стала оплетать меня, как ядовитый плющ. Я знал, что это смертельно, и желал именно такой долгой-долгой смерти.
— Я его любовница, — сказала между поцелуями Ивонна. — И сама богатая. У меня “Мазерати” и бутик в Подольске.
Это она прошептала уже мне.
Тут пришла очередь Яны. Она грохнулась на пол и забилась в припадке.
— Мелодрама «любовь копирайтера»! — кричала она. — Ха-ха-ха! Нет уж, давайте подеритесь из-за него! А я посмотрю! Давайте! А! Да тут и драться-то не за что! Он только думает, что думает, а сам думает только о том, когда можно не думать! Ха-ха-ха!
 
12.
Из кабинки вышел Славик, по его руке струилась кровь. Он прислонился к стене и зарыдал.
— Нужна перевязка, — засуетилась Таисия.
Ивонна выпростала из-под меня ногу и сняла чулок.
— В одном лучше, — сказала она. — Пусть кожа дышит.
— Но он же дорогой, — Таисия была в нерешительности.
Чулок был ослепительным. Правда, еще ослепительнее была нога Ивонны.
— А разве Славик дешевый?
— Не приближайтесь! — закричал Славик. — Моя бритва затупилась, но я все равно не умру. Я убью его.
Яна, привстав на локте, заинтересовалась:
— Но как?
— Восемь ножевых ранений. Столько раз я был с ним. А уж потом я покончу с собой. И не ищите мое тело! — предупредил он.
— Вообще? — Это спросила Ивонна.
— Я завещаю вам дневники нашей любви и тогда вы поймете, как изысканно тонок и бесчеловечно груб был со мной этот мерзавец.
Таисия, будто всю жизнь этим и занималась, бинтовала ему руку. Славик продолжал говорить:
 — Я слышал ваш разговор. Говорят, что женщины — это жестокие твари. Говорят, что не стоит связываться с ними, они причиняют невыносимые муки за короткие минуты наслаждения. С мужчинами не так.
— А что это за чулок? — вставила Яна.
— Это из новой коллекции, — ответила Ивонна, обвивая меня голой ногой, а другой демонстрируя Яне чулок. — Что вы волнуетесь? Для нас он как девочка, — продолжала она. — Можно о женском поболтать. Кто вы по гороскопу?
— Мужчины, — заступился Славик, — это совсем другое. Они подчас суровы и жестоки, но они не дразнят, не заигрывают. Не притворяются в любви. Они просто берут силой и подчиняют себе. Что вы еще от меня хотите? — Весь перевязанный, он сполз на пол и заплакал.
— Интересно, — сказала Яна.
Она вернулась в образ официантки.
Ивонна погладила меня:
— Я сейчас без чулка и никому не скажу, куда он делся. Я вообще не сентиментальная.
— Берите мой, — Яна снова вышла из образа, — а меня бросьте на полу голой. Пусть придут грубые мужчины и все такое.
— Наш продюсер — это наша путеводная звезда, а без чулка начнутся вопросы. — Это сказала Таисия, она уже стягивала с Яны чулок. — Ты смотри, какая нога у нее толстая. Может, с пятки?
Она обернулась ко мне.
— Я копирайтер! — предупредил я.
На Яну нашел приступ смеха. Она беспрерывно хохотала, а Славик, наоборот, рыдал, размазывая кровь и сопли. Таисия стягивала с Яны чулок, чтобы надеть на Ивонну, та извивалась на мне, как плющ, а мужик стоял у зеркала и равнодушно поправлял галстук. Я тоже посмотрел в зеркало. В том, как всё причудливо перемешалось, я почувствовал чудесную справедливость огромного мира. Я стал думать, что мир, чем удивительнее он и неправдоподобней, тем больше похож на правду, и что…
Но тут дверь отворилась и в туалет вошла Даная.


СТЕКЛЯННАЯ УТКА

Журнальный вариант

Терпеть не могу встречаться в метро, особенно с незнакомыми людьми. Все ходят, пялятся друг на друга. Лучше уж встать на одном месте, ощутить себя чем-то устойчивым. Надежным — на фоне общей суеты.
— Владимир? — меня окликнули.
Я уставился на белый берет:
— Виктория?
— Да, это я.
— Но как вы меня узнали? — Я снова посмотрел на берет. — Я ведь человек без примет. Меня все время с кем-то путают.
— Почему же, вы очень приметный, — пожала плечами Виктория.
Я смутился, но она тут же поправилась:
— Например, ваши две огромные сумки — чем не примета?
Она улыбалась.
— Пойдемте наверх, иначе нас затопчут.
Мы вышли из метро.
— Хозяйка квартиры, — продолжала Виктория, — женщина одинокая. Бывшая киноактриса. Она хочет, чтобы был именно молодой человек, не девушка.
— Почему? — удивился я.
— Она считает, что девушки склонны к аморальному образу жизни, — вздохнула Виктория. — Вероятно, это связано с неудачным опытом. Люди сдают квартиры часто, сравнивают жильцов между собой. Кроме того, у девушек всегда много подруг, они часто занимают телефон, интригуют, а молодые серьезные люди предпочитают уединение.
Пока Виктория говорила, я разглядывал ее. В своем белом берете она была так привлекательна, что часть рассказа я вообще пропустил. Бывают такие женщины, чьи разговоры невозможно запомнить, стоит обратить внимание на их тон или манеру смеяться. Виктория привлекала именно этим. Зато я хорошо запомнил ее лицо (возможно, накрашенное чуть ярче, чем того требует хороший вкус), но прежде всего — тембр голоса. Сам по себе низкий, он становился высоким, когда ей казалось смешным то, о чем она говорит.
— Вот мы и пришли, — сказала Виктория, — посмотрите, я же говорила, дом совсем близко от метро. Когда я обещаю, я не вру.
— А когда не обещаете? — поинтересовался я.
— Вру направо и налево, — быстро ответила она. — Кстати, кто вы по профессии?
— Журналист.
— А где работаете?
— Сейчас нигде. А до этого в газете “Приятно взять в руки”.
Мы остановились, теперь она смотрела прямо в глаза.
— Это плохо, что нигде, — отчитала. — Ладно, что-нибудь придумаем.
Перед нами стояла стандартная девятиэтажка со своим двором, детской площадкой и одним подъездом. Дом сразу показался мне странным. Номера квартир в нем были явно перепутаны — за седьмой могла стоять вторая, а за шестой шла одиннадцатая. Часть дверей вообще оказалась незапертой. На лестнице сидело несколько кошек, одна без хвоста. Еще, как любитель подробностей, я обратил внимание, что почтовых ящиков на первом этаже было гораздо меньше, чем квартир в доме.
Мы подошли к двери хозяйки. Прежде чем позвонить, Виктория стала обводить пальцем цифру на двери.
— Я ворую дверные таблички, — объяснила она. — Это очень плохо? Но только с тех квартир, куда заселила жильцов.
На звонок никто не ответил, и она сама осторожно открыла незапертую дверь. Мы вошли. Я чувствовал себя неловко со своими сумками, которые волочились по полу. Чем-то тяжелым, слоноподобным я казался себе. А Викторию представлял наоборот — легкой, невесомой.
— Разувайся, — она кивнула на калошную. — Нам на кухню.
Ничто меня так не порадовало в тот день, как этот переход Виктории на ты.
— Тебе нравится, когда женихи на свадьбах носят невест на руках? — неожиданно для себя спросил я.
— Нет, — ответила Виктория. — Они же пьяные, уронят.
Мы крались по темному коридору, как заговорщики.
Наконец показался дверной проем на кухню. За кухонным столом курила женщина лет пятидесяти. Прямая осанка и взгляд выдавали в ней прошлое — известной киноактрисы. Красивой ее не назовешь, но в ней был аристократизм — черта, почти утраченная современными женщинами.
Перед ней стояли графин и тарелка с солеными грибами. Она посмотрела на нас без всякого удивления. Как я потом выяснил, она была склонна к длинным паузам. Правда, это относилось только ко мне, поскольку, уже поселившись в квартире, я часто слышал ее истеричные монологи, обращенные к другим посетителям.
— Это Владимир, — представила меня Виктория, — ваши условия его устраивают.
Хозяйка уставилась на меня.
— Лидия, — помолчав, сказала она. — И можно без отчества.
Она потушила папиросу:
— С возрастом такое политесное обращение оскорбительно. Это в юности оно придает сил. Хотите водки?
Виктория отказалась, а я согласился. Мы молча выпили. Лидия пододвинула мне грибы и отвернулась в окно. Лицо ее выражало спокойствие или, вернее сказать, ничего не выражало.
— А вы не знаете, — спросила она, не поворачивая головы, — почему наша станция метро называется “Барклая-де-Толли”?
— Вероятно, это в честь героя Отечественной войны 1812 года, — предположил я.
— Да, действительно, — она кивнула. — А мне вот никогда это в голову не приходило.
— Ну вот, — тут очнулась Виктория. — Давайте подпишем договор. Ознакомьтесь.
Она протянула нам по экземпляру.
— А можно я посмотрю комнату?
— Ах, ну да. Конечно! — она спохватилась. — Но там все, как в договоре.
Мы снова, уже втроем, прошли по коридору. Комната оказалась небольшой, но все надлежащее в ней имелось: стол, стул, широкая кровать, шкаф, тумбочка и телевизор на ней.
Из открытого окна на меня обрушился шум машин: окно выходило на шоссе.
Заметив мою растерянность, Лидия успокоила:
— Не волнуйтесь, привыкнете.
Забегая вперед, скажу, что со временем я перестал замечать этот шум. Бывало, он даже успокаивал меня.
Мы вернулись на кухню. Я долго изучал договор перед тем, как его подписать. А хозяйка поставила подпись, не читая.
Это меня насторожило.
— Давайте обговорим условия и сумму, — встряла Виктория. — Пока ничего не подписывай.
Она дружески ткнула меня локтем.
Я растерялся.
— Деньги меня не интересуют, — неожиданно сказала Лидия и закурила. — Если мальчик хороший, может жить и бесплатно. Кстати, почему вы все время дергаетесь? — обратилась она ко мне. — Вас часто обманывали?
Я кивнул.
— Просто вставьте в свой договор сумму, вы ведь уже договорились, — сказала хозяйка Виктории. — Он вам ее заплатит при мне, а прочее мы решим сами. Только одно условие. — Она снова надолго замолчала. — Никогда не запирайте свою комнату. Запертые двери меня пугают.
— Я заметил, — ответил я, вспомнив полуоткрытые двери в доме.
— К черту соседей, — как будто огрызнулась Лидия. — Пусть боятся чего угодно: света, темноты, мужчин, женщин, детей индиго, того, что говорил Заратустра. Я боюсь только запертых дверей.
Пока мы говорили, Виктория заполняла бланки договора. Только где-то между строк она машинально произнесла то, о чем думала:
— Но смерти боятся все.
— Нет, деточка, — Лидия как будто ждала ее слов. — Боятся мелочей. А смерть — это не мелочь, правда? Боятся примет — все люди очень суеверны. Вот вы, — хозяйка посмотрела на Викторию и меня, — боитесь, что больше никогда не увидите друг друга. А это смешно.
— Значит, увидим? — спросил я, подписывая договор.
— Откуда я знаю? — Она пожала плечами. — Ничего такого я не сказала.
Виктория поднялась и стала прощаться. На ней не было лица.
Я проводил ее до дверей.
— Знаешь, — зашептала она в дверях, — ты мне позвони. Я имею в виду, если проблемы начнутся.
— А если не начнутся? — Я тоже перешел на шепот.
— Не путай меня, я на работе.
— А когда не на работе?
— Я всегда на работе, — прошептала она. — Я сама квартиру снимаю. Мне всего двадцать два, а требуют, как с двадцати четырех. Звони, — она перешла на обычный тон и протянула мне холодную маленькую руку.
— Ты украдешь табличку? — спросил я, когда она уходила.
— Неудобно, — ответила она, не оборачиваясь. — Все-таки известная киноактриса.
Когда она ушла, я перетащил сумки в комнату и упал на кровать. Меня занимала хозяйка: она производила какое-то странное впечатление на окружающих, хотя в ней не было ничего необыкновенного. Или было?
Стоило мне подумать об этом, как Лидия неслышно вошла в мою комнату:
— Я не буду часто заходить, не бойтесь. — Она присела на край кровати. — Эта девушка очень красивая. Вы раньше были знакомы?
— Нет, — я привстал на локте.
— Значит, вы познакомились благодаря мне. Есть еще, значит, и от меня толк в этом мире. Послушай, Денис, я редко бываю дома…
— Меня зовут Володя, — поправил я.
— Конечно, Володя. Так вот, не обращай внимания на этих людей. Все их разговоры ни о чем. Не придавай им значения. И ради бога, Денис — не задавай мне никаких вопросов.
— Каких людей? — я ничего не понимал, к тому же страшно хотелось спать.
— Квартплату я брать не буду, только коммунальные платежи, — продолжала она. — Захочешь привести девушку или друга, я буду рада. Вот и Игорь, он тоже интеллигентный человек. Я его люблю, но он всегда несет чушь. Он любит только себя. А вот ты не такой. В твоих словах есть смысл.
— А смысл должен обязательно быть?
— Для человека с умными глазами — да.
Она вышла, и я сразу уснул, словно провалился в пропасть.
Проснулся я от криков за дверью, хотя еще стояла кромешная темнота.
— И что, он так и будет у тебя здесь валяться? — послышался мужской голос. — А я так: пришел-ушел?
— Игорь, ты пьян. — Я узнал хозяйку.
— Не хочу, чтобы он здесь валялся, — продолжал тот. — Я его буду грызть. Сгрызу по частям. Он еще завоет. Заползает. Ты знаешь меня.
— Кто завоет? — спросила она.
— Твой Денис, — ответил Игорь. — И не посмотрю на его диплом! Пусть он его в аду предъявит.
— Если ты тронешь Дениса, я повешусь! — закричала Лидия. — Я напишу в предсмертной записке: “Это сделал человек, с которым мы не виделись тридцать лет”. Сейчас Денис мне дороже тебя. К тому же ты напился. Тебя раскачивает во все стороны.
— Я не пил ни грамма, — возразил Игорь, — но я хочу в последний раз увидеть его глаза.
Лидия перешла на шепот:
— Успокойся, это же мальчик. Мальчик, который любит мои роли. Или ты хотел сказать про мои глаза? Мы ведь не виделись целую вечность. Я искала тебя по всему миру, а нашла на старом месте. Игорь, послушай! — Она снова кричала. — То, что происходит между нами, это чудо! Нас так далеко отбросило друг от друга, что та сила, с которой мы снова соединились…
— Нет и нет! — перебил Игорь. — Говори, где твой Денис?! Видишь мой ножик? Подержи в руке. Мне его подарили! Какой он увесистый, правда? В нем много отделений.
Под эти воинственные крики я уснул снова. Мне снилась Виктория. Мы снова стояли в метро, я с сумками, она в белом берете. Она вынула из-под блузки договор. Он был пропитан кровью так, что она капала на пол. Мы растерянно смотрели друг на друга.
— Договор заключается между тремя сторонами, — сказала Виктория. — Видишь, мой кто-то испортил.
Между тем кровь уже проступила сквозь блузку. Я попытался заслонить девушку от любопытных взглядов, но многие все равно оборачивались.
— Вы испачкались, — сказал ей кто-то.
С таким же успехом он мог сказать “Вы не жилец” и пройти мимо, если бы она лежала на полу.
— Может, это я испортила свой? — спросила Виктория. — Значит, я умираю. Я боюсь умереть, а мелочей нет, не боюсь.
На этот раз я проснулся от женского смеха. Смех был звонким, почти детским — вряд ли это смеялась Лидия.
За окном по-прежнему царила темнота, и шмыгали машины. Я включил свет — на мне была чужая футболка и мои белые джинсы. При этом я был босиком. Очевидно, кто-то переодевал меня, пока я спал.
Смех не прекращался. Стали слышны отдельные фразы.
— Хочешь быть деревней рядом с городом?
— Куплю себе ногу в чулках “Де Монстр”.
Мужской или скорее подростковый голос подтвердил:
— При мне секс, а тело голое — схватиться не за что, и я ее шарах…
Пытаясь сохранить остатки разума, я вышел из комнаты. И только сейчас вспомнил, что толком не осмотрел квартиру. Смех и бессмысленные реплики доносились оттуда, откуда шел свет. Это была комната в отдалении, на которую я, вероятно, сначала не обратил внимания. Мною двигало только любопытство.
Я шел очень долго, если бы не свет из-за двери, я бы наверняка заблудился — так темно было. Как это ни удивительно, я не испытывал никакого смущения или страха.
Бывают люди, для которых страх — понятие скорее абстрактное. Я никогда о нем не думал. И гораздо больше думал о том, какое влияние он оказывает на других людей. Страх сам по себе — гораздо разрушительнее, чем последствия, которые он вызывает.
Я толкнул дверь. Комната оказалась гораздо больше моей. На диване в полунеглиже располагались Виктория и еще одна девушка, с ног до головы осыпанная лавровыми листами. Легко одетый молодой человек, подошедший ко мне и приобнявший за плечо, сказал:
— Это с моего лаврового венка, Денис. Мы еще утром купили в магазине лавровый лист, несколько упаковок, и стали вить из него венок. Мы купили шампанское. И фотоаппарат, чтобы фотографировать друг друга. Садись.
Я присел за стол, на котором не было ничего, кроме огромной рыбы на блюде, стоящей прямо посередине. Юноша продолжал срывать лавровые листья с венка и осыпать ими незнакомку.
— Мирты всякий мечет мавр! — воскликнул он, и все засмеялись тем же неуловимым смехом, чей особенный звук поразил меня вначале. — Но впрочем… Девушку слева ты знаешь, а вот это существо, свойства которого известны только богам, — Мура. Или Мурочка, как угодно.
— А Лидия, Игорь? Где они? — наивно спросил я.
— Их здесь нет, какое тебе до них дело? — хладнокровно ответил юноша, разделывая рыбу. — Ты должен съесть ее, в ином случае Виктория расстроится, а ведь у нее сегодня праздник.
Я посмотрел на Викторию, она смеялась. Смех ее ни к чему не относился. Все казалось мне таким необычным и в то же время естественным, что я был почти уверен в том, что это сон. Тяжелые ткани тянулись по стенам, на которых висело несколько пейзажей в духе Гейнсборо или, возможно, прямые копии с его работ. Окон в комнате не было, а слух мой все время сопровождал небрежный шум воды. Пол украшал персидский ковер. Свет струился как будто бы со всех сторон. Виктории никак не могло здесь быть. Ее появление в этих декорациях могло быть вызвано только тем, что мы встречались днем и она произвела на меня впечатление. Поэтому и приснилась.
— Хорошо. Не будем прикидываться. Виктория сегодня должна лишиться девственности. Мы все считаем, что это праздник. Ей двадцать два года. Она засиделась в девицах. И ты, Денис, будучи настоящим мужчиной…
Я посмотрел на Викторию. Потом снова подумал, что мне это снится, значит, на пути не стоит никаких препятствий. С другой стороны, она мне снилась и до этого — в крови, умирающей. Я решил, что лучшим выходом будет вернуться в свою комнату и, несмотря на запреты хозяйки, запереться изнутри.
— Я немного растерян. Мне вообще ничего не сказали о других жильцах, — начал я. — Виктория, и ты здесь живешь?
Виктория смотрела на меня так, как будто мы незнакомы: я не знал, чему это приписать — женской хитрости или забывчивости. Мура закурила, изящно повернулась на диване, и листья лавра стали опадать с нее, как со стареющего дерева.
— Мура, так не годится, — расстроился юноша. — Ты предвосхищаешь те удовольствия, о которых сама давно мечтала. Ты хочешь быть отгадкой до того, как загадка задана.
— Денис, вам нравится имя — Вика? — спросила Виктория.
— Да, — ответил я.
— Тогда курите кальян, — приказала Мура.
Юноша пододвинул ко мне рыбу.
— Вы коммунист? — продолжала интересоваться Виктория.
— Ну конечно, он коммунист, — перебила Мура. — Задача рабочих заключается в том, чтобы революция длилась перманентно, до тех пор, пока государственная власть не будет завоевана пролетариатом. Это слова Маркса. — Она решительно стряхнула с себя лавровые листы и села ко мне на колени. — Задача коммуниста — освободить женщину от ее кошмаров, касающихся полового влечения, потому что они вредят ей. Потому что, в конце концов, мужчина таким образом демонстрирует свое привилегированное положение. То же касается и проституции.
Дальнейшее я опускаю. Не потому, что описание оргий порочно, наоборот, просто обычно оно делается в нашей прозе так топорно и пошло, что вступать в этот разряд литераторов я не хочу: нет ничего проще, чем смакование деталей, недостойных высших таинств любви.
Через пару часов мы распрощались, по-дружески, все четверо, сомкнувшись в тесном объятии. Одевшись, я вернулся в свою комнату и долго смотрел в потолок, заново переживая то, что случилось. Потом решил разобрать сумки и, пока раскладывал вещи по полкам, вероятно, произвел некоторый шум.
— Денис, не шумите, — сказала Лидия, заходя в мою комнату в ночном халате и с сигаретой — уже в мундштуке.
— Извините, светает, я не хотел вас будить, — ответил я. — Надеюсь, Игорь спит?
— Какой Игорь?
Я решил перевести разговор на другую тему:
— А сколько комнат в вашей квартире?
Лидия курила очень долго.
— Сходите и посчитайте, — сказала она. И уже собираясь уходить, обернулась: — Вы любите рыбу?
— Нет.
— Видите ли, я нашла в мусорной корзине какой-то огромный рыбий скелет. А запах в квартире мне показался очень странным. Что-то похожее на благовония. Вы ими пользуетесь?
— Нет, — снова ответил я.
— Значит, это мои старческие галлюцинации. Извините. — Уже держась за дверную ручку, силой оторвавшись от нее, Лидия вновь пересела ко мне: — Денис, я должна открыть вам секрет.
Выдержав паузу, она продолжала:
— У меня действительно был возлюбленный Игорь. Но он умер, погиб на войне. Это было очень давно. Это был человек с тяжелым характером. Он мог ударить меня. Жестоко избить, называя “потаскухой”. Но недавно я узнала, что Игорь жив. Поэтому вы должны купить мне утку, и я принесу ее в жертву богам, тогда он вернется.
— Я член организации “Гринпис”. У меня есть карточка.
— Нет, не настоящую утку. Напротив вашего окна, Денис, стоит магазин “Хозяйственные товары”. Там продается стеклянная утка натурального размера. Если вы купите ее — вот вам деньги — и привезете ко мне на работу — это адрес, — я немедленно принесу ее в жертву, и Игорь будет здесь.
— Хорошо, — согласился я. — Но… Не знаю, с чего начать. Я видел в вашей квартире других людей и общался с ними.
— Я же вас предупреждала! — Лидия была расстроена. — Как вы не понимаете, скоро мы все встанем на баррикады! Будут взрываться бомбы. Вы боитесь зеркал?
— Нет. Но вы же сказали, что боитесь только закрытых дверей.
— Смешно. Я тоже не боюсь зеркал. Их панически боялся Игорь. Не удивляйтесь: в моем доме совсем нет зеркал. Поэтому, когда вы купите утку и Игорь ко мне вернется, он не будет страдать.
Тут я вспомнил, что действительно не видел в квартире ни одного зеркала. Пока мне казалось, что я не сошел с ума и все, что со мной происходит, вполне объяснимо. Лидия продолжала задумчиво курить, и я решился на несколько вопросов.
— Хорошо, Игорь вернется. Но эти люди — кто они такие? Что здесь делает Виктория? Еще — она меня сегодня же днем уверяла, что, кроме нас двоих, здесь никто жить не будет.
— Я бы могла вам ответить, Денис. Но вы все равно не поймете. Привезите мне эту чертову утку. Она там, в магазине — стоит почти перед входом.
Я ненадолго уснул, но не прошло и пары часов, как в мою дверь постучали.
— Да, — ответил я.
Вошел чрезвычайно худой старик в тельняшке и стал оглядываться. Лицо его впало, глаза смотрели глубоко из-подо лба, при этом живость мимики была поразительна. Оставшиеся мышцы, натянутые на скелет, делали его чем-то похожим на артиста передвижного цирка.
— Вот. — Он протянул мне пятьдесят рублей и какие-то копейки.
— Что вот? — не понял я.
— Рядом. Подойдешь, скажешь: Владимир Ильич, они всё поймут и отпустят.
— Что это значит: отпустят?
— Товар отпустят. Ты же знаешь, кто я. Я Копченый. — Видя, что эта новость меня не слишком поразила, Копченый схватил своей рукой скелета мою руку. — Вот видишь? — победоносно провозгласил он. — Ты обычный, у тебя рука белая, а я копченый. Меня так в армии прозвали, в Камбодже.
— Вы — Игорь?
— Игорь Сидорчук? Ему оторвало руки и ноги у меня на глазах. Нет, я Владимир Ильич.
— Да это я — Владимир Ильич.
— Знаешь, как меня в армии называли? Не старший лейтенант, а страшный лейтенант.
С этим бы я согласился. Тезка совал мне в руку полтинник, предавался воспоминаниям, иногда начинал петь: “Возле дома нового на краю села белая черемуха пышно расцвела”.
— Вы из какой квартиры? — не выдержал я, начиная злиться. — Я спать хочу. Мне еще утку нужно.
— Утку? Вот я дурак. Тебе уже и утка нужна. А я тебя в магазин хотел послать. Денис, и что это за вопросы твои: в какой квартире я живу? В этой! Если ты живешь не в этой, это же не мои проблемы, согласен?
— А Лидия?
— Что Лидия?
— Лидия в какой квартире живет?
— Это тебе лучше знать. Я в чужую личную жизнь не лезу.
— То есть Лидии здесь нет?
— Может, ушла. Я не знаю. Я, что ли, ее приводил?
— А что, я?
— Ну и не я. Сам разбирайся со своими бабами. А я пошел.
Владимир Ильич вышел. Хлопнула входная дверь.
Я встал и высунулся в коридор — теперь довольно узкий и короткий. В нем ярко горел свет. Как и везде в квартире. Судя по всему, это Копченый все повключал. Соседняя комната была закрыта. Выпив чаю и приняв душ, я отправился в “Хозяйственные товары”. Утка действительно стояла прямо при входе.
— Она из стекла, — предупредила продавщица.
— Я вижу. А для чего она?
— Для того же, что и я. Как зададут с утра вопрос, весь день ходишь и материшься.
Я купил утку и отвез ее Лидии. Она встретила меня во дворе своей конторы и при дневном свете выглядела гораздо моложе.
Мы присели. Я невольно залюбовался листвой деревьев. Лидия молчала, я тоже.
— Лидия, — наконец не выдержал я, — вы знаете Копченого?
— Какого?
— Его зовут так же, как меня: Владимир Ильич. — Молчание длилось так долго, что я решил перевести разговор на другую тему: — А правда, что вы бывшая киноактриса?
— Я пробовалась на одну картину, — сказала Лидия, — с одной фразой: “К вам майор фон Штейхенмахер”, но меня не взяли. Вот сижу над отчетностью в своем НИИ уже лет тридцать. Только из-за того, что правильно не сказала “К вам майор фон Штейхенмахер”.
— А имя Мура вам что-нибудь говорит?
— Конечно. Мою героиню в этой роли звали Мурой. Откуда вы знаете? — Она поводила ногой по асфальту, как это делают пятилетние девочки. — И вообще, Денис, с вами что-то произошло. Вы задаете вопросы, которые то удивляют меня, то ставят в тупик. Раньше все было иначе.
— Когда раньше?
— Вам лучше не знать. Пойду, разделаюсь с этой уткой, а вы погуляйте. Я обожаю московское лето.
Я побрел наугад и вышел к Чистым прудам. На скамейке сидел тот самый безымянный юноша, с которым мы так трогательно распрощались этой ночью. Но нем была рубашка гавайской расцветки, темные очки, но я сразу его узнал. Как и он меня.
— Денис, присаживайся. Ты опоздал на час.
— Опоздал?
— Мы же договорились. Чего тут объяснять: ты же знаешь, случайностей не бывает, и не нам их планировать. Чего бы я здесь сидел? У меня куча работы, я оба мобильника отключил, потому что должен тебе все объяснить. Ведь ты не догоняешь, правда? Ты в пустоте, в тумане? Например, ты думаешь, что ты — это ты. И вообще: кто эти люди вокруг? А ведь ты подарил Вике ребенка. Я уверен. Еще ни разу не ошибался в своих прогнозах.
— Владимир, — представился я.
— Игорь, — в свою очередь представился мой собеседник. — Ты не пугайся, тут такое дело… Я много лет назад погиб на войне…
— В Камбодже?
— Во Вьетнаме. От потери крови. Виктория была тогда медсестрой. Она потащила меня на себе. Нас обоих накрыло. А Мура — девушка моя — ждала меня тогда в Северодвинске. Теперь понимаешь?
Я прекрасно понимал, что человек психически болен. Но как скрыть от него свою догадку?
— А про Камбоджу ты почему спросил?
— Копченый много рассказывал.
— Нет, там я не был.
— Игорь, — решился я, — а почему я Денис? Все называют меня Денисом.
— Друг, я все тебе рассказал. Твое дело — свести концы с концами. У меня нету времени, бежать надо, лететь.
Я долго прогуливался вдоль Чистых прудов. Встреча с Игорем не оставляла сомнений: один из нас сошел с ума. И я уже совершенно склонялся к тому, что сумасшедший — именно я, когда увидел Муру и Вику. Они сидели в кафе на берегу. Что же, хуже мне не будет, я подсел к ним.
— У нас занято, — сказала Вика.
— Подожди,— остановила ее Мура. — Вы зачем к нам подсели?
— Я…
— Вичка, посмотри, какой парень. Из интеллигентной среды?
— Из среды.
— Знаете, почему она дуется? — сказала Мура. — Ее парень бросил. Вот такой же, как вы, одно лицо.
— Владимир.
— А я Мура. Правда, необычное имя? Это в честь бабушки. Да брось ты уже, — Мура тряхнула Викторию, — смотри, как на Дениса похож.
— Денис уже во мне. Ну, давайте поболтаем, раз времени у всех навалом. — Виктория была явно не в лучшем расположении духа. — Кто вы по профессии?
— Не скажу. — Эта игра стала уже меня занимать. — Зато я знаю, кто ты: риелтор.
— Возможно. Только не надо тыкать.
Я молча набрал телефон Виктории. Она взяла трубку.
— Алло, это Владимир, ваш вчерашний клиент.
Виктория преобразилась.
— Да, конечно, я вас помню. Мы сегодня с подругой в центре, подъезжайте, если что. Как сложились отношения с хозяйкой?
— Прекрасно.
Тонкость ситуации заключалась в том, что мы сидели друг напротив друга. Мура посчитала, что не стоит подслушивать чужие разговоры, и прогуливалась по берегу.
— Виктория, я обязательно подъеду. Знаешь, я уже немного соскучился. Но ты такая официальная: я даже не знаю, что можно говорить, а чего нельзя.
— Говори, что хочешь. Я сама себя пугаю этой работой. И всех вокруг. А мне эта работа не нужна. Тьфу на нее. Главное: любить.
— Все равно кого?
— Конечно. В общем, смотри, мы на Чистых прудах. Иди из метро в сторону “Современника” по правой стороне. Там такая кафешка открытая. Я без берета, но подруга очень заметная — рыжая. Прическа торчком торчит. Через сколько ты сможешь?
— Минут через двадцать.
— Приезжай. Если честно, я тоже соскучилась.
— Отлично. — Виктория выключила телефон.
— Это что еще за волосы торчком? Жесткие, но лежат-то ровно, — возмутилась, подойдя, Мура.
Я встал и пошел, куда глаза глядят. Идти мне было некуда. Поэтому я заблудился в чистопрудненских переулках и вернулся домой уже заполночь. На скамейке перед домом сидел Копченый.
— Ты к нашим? — спросил он.
— Нет, так, мимо прогуливался. — Я подсел к нему.
Мы просидели с полчаса, не говоря ни слова. Меня это мучило. Неужели мне нечего сказать? С моим-то культурным опытом.
— Я вот что…
— Что? — живо заинтересовался Копченый.
— Я ехал в метро и все время был озабочен одним вопросом.
— Каким? Я тебе сразу отвечу.
— Как женщина зашнуровывает сапоги, если шнуровка сзади?
— На автопилоте. Да и вообще всему на свете научиться можно. И привыкнуть ко всему. Вот ты еще не привык к мысли, что ты отец? Привыкай.
— Ну да. Я стараюсь. А что в Камбодже — очень жарко?
— Как сейчас — не знаю. А раньше — да. Мы все загорелые тогда ходили. Один раненый рассказал мне историю, как он выжил. Значит, началась кровавая бойня…
— Нет, я пока домой. А потом — про бойню.
Поднявшись к себе и не закрывая дверь, как обязался, я просто лег, думая о том, что не нужно вмешиваться в жизнь, нужно научиться слушаться ее и ничего не бояться. Виктория рядом со мной повернулась на постели и пнула ногой.
— Ты почему так поздно? Я волновалась, а потом задремала.
— Все в порядке. Мы во дворе с Копченым молчали.
— Это как? — Виктория повернулась ко мне.
Не знаю, как кому, но девушки в разобранном виде, когда они на секунду забывают, что должны выглядеть идеально, именно что идеальны.
— Я страшная, да? — как будто угадала мои мысли Виктория.
Я поцеловал ее и спросил:
— Вот ты говорила, что Лидия — бывшая киноактриса. А она мне сказала, что только пробовалась на роль.
— Ну и дурак. Она кокетничает. Снималась и много. В производственных фильмах.
— Не в детективах, нет?
— Ну, я же говорю: только в производственных. Ты бы лучше об имени ребенка задумался. А то у меня уже голова распухла. Какое имя ни возьмешь, все какие-то дурацкие.
— И мое?
— Я устала от вопросов. Ты все время спрашиваешь. Что за привычка.
Она пообижалась и сама стала говорить.
— Мне сон приснился, что я 400 человек убила. Кстати, мой брат — фанат ЦСКА. И у них еще группировка есть. Если кто-то меня обидит, сразу приедут. А знаешь, почему Лидия осталась такой же, как была, и не состарилась?
— Нет. Скажи.
— А вот и не скажу.
— А ты скажи.
— А что мне за это будет? Ну ладно. Потому что она большие бусы не носит.
Я понял, что мне, может быть, впервые в жизни повезло. Я избавлен от привычки путаться в причинно-следственных связях, от привычки задавать вопросы, к которой меня приучила моя профессия. Я могу обнимать мать моего ребенка, зная, что она никуда не сбежит, поскольку странным образом привязана к этому месту и — в придачу — не сделает аборт, раз мы оба так сильно этого ребенка хотим.
Когда Вика уснула, за стеной начали ругаться. Это хозяйка продолжала выяснять отношения с Игорем. А что стало с уткой, мне даже страшно представить.

Книга многих штучек
ТЫ ЧТО, ЛУЧШЕ ВСЕХ?
 
*
Вот так и начнешь верить в мистику. Иду по улице. Идет еще маленькая девочка и больше никого. И вдруг меня толкает какой-то мужик с репликой «Вам привет». Откуда он взялся, какой еще привет?
 
*
Экскурсия:
— Его территория простирает в основном…
— В заповедных уголках мира обитает тАшкАнчик.
— Есть у нас и фазанарий, но мы на его месте планируем построить джейрарий.
 
*
Мафиози для вступления в клан обязан доказать, что он убийца. Вот интересно, каким образом. Специально собирать публику, селфи делать?
 
*
— Сколько время?
— Три полтретьего.
 
 
ПОХОРОНИТЕ МЕНЯ ПОД ФИКУСОМ
 
*
Не устаю нашим людям поражаться. Погода отвратительная, и снег, и ветер, и звезд ночной полет, нет, все вышли, чтобы купить колбасу. Я такой очереди давно не видел. При этом на улице скользко. Передо мной шла женщина, нога у нее поехала, и она практически села на шпагат. И ничего: спокойно встает и идет в стоматологию.
 
*
Не помню, кто это сказал:
«Первое движение души всегда правильное».
 
*
Нравится быть идеальной подружкой (нет, с ориентацией у меня все в порядке), просто есть вещи, о которых одна женщина другой не расскажет, а хочется рассказать.
 
*
У соседей мощнейшая драка. Раздается мужской лай и периодические удары об стену: неужели ее головой? Новогодние празднества уже страшно себе представить.
 
*
Воспоминания старожила:
— Как мы питались? Тульский пряник и «Ессентуки № 17».
 
*
Звонкая девушка.
 
*
На улице истошно:
— Ты туалетную бумагу купил?!
 
*
До петровских реформ:
Чем длиннее борода, тем влиятельней человек. Если ее нет, он вызывает подозрения: значит, он не наш, она у него не растет.
 
 
ЗДЕСЬ МНОГО СОЛНЦА
 
*
Один баскетболист сказал: вести дневники — это девчачье занятие. Не согласен со спортсменом. Во-первых, люди меняются, бывает, что фатально, и всегда интересно посмотреть на себя со стороны; во-вторых, память тоже меняется, в том смысле, что одно и то же событие можно подавать по-разному, и тот, кто врет, сам в это верит. От того, что действительно было, остается только каркас. Хорошо, если хотя бы так.
 
*
— Дайте мне «Футбол».
— «Футбол — Советский спорт»?
— Да.
— Был (оглядывается).
Я обрадовался.
— Был, давно разобрали.
А зачем спрашивать? Какая мне разница, где он был? Но какое исчерпывающее слово: «где-то здесь был», «вчера был», «на прошлой неделе был» — все подходит.
 
*
У Пушкина брат скончался в 41 год от алкоголизма. Разница, по сравнению с 37-ю, не очень уж большая, но какие разные истории.
 
*
Советский писатель Засодимский.
 
*
Графоман всегда определяется по пустотам. Он говорит много, даже осмысленно, но это видимость. Он случайно пришел, уйдет в достойном возрасте, но так ничего и не поймет.
 
*
В поезде:
— Танцует, как будто забыла, что ее дядя недавно умер.
 
*
Почему-то в сказках от приемных детей хотят избавиться исключительно мачехи, отчимы — никогда.
 
*
— Что за семейная разборка без зрителя?
 
 
ЗВУКИ МОЛОДОСТИ
 
*
— А мы веселились. Собаку пивом «Охота» напоили, а потом стали ее хоронить.
 
*
В фильме Уайлдера:
— На чем держится это платье?
— Наверное, на германской силе воли.
 
*
Чуковская об Алигер: «Тупорожденная».
 
*
— Что это за ансамбль? Ощущение, что девочки у вас поют в штанах.
 
*
Олейников из лагеря: «Ах, Розочка, пришли носки, зубную щетку и мешочки для сахара!»
 
*
Комплимент: «У вас неожиданные брови».
 
*
Шварц о Хармсе: «Он, конечно, был последним в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже дети пугали его».
 
*
«Глупая, как песочные часы».
 
*
«Алло» по-японски: «Моси-моси».
 
*
Сковорода:
«Многие переживают, что не в состоянии уже танцовать».
«Чистый звук почтенной персоны».
 
 
ИДЕИ ОСВОБОЖДЕНИЯ ЛИЧНОСТИ
 
*
— Норма для вас патетика, а что же для вас трагизм?
 
*
Шварц: «Зато женщин Олейников, Заболоцкий, Хармс ругали дружно».
 
*
На ЛИТО:
— Что вы вообще хотите?
— Женщин и денег. Ну, еще этого — ну, вы знаете — Рильке — в издании «Литпамятники».
 
*
— Я же в восьмом классе память полностью потеряла. Полностью. И вот как сейчас помню, в третьем классе…
 
*
— Намазывал свою руку паштетом и съедал ее.
 
*
— У вас есть огромные канцелярские кнопки?
 
*
Танидзаки:
«Да, это была нога, достойная окунуться в кровь мужчин».
 
*
Нравится:
ЗИЛ: завод измученных лимитчиков.
 
*
В деревне Мамырь:
— Сколько здесь принято давать на чай?


ЗИМОЮ ЛЕТА НЕ ИЩИ
 
*
У Пришвина — цитата из соседки:
— В России ничего порядочного нет. Я до границы уйду.
 
*
Уже сам Пришвин:
— Узнал весть о смерти Толстого и сразу стало так светло.
 
*
В советском медвытрезвителе:
— Ладно 105 рублей забрали, еще рубль тридцать взяли за обслуживание.
 
*
Шершеневич: 
«Есть страшный миг, когда, окончив резко ласку, любовник весь измяк и валится ничком».
 
*
Сценарист: Помещиков-Далекий.
 
*
Из дневника Венички Ерофеева:
«Чайник пуст, как Катаев».
 
*
— Как-то на Новый год шампанское пили в тазах и в ведрах. А что, шипит.
 
*
Каждое утро они, еще не встав с постели, начинали петь, причем каждый свое.
 
*
Буйная деятельность.
 
*
У Куросавы:
«Рано или поздно бездомный пес становится бешеным».
 
 
ДО ШЕСТНАДЦАТИ НЕ МЛАДШЕ
 
*
Посмотрел очередной фильм про зомби, вышел на улицу. Никакой разницы. Люди ходят зигзагами, непонятно во что одеты, руки в разные стороны, машин не замечают, чуть ли не бросаются под них.
 
*
N. перед сном: «Кушать хочется. Для женщины воспитывать мужчину — величайшее наслаждение».
 
*
Берроуз:
«Писатель не мог закончить роман, у него возникло отвращение к словам».
 
*
Вьетнамский тест на интерес женщины:
Глаза должны стать больше.
 
*
— Мне два крыла.
— Ловкач!
 
*
По телефону:
— Чмоки-чмоки, смайл!
 
*
Знакомая развелась с мужем и развесила на всех его портретах черные ленточки.
 
 
ЗА БОЛЬШОЙ ПАРТОЙ
 
*
У некоторых есть мания: все менять. Если обои, их нужно переклеить. Если мебель, ее нужно переставить. Если ты не соответствуешь ее представлениям, тебя нужно переделать.
 
*
Это книга (интересно, кто ее покупает):
«Как писать письма солдатам».
 
*
В фильме положительные герои: хромонавты.
 
*
— Люблю фильмы из фантастической жизни!
 
*
Интересный пароль алкоголиков:
— Ты куда?
— В Коста-Рику за лекарствами.
 
*
Не скучай за партой,
Познакомься с картой.
 
*
Салтыков-Щедрин:
«Больше всего нравились мне сближения, выражаемые поцелуями и приветствиями».
 
*
Сковорода. Оскорбление: 
«Плебей-потаскун».
«О, ругатель, к чему песни твои — смех твой?»
 
*
— Я все слова недоговариваю.


ЗА ГРАНЬЮ ПРОШЛЫХ ДНЕЙ
 
*
Проходил мимо скамейки, парень выпендривается перед девчонками. Они его послали. А потом я услышал то, чего вообще не ожидал. Одна другой сказала: «Мы должны задуматься о вечности».
 
*
— Ты на что всегда ставишь?
— На зеро.
— Вот поэтому я тебя и умнее.
 
*
На Украине, конкурс:
«Найди сюрприз в майонезе».
 
*
«Ты начальник, а я имею чувство превосходства».
 
*
Народное:
«Если ты, выпив, загрустил,
Ты не мужчина, ты не грузин»,
 
*
— Меня все принимают за киноактрису, а я вообще сериалов не смотрю.
 
*
Сестра в детстве упала в оркестровую яму. С тех пор падает в обморок.
 
*
Интересный перевод в книге 55-го года: фильм «Король Конг». Но в общем-то правильно.
 
*
Лорер: «Удален был в Москву».
 
 
ЗА СИНЬ-ХРЕБТОМ В МЕДВЕЖЬЕМ ЦАРСТВЕ
 
*
Соседи так громко разговаривают, что, когда телевизор без звука, ощущение, что они его озвучивают.
 
*
Даргомыжский:
«К черту театр. Отправимся в кафе, где пьют шоколад».
 
*
Из рецензии:
«Кьюкор — почти гениальный режиссер».
А на какой стадии он остановился?
 
*
Толстой: «Музыка демонична».
 
*
В Тайшете, в гостинице:
— Я спас ее, вытянув из-под вагона, но поезд срезал ее каблучки.
 
*
Одесса когда-то была мужского рода: Одесс.
 
*
Наконец-то прозрение:
Бином Ньютона выражает целую положительную степень суммы двух слагаемых через степени этих слагаемых.
 
 
ЗАКОЛДОВАННЫЕ ДЕРЕВНИ
 
*
Всегда был уверен (и не только я), что Пушкин воскликнул «Ай да Пушкин» после завершения «Евгения Онегина». Оказывается, нет, «Бориса Годунова». И еще он очень долго выбирал между двумя концовками: «Народ ликует» и «Народ безмолвствует».
 
*
Совсем молодая продавщица. Подходит мужик, который на грани падения. Я думаю: ну купит понятно что. Он говорит: «Джи». Что это означает?
Продавщица: «Вам дрожжи?»
Как она догадалась?
 
*
Человек каждый день пел у метро песню Летова «Пошли вы все н…й». Случай невероятного упорства. Он думал, что после этого ему кто что-то подаст?
 
*
Хиппи никогда не называют себя по именам, хотя их прекрасно знают. Это не клички, а скорее характеристики. «Птица Обломинго», например.
 
*
Мальчик знакомится с девочкой, а она пишет ему поддельный адрес. И искренне радуется: а пускай помучается. Мальчику такое никогда в голову не придет.
 
*
В гендерном смысле: почему спят всегда валетом, а не дамой? Это ущемляет права женщин.
 
*
— С кладбища мы обычно веселые уходим. А туда приходим грустные.
 
*
Вельтман (тонко): 
«Кто пел бы приятно и с чувством над гробом своих удовольствий?»
 
 
ЗАКОН ЗИМОВКИ
 
*
Пробелы с историей. Но Киевскую Русь уничтожили не татары, а поляки и литовцы.
 
*
Авиастроительная стрижка.
 
*
Про водку:
— Я перестал ее пить, потому что она не глотается.
 
*
Вельтман: «Сносить своенравие женщин — согласие с волей младенцев безумных».
 
*
Наркоманы:
— Голова сгущается.
 
*
Мания: везде видеть масонские знаки. На какой-нибудь девятиэтажке.
 
*
В Царицыно две уборщицы не могут поделить пространство и начинают друг на друга орать. Это такая тяга к труду?
 
*
Показывая на шею:
— Здесь есть что-нибудь?
— Нет.
— А надо, чтоб было.
 
 
ДРАМА В ГОРАХ
 
*
Когда я работал корректором, в перерывах между работой (а их много) я совершенно не знал, чем себя занять. Потому что читать, если ты и так все время читаешь, как-то странно.
 
*
Годар: 
«Что показано, не может быть сказано».
 
* 
Юнг:
«Желание приобретать возникает от внутренней нищеты».
Он же:
«Никто не может понять, почему надо страдать от себя самого».
 
*
Наверное, серьезное произведение:
«Лао Цзы со своей танцовщицей на фоне горы празднует вечер жизни».
 
*
«Бордо Тхегол» (Тибетская книга мертвых):
«Мертвые не знают, что они мертвы».
«Можно заплетать косы одной рукой».
 
*
Я отдал ей свои лучшие годы, а она мне свои худшие.
 
 
КЛЮЧ ТАИНСТВ
 
 
*
У Эразма Роттердамского:
«Сколь счастлив сочинитель, который записывает все, что ему придет на ум, только напрасно тратя бумагу».
 
*
Наконец-то я узнал, как отличить зомби от человека. Зомби не разговаривают.
 
*
Мания двуличия.
 
*
«Думай о смерти так: из меня вырастут цветы».
 
*
Карамзин простудился на Сенатской площади.
 
*
Почему-то у нас перед тем, как что-то строить, надо все сломать. Телефонные будки, когда-то газовые аппараты, асфальт можно просто разбить ломом и разбросать везде.
 
*
— Некоторые люди обещали мне большое будущее взамен на акростихи.
 
*
Паскаль: «Если бы сны шли в последовательности, мы бы не знали, что такое действительность».
 
 
 
ЕРМАКОВЫ ЛЕБЕДИ
 
*
Интересный эффект. Соседи друг на друга орут, но этот ор переносится в подъезд и начинает перемещаться по этажам — то есть то приближается, то отдаляется.
 
*
Низами: «Исколот сам, колюсь я, как терновник».
 
*
Что более чудесно: рождение или смерть? Мы так и не узнаем.
 
*
Пушкин: «Уездный лекарь по счастью успел пустить ему кровь».
 
*
Возле «Новослободской» одна группа студентов раздает портреты Путина, а другая отбирает их и рвет.
 
*
— Чаще смотри на небо!
 
*
У Танидзаки:
«Все грустные люди кажутся мне уродливыми».
 
*
— Я себя чувствую, как рыба об лед.
 
 
СЛУЧАЙ В ЗАСАДЕ
 
*
Когда все вокруг начинают бегать и эвакуироваться, у меня почему-то одинаковая реакция: абсолютное безразличие. На пожары, землетрясения и Тарантино. Вчера эти придурки опять со своей … пиротехникой дом подожгли. Землетрясения и так каждую пятницу, потому что здесь карьер. Привыкаешь. В Иркутске это часто бывало, и не по графику, я жил, например, в педобщаге на девятом этаже, дом ночью так начинает раскачивать, что аж с кровати сбрасывает. Все убежали. А потом целый день на улице стояли, мерзли, боялись домой вернуться. Или приехал в Переделкино Тарантино, опять все убежали на него посмотреть. Ну и что, ну и приехал? А вот какие-то мелочи (обычно дурацкие) цепляются, и ничего с ними не сделаешь.
 
*
Энциклопедия:
Хайдеггер — реакционный идеолог немецкого шовинизма.
 
*
«Праведник перемещается в чашу лотоса иногда с супругой».
 
*
Харуо Сато:
«Глухие почему-то всегда выглядят дураками, а слепые — мудрецами».
 
*
Вот это очень нравится:
«Высокое дерево открыто ветру».
 
*
Красота японских женщин: чернить зубы и сбривать брови.
 
*
Объявление:
«Чебуреки по старинным рецептам».
 
 
ПОХВАЛА ТЕНИ
 
*
Очень интересна система табу. Для меня она, конечно, существует. Но когда тебе ее навязывают чужие, я их не понимаю. Ой, об этом не говори, ой, об этой не говори. Мне бы такое в голову не пришло. Я бы сказал: ну и говори, что хочешь, а я в это время постараюсь понять, что ты из себя представляешь.
 
*
Праздник любования цветущей сливой: «Гости вернулись в павильон после перемены циновок».
 
*
«Японские блюда предназначены не для того, чтобы их вкушать, а чтобы на них глядеть и предаваться мечтаниям».
 
*
Проблема: куда поехать любоваться полнолунием в праздник осеннего солнцестояния.
 
*
Танидзаки: «Из всех построек японского типа только уборная наиболее удовлетворяет поэтическому вкусу».
 
*
Песня:
«Вставай, вставай, кудрявая!» У Корнилова в оригинале:
«Вставай, вставай, чумазая!»
 
*
«В каждой профессии есть свои секреты, а если их нет, это не профессия».
 
 
ЗАПОМНИТЕ НАС МОЛОДЫМИ
 
*
Однообразие тоже бывает разным. Вопрос в уровне. Чем он выше, тем очень похожие друг на друга вещи становятся наособицу, а чем ниже, тем больше они сливаются. Как говорили Ортега и его друг Гассет: масскульт побеждает. Для меня, например, все наши сериалы абсолютно одно и то же: не может быть столько преступлений, статистика перекрыта на 1000 процентов, а вот столько бездарных актеров быть может. В советское время была хотя бы усредненка, но тогда актеры играли и запоминались.
 
*
«Известия» за 1930-й год:
«Гражданин Свинолупов сменил фамилию на Волгин».
Теперь понятно.
 
*
Некролог великой Лене Шварц не подписали Рейн и Найман, но подписала Седакова, которая ее, кажется, не любила, и Кушнер, который ее точно не любил.
 
*
Слова трансформируются. «Фармазон» — изначально франкмасон, а потом тот, кто сбывает фальшак.
 
*
У Поплавского:
«В Черном море пели водолазы».
 
*
«Пионерская правда» (1936):
«Славные наркомвнудельцы, руководимые товарищем Ежовым, не колеблясь, действуют, как их учитель». 
Ясно, что это хорошие люди, но куда ударение ставить?
 
*
Там же:
«Советская разведка выкорчевывает, уничтожает, выжигает каленым железом осиные гнезда».
 
*
Набоков:
«Финал запускает ретроспективный отсчет того, что ему предшествовало».
 
 
ДРУЗЬЯ ПАРТИЗАН
 
*
Иду сегодня. Две тетки стоят на одном месте и о чем-то горячо разговаривают. Иду обратно: осталась одна, но там же. И явно в задумчивости. Какой-то монтаж аттракционов.
 
*
Из биографии Дзержинского:
«Феликс, узнав о выстреле Каплан, спешит в Москву, примостившись на буферах тифозной теплушки».
 
*
Птица из яйца идет за первым, кого увидит.
 
*
Анатолий Васильев:
«Все лучшее происходит в промежутке между игровым и неигровым, искусственным и естественным».
 
*
У Лотмана удивило:
«Повседневность не может быть сюжетной».
 
*
Любимый фильм беременной девушки: «Ребенок Розмари».
 
*
— Насчитала в кадре пятьдесят кошек, ни одна из них не имеет отношения к действию фильма.
 
*
Ребенок на улице: «У меня такой возраст — мне ничего не будет».
 
 
ЕРМАК ИЛИ ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ
 
*
Только сейчас обратил внимание: почему-то все поголовно ходят в черном. На ослепительно белом снегу это напоминает какое-то копошение насекомых.
 
*
Понравился Сергей Михалков. Он был очень старый, но сколько самоиронии, желания понравиться женщинам. Его медленно вели под руки, и я не мог из-за этого с лестницы спуститься.
 
*
Бывает и такое: проснулся среди ночи со страстным желанием почитать Льва Толстого. Стал его разыскивать среди книг: нигде нет. Паника. Наверное, возраст.
 
*
Стриндберг:
«Феминистки еще будут размножаться благодаря дегенеративным мужчинам».
 
*
Вел курсы журналистики в городе, где три газеты, но ни одного журналиста. А по отчетности их должно было быть шестьдесят. Приходила тетка и упорно ждала, сколько придет. «У вас двенадцать, а должно быть двадцать».
 
*
Есть слова, значение которых никто не знает. Например, энфантичность. Это означает «Самостоятельность интонации». Ну, и перевод как-то не помогает.
 
*
— Я наркоман в хорошем смысле.
 
*
В поезде:
Тот же пейзаж, но все засыпало снегом.
 
 
ХУДОЖНИК ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРАЗДНЫМ
 
*
Мне очень нравятся люди, которые не сводят гения к какой-то единице. Вроде «Пушкин — это наше все». Все, что он делает, как правило, разнонаправленно и обобщению не поддается.
 
*
Поразил факт: Стивенсон, Конан-Дойль и автор «Питера Пэна» учились вместе на одном курсе в университете.
 
*
Ко мне привязался какой-то мужик: «Давай поговорим». Весь тротуар перегородил. Я иду, он за мной. Выхожу из магазина, он меня подкарауливает. При температуре минус сорок. В таких условиях выжить невозможно. Я опять пытаюсь его обойти. Искреннее возмущение: «Похмели! Я к тебе уже во второй раз подхожу».
 
*
Птицы приносят счастье, если садятся справа и число их четное.
 
*
Оглянешься: не хватает красивых людей.
 
*
— Я бы все книги сожгла. У меня мать их читала, а я ее ненавижу.
 
*
— Кто такая Цветаева?! Ее дом-музей нужно отдать людям!
 
*
— Я возвысился, как кедр.
— А я, как кипарис.
 
 
ВИДЕНИЯ ВОСТОРГА


*
Философия — вещь поистине великая и очень полезная. В общем:
«Полное отрицание в истинно сущем движении также исключает возможность знания в его неподвижности».


*
Интересная система доказательств: это есть не то, это есть не это. А что?! То же самое, что описывать селедку, и говорить, что она не гриб и не дерево.


*
«Поэзия расцветает обычно после Гражданской войны».


*
Шекспир:
«Ваши египетские гады заводятся в вашей египетской грязи от лучей вашего египетского солнца»
(О крокодилах)


*
Нет домов, где бы не было соседей, желающих познакомиться. Куда ни переселяйся. Им же интересно: а что там у него. Это не русская тяга к общению (хотя и она тоже), а потребность потом всем все пересказать. 


*
Народное:
«Нету дома, чтобы не было Содома».
 
*
Пяст: 
«Дрожит БЭдлам, привыкший к крикам».
 
 
ДАВНИЕ ВЕЧЕРА


*
Не смог досмотреть кинокартину «Председатель». Все разговаривают исключительно пословицами и поговорками, хотя читать не умеют. Ну, допустим. Меня добил тост на свадьбе: «За нищих и за бедных». А не за «родителей молодых». Логически следующий тост должен быть «за уголовников и бомжей».
 
*
Блок:
«Есть люди, которые существуют физически, но на самом деле их нет».
 
*
Брюсов:
«Изящные дамы играют на лютнях, цитрах и флейтах и танцуют с кавалерами альгарду, пассионезу, мавританский и другие новейшие танцы».
 
*
Он же:
«Я живу уже сверхсложной жизнью».
 
*
Особенность райских птиц: они никогда не садятся и питаются исключительно воздухом.
 
*
У непьющих людей есть привычка: притворяться пьяными и думать, что это смешно.
 
*
Серп и молот в народе: коси и забивай.
 
*
Уверенность: на сеансах спиритизма все духи отвечают на русском. Юлий Цезарь, Наполеон и т.д. Они когда его выучили?
 
*
Кафка:
«Откуда мне знать, что у меня общего с евреями, если я не знаю, что у меня общего с самим собой?»
 
 
В ОТЧЕМ КРАЮ


*
«Она предсказала самоубийство кота».


*
Андерсен умер оттого, что упал с кровати.


*
Видел дачу, отделанную стразами.


*
У каждого свои фобии. Один товарищ не выносил, когда играют на гитаре, сразу выходил из комнаты. 


*
— Я читала в ванной собрание сочинений Ницше. Вся в пене.


*
Тургенев при появлении нового писателя:
— Пропали мы, пропали! Всех нас лоском положит.


*
Чернышевский.
«Не бывает искусства для искусства, то же самое что богатство для богатства, наука для науки».
Если продолжить: «Животноводство для животноводства», «Бедность для бедности».


*
Некрасов о Гоголе: 
«Частные уродливости его характера».
 
 
ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЙ МАШУК
 
*
Секундантом у Лермонтова был некий Васильчиков, но так в историю и не вошел. Лечился Лермонтов некоторое время в Железноводске — смутно похоже на Железногорск.


*
Хладнокровно прошел мимо гопников. Их легко определить: они по одному не встречаются в природе. А тут возле ларька штук шесть. Думаю: ну, по выходу они меня оприходуют. Нет. Всеобщий ржач: «На моего брата похож». Все-таки возраст в чем-то и помогает.


*
«Мы весело проводили время. Все дело в грибах».


*
Имя Ира расшифровывается как Ирландская Республиканская Армия. Попытался другие имена расшифровать, ничего не получается.


*
Будда: «Серьезные люди не умирают, только легкомысленные».
 
 
ЕДИНСТВО ТОЖДЕСТВЕННОСТИ


*
Никогда не задумывался о стадном инстинкте. «Куда толпа, туда и я». Меня толпа мало интересовала: куда захотел, туда и пошел. Другое дело: попробуй ей это объясни. Ничего не получится.


*
Сумасшедшая советская тяга к сокращениям: «Межрабпомфильм» — это что такое? Это и выговорить-то невозможно. 


*
— Ты в гаражах сегодня или за гаражами?


*
На полке стоят, как положено, семь слоников. Только один без ноги, а другой без хобота.


*
Открытка: «Познаю радость, когда дед с бабой рядом воспитывают внука. Голова на работе не болит. Целую. Оля. Нерюнгри»
 
 
ВОСТОРГИ ЭСТЕТА


*
Я всегда терялся, когда меня спрашивали: зачем ты коллекционируешь значки и марки, кому они нужны? Я ничего не мог ответить. А подсказки: «Чтобы получить знания» — какие еще знания? И всегда вспоминал про себя Хармса: «Только бессмысленное приятно нам». А если бы я это вслух сказал? У меня знакомая коллекционировала пивные кружки. Но с одним условием: их нужно украсть, покупные — не в коллекцию. Вот в чем тут логика? Да ни в чем. Что и прекрасно. Не кружки красть, конечно, а в том, что степень бессмысленности зашкаливает. На этом фоне мои значки и марки — детский сад.


*
Знакомая не стала читать Бердяева, потому что в купе познакомилась с женщиной из Бердянска. В чем тут связь?
 
*
Наши люди потрясающие. На телевизоре должна быть салфеточка. А телевизор уже давно сломался. Вот должна — и все.


*
Суды народные и товарищеские. Это как? Мы тебе не народ, а товарищи, а вот сейчас мы тебе не товарищи, а народ. Шизофрения какая-то.


*
«Испытывали Гамлета в лесу девицею».
 
 
ЧЕЛОВЕК НА ПОРОГЕ
 
*
— Ты сказал, что у тебя больше ста книг. Я их пересчитала. Пятьдесят семь.
— А те, которые в шкафу?
 
*
Борис Примеров, из книги «Некошеный дождь» (67-й год, Тираж: 10 000 экземпляров)

Понимаю, что не понимаю
Чувство старых, пожелтевших трав.
Потому что я родился в мае,
Все зеленое в себя вобрав.
 
*
Платон: политик ничем не отличается от пастуха.
 
*
Есть вопросы, в которых уже есть утверждение:
— За что ты меня ненавидишь?
 
*
Такая песня:
«Что я могу еще тебе, отдав тебе я все грехи мои».
 
 
МОДНЫЕ МНЕНИЯ
 
*
— Людям бывает выгодно поумнеть.


*
— Либералы — партизаны красных идей.


*
— Вы пасмурно выглядите!


*
Перед тем, как выпрыгнуть из окна:
— Хорошо бы еще песку белого насыпать.


*
— Входишь в комнату, только угарно и воздух зеленый.
 
*
Кэндзабуро Оэ:
«Человек при рождении слабый и нежный, а перед смертью сухой и твердый. Выживают слабые и нежные».
 
 
ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
 
*
Когда открываешь нового поэта, жившего за двести лет до тебя, это событие. Очень понравился Виктор Тепляков.

THE BLUE STOCKINGS
Приятно пред родным Пенатом
Скитальца посох положить;
Приятно дядюшкой Филатом
Скорей Плутона угостить,
Приятно старую кокетку
Сарказмом горьким растерзать,
Приятно милую соседку
Женой-хозяйкою назвать.
Приятно также в час разлуки
Ее субретку ради скуки
Рассеянно поцеловать.
Но чепчик, полный мистицизма,
Политики и романтизма,
Всего приятней потрепать!..
 
*
Про снобизм. Он может быть не только у жалкой прослойки интеллигенции, но и у людей из народа, и сразу вопросы: «Ты когда-нибудь гвозди вбивал?» — «Вбивал». Гениальное продолжение: «А сейчас не вобьешь». Так можно интересоваться до бесконечности «А ты видел Сталина?», «А ты зэков ловил?», «А ты менял резину?» Вот это и есть снобизм: самоутверждение за счет другого. То есть: я-то резину менял, а ты нет. Ну и что? Меняй свою резину, сколько хочешь. Бывают совсем удивительные вопросы: «А ты спишь сидя?» — «Нет». — «Вот. Это только я умею — лежа не могу, сразу просыпаюсь». Аргументация своего превосходства принимает часто причудливые формы.
 
*
Начал разбирать газеты за год. Что меня в наших больше всего поражает: ненависть. Ребята, вы хорошо и в достатке живете, нет, мы хотим ненавидеть. Есть кашу с маслом и пить ликероводочное, разрастаться во все стороны и ненавидеть. Это страшно. В моем детстве, да, была холодная война, но до такой степени она не доходила. И не была повернута к своим. Как у Межирова: «По своим артиллерия бьет».
 
*
К вопросу о непобедимости нашего народа. Стоим в очереди в кабинет. Заходит женщина «семиметровыми» шагами. Она не видит ни очереди, ни двери, она видит цель. Я оглядываюсь: хоть бы кто возмутился. То есть это нормально. Любой человек, который прет, всегда прав. У каждого своя версия, почему, но мы лучше тихо в очереди постоим, а то еще не примут. Как у Елены Шварц: «Ругаемся? Когда же мы ругались? Вы власть, а власть мы очень уважаем».
 
*
Человек внезапно смертен. Но я бы добавил: русский человек внезапно смертен. Спокойно спускаюсь по лестнице хрущевки. Вдруг прямо передо мной резко открывается дверь, из нее вылетает стеклянная бутылка и разбивается о дверь напротив. Все. Бессмысленность такого рода выбрасывания бутылок уже нас характеризует. И то, что она могла в кого-то попасть. А могла и не попасть. Мысль после действия. И первая: да какая разница.
 
*
Собеседница:
— Я летать могу.
— Это как?
— Да вот так. Поднимаешься где-то на метр и летишь полтора метра. Ощущения невообразимые.
— А потом что? Шлепаешься?
— Нет, конечно. Плавно опускаюсь.
 
*
Ощущение, что люди ходят в магазин с двумя целями, и ни одна из них — что-то купить. Поговорить или погреться. Женщина передо мной рассказала продавщице все о своих родственниках и ничего не взяла. Многочисленные гопники долго любовались тем, что продают, и купили зажигалку, кажется, за восемь рублей. Я себя чувствовал в этом мире странно: потому что пришел в магазин как в магазин. А в провинции так не принято.
 
*
В пионерском лагере «Железнодорожник» в Братске нам говорили: «Легли и заснули». Естественно, никто не спал. Как можно спать по приказу? С другой стороны, есть множество людей, которые по приказу не то что не заснут, а начнут тебя зомбировать: «Возьми мою руку, теперь ты чувствуешь божественную энергию?» Да ничего я не чувствую. Человек начинается с того момента, когда он меняется, а если ты не меняешься, как тебе самому с собой может быть интересно? 
 
*
Есть такое своеобразное качество: «А я уже говорил об этом или нет?» По воспитанному собеседнику не определишь. Одни воспоминания у тебя накладываются на другие. И сразу мучения: а стоит ли рассказывать? И тут простые люди очень даже кстати. «Ну, это я уже слышала». И здОрово, никаких рефлексий. Но и обидно, если ты что-то досочинил, и никто этого не заметил.
 
*
Посмотрел первый цветовой советский фильм. Называется «Груня Корнакова» (1936-й год). И вот с таким названием при неизвестной еще технике Экк снял шедевр. Каждый кадр — что-то удивительное. Сейчас уже никто на таком уровне не снимает. Фильм — забытый абсолютно, но его бы оценили феминистки. Бабы, как угорелые, пашут на фабрике тарелок, а ими управляют отвратительные усатые мужчины (один из них подозрительно похож на Николая II). Что в итоге делают бабы? Они на клочки разрывают управляющего, а потом уничтожают и всю армию белых. Груня размахивает из окна флагом, залитым ее пролетарской кровью. Мужики бегут. Не на тех напали.
 
*
Соображение — вот о чем. Я переводил стихи (не по порядку): английский, французский, грузинский, болгарский, украинский, японский, узбекский. Но я этих языков не знаю. Да и русский не очень-то)) Мне кажется, в этой безъязыкости что-то есть. Мы это обсуждали с Кружковым, который долго изучал староанглийский. Это некая пустота, которая наполняется смыслами, идущими не от оригинала, а скорее от самого себя. Мне очень нравится мысль Кружкова: стихотворение умирает в одном языке, чтобы родиться в другом.
 
*
Нефантомные боли. У меня первая поэма называлась «Красная лошадь», у Кобенкова — «Мясо в воздухе». Обе не сохранились. Мы мало что из них помнили, но пришли к тому: как же хорошо, что их нет. Все просто: взял и перешагнул.
 
*
Все это банально, конечно. Но меня все больше это задевает: сколько людей ты уже пережил. И не просто близких, а твоего языка. Главное: почему? В чем тут твое-то достижение? Ты был всех моложе? Не всех. У тебя богатырское здоровье? Нет. Тебя не убивали? Убивали. И что в итоге? Сидит, пишет бесконечные некрологи. Это и важно, и страшно, потому что ты некоторым образом проваливаешься ТУДА, и любой человек оттуда (слава Богу, сегодня живой) воспринимается не как наваждение, но как чудо — точно.
 
*
Сегодня узнал, что это у моего двоюродного брата восемь (!) судимостей. Как такое может быть? То ли не везло, то ли наоборот везло, а то их было бы двадцать пять. Племянника на лесопилке деревом задавило. Кто следующий?
 
*
Когда-то железногорский классик живописи решил написать мой портрет. Он думал, что я авангардист. Дальше непонятная мне логика. Уши должны быть с глазами. Рот неизвестно где. И только одинокий нос остался на месте. Получилось черт знает что. Мастер подарил мне этот портрет. Держать его дома — невозможно. Подарить кому-то — никто не возьмет. И он исчез — как-то сам по себе. Мораль: не так уж просто быть авангардистом, если ты не авангардист.
 
*
Мне мой учитель Анатолий Кобенков говорил:
— Представляешь, я выпустил в конце семидесятых книжку, и после этого за год написал всего два стихотворения.
Не очень на него похоже, но так и было.
И потом он искренне удивлялся: как поэты могут быть малопишущими? Они же теряют уровень.
По-моему, теряют уровень многопишущие.
 
*
Автор бывает или меньше текста, надувается (всякие Пелевины), или равен ему (это, по крайней мере, честно). А вот когда он больше, тут все и начинается. Если бы Шекспир себя осмыслял, он бы ничего не написал. Достоевский всю жизнь мучился, потому что считал себя плохим писателем.
 
*
Меня всегда интересовало: о чем думают женщины, когда меняют фамилию. Она ведь влияет на сознание. Я, например, не Науменко. По отцу: Черемных, по маме: Белкин. А перечислить псевдонимы просто невозможно. Судили меня за литературную критику как Зангезина (я так себя назвал в честь эпоса Велимира Хлебникова «Зангези»). Первая публикация вообще была под псевдонимом Мельников. Если ты печатаешь в одном номере газеты или журнала несколько материалов, тебе все равно приходится заводить клонов. «Науменко» я оставил из-за Майка. Ну, из-за первого отчима тоже. Хороший и талантливый мужик был.
 
*
Еще в 80-е я работал редактором отдела писем в газете «Маяк коммунизма». Родственник непрерывно присылал туда в конвертах (интернета, естественно, не было) аккуратные доносы на своих соседей. Вроде и печатать нельзя, и не печатать тоже. Но надо же как-то реагировать. Сейчас один товарищ регулярно звонит в мэрию и говорит: «У меня ноги болят». «И что?» «И вокруг все сволочи, их надо убить». Таким образом он хочет спросить: «Когда лифт починят?»
 
*
У всех есть свои скрытые страхи. Если ты управляешь ими — все нормально, а если они управляют тобой? И какие-то необъяснимые. Недавно мне приснилось, что я потерял англо-русский словарь. Что за словарь, зачем он мне нужен? Нет (уже не во сне), я начал его искать по всей квартире. А тут нет такого словаря. Он где-то при переездах остался. В сражении с памятью ты всегда проигрываешь.
 
*
Брейгель. Как-то мы с другом поехали в глазную клинику в районе Юбилейного (уже не помню, зачем). И там вот такие люди, с катарактами. Действительно было страшно. Все ходили сами по себе. Никто ни с кем не разговаривал.
 
*
Есть такие знакомые, от которых деваться некуда. Особенно если он живет у тебя в квартире. И часами рассказывает, какой он замечательный. Мое мнение ему неинтересно. Посторонние темы тоже. Надо выгнать, но как? Впрямую — неудобно. Намеков он не понимает. Самому сбежать, а куда? «Можно я посплю?» — «Да спи. Ну, вот. А дальше…» Такое подразделение ада.
 
*
У меня был замечательный отчим по имени Гарри (мне было лет пять). Он всем показывал фотокарточку, где он якобы во Вьетнаме. Зато у него был единственный мотоцикл в городе. Работал он в морге. И ничего умнее не придумал, как привезти меня в морг. Лучший способ: уничтожить конкурента, а то мама отвлекается… Один труп плавает в ванной. Остальные лежали по периметру под простынями. Одного он не учел: детской страсти к познанию.
 
*
У моего отчима уникальная потребность: выбрасывать все, что ко мне относится. В детстве я что-то напишу (графоман был еще тот), все это исчезало. А смысл? Дошло до того, что он выбросил единственный экземпляр романа местного классика Замаратского (сейчас его именем назвали Дом пионеров). Он мне его дал почитать, а отчим, видимо, решил, что это мое словотворчество и выбросил. Понятно, что с головой не все в порядке. Но классика-то, певца Илима, за что?
 
*
На уроке учительница в школе никак не могла угомонить класс. Нервы сдали.
— Трусы вы! Все вы трусЫ!
Мертвая тишина. Это же надо осмыслить. Какие еще трусы? (с ударением на Ы)
Иногда абсурдизм побеждает.
 
*
Все или презирают, или высмеивают соцреализм. Искусство в принципе фантазийно. И в этом смысле Павленко от Кафки ничем не отличается. Это некая другая реальность. А если вы хотите эту, выйдите на улицу. Когда читают женские детективы, никто же не углубляется в то, что это бред. У меня мама усиленно читает «Туманность Андромеды» Ефремова и правильно делает. Потому что, если воображение отказывает, ничего толкового и не будет.
 
*
Я иногда понимаю предпосылки всяких преступлений: просто человек ненормальный. Но когда он вполне нормальный, ощущение, что это какой-то посыл. Зачем гопники сожгли все квитанции по ЖКХ из почтовых ящиков? Они что-то хотели этим сказать? Лифтерша сбежала, и лифт больше не работает. А если и уборщицы убегут? Довоенное время. А за окном все время орут: «Расплескалась синева, расплескалась». Чтобы такой сюр представить, никакой фантазии не хватит.
 
*
В Иркутске часто случались землетрясения. Я жил в общаге пединститута, на седьмом этаже. И ночью меня просто выбрасывает из кровати. Я спокойно забираюсь обратно. Утром хожу: а где люди? Это был день великого стояния. Все стояли на улице — чуть ли не весь город. И так целый день. В другой раз: сижу в Союзе писателей, землетрясение — на шкафу стоит кувшин и начинает двигаться. Мне стало очень интересно, упадет он или нет. Все это не потому, что я такой глупый. Просто в моем городе, где добывают руду, каждую пятницу были взрывы и, соответственно, земля тряслась. Но никто на это внимания не обращал.
 
*
В СССР книги были жутким дефицитом. Библиотекарша крутила романы, все время какой-то мужик рядом с ней сидел. И всегда разные мужики. А я очень любил читать и заодно присваивать себе книги. Ну ладно, Конан Дойля или Вальтера Скотта, это понятно, но я с огромным удовольствием читал Аристотеля. Все в классе за мной ходили: «Верни книгу». А я честно говорил: «Не отдам».
 
*
Фольклор — удивительная вещь. Мало кто знает, что «Все, что было не со мной, помню» — это Роберт Рождественский, а «Религия — опиум для народа» — вообще Новалис. Мы с Лешей Сериковым перевозили вещи, и он сказал про меня: «Я на чердак переселился». «Ты что, Аркадия Северного слушаешь?» — «Вообще-то это Денис Давыдов». Авторство размывается. То есть ты это можешь цитировать, но ты не знаешь, кто это сказал (кроме ну совсем классиков). Человек через одну фразу обретает бессмертие. Пускай он, кроме нее, сто томов написал, никем не прочитанных.
 
*
Соседи — это всегда что-то. Не фильм ужасов. По квартире бегал мужик с топором. И начал этим топором ломать дверь. (В духе фильма Кубрика «Сияние») Что делать в такой ситуации, непонятно. Его забрали в милицию и сразу же отпустили. Потом он стал бегать с пирамидкой в виде Будды, пробил мне голову. Вся комната в крови. Снова его отпустили. Или это маньяк-неудачник, или очень удачливый маньяк. Потому что у органов есть коронная фраза: «Вот если бы он вас убил, мы бы его задержали».
 
*
Участковый начал мне диктовать про меня же: «В квартире находятся два кресла и два стола. На полу постелен ковер. На кухне тоже находится стол. И холодильник». Я все это аккуратно записывал, не понимая зачем. Это уже такое кафкианство. «Имеется и соседняя комната». Она-то тут при чем? На свет появился документ, который никто и не читал. Ну, раз надо, значит, надо.
 
*
Когда я был совсем юн, у меня была задача: писать рецензии на все книги, которые выходят в Иркутске. Бредовая идея, но я их всеми способами добывал. И сразу столько врагов — что-то невероятное, зато на их фоне выделялись друзья. Они не говорили: «Молодец, так держать», а примерно: «В чем-то ты прав». Это не поддержка даже, это больше.
 
*
Страсть русского человека к созерцанию. Стоит мужик, на что-то смотрит. Мне тоже стало интересно. А ничего нет. Может, он на дерево смотрел. Может, вдаль.
 
*
— Почему ты не снимаешь новогодние украшения? — А зачем? — Ну как, скоро лето.
Я не сказал, а подумал: «Ну сниму я их, что изменится? У нас и летом зима может наступить. А праздник останется».
 
*
Нет, это город неандертальцев. Однажды отчим подходит к выключенному компьютеру и говорит: «А, вот так он работает». Вызвал какого-то мужика, а тот посмотрел: «Его нужно разобрать на запчасти». Что они с неизвестной целью и сделали. Соответственно, вся моя информация, которая там была, сгорела. Это же не фантик от конфеты. Хуже идиотов только деятельные идиоты.
 
*
Есть люди, которые любят собирать, и есть те, которые любят все выбрасывать. Часто это приобретает гипертрофированные формы. Собиратели могут завалить мусором целую квартиру. Выбрасыватели выбрасывают все, что видят. Замаратский дал мне почитать раритетные письма. Я стал на их основе писать повесть. Нет, товарищ недалекий подкрался, нашел эти письма и выбросил. Зачем? Естественно, крайним оказался я. Трудно доказать, когда ты живешь с сумасшедшими, что ты нормальный. А зачем ты их завел?
 
*
У нас страна, от которой можно ждать все, что угодно. Я как-то выступал с чтением стихов в довольно большом городе, и аудитория немаленькая. Спрашиваю их: «Меня слышно?» Гробовая тишина. Видимо, не слышно. Еще раз спросил, то же самое. Тогда какой смысл выступать? Я выступил, конечно. А надо было уйти.