18-ый

Воронков Сергей
Мой давний приятель, учитель, собрат по перу!
Скорблю по эпохе, как жаль – опоздал я родиться.
Мельчают дела, и уже отчирикали птицы
и нечем замазать, заткнуть временную дыру.

Уже отчирикали птицы и сгнили дома,
и небо не то, и слои облаков не похожи.
А раньше на век,  назывался бы, скажем, – Кузьма,
и некому было б теперь называться Серёжей.

Здесь всё не по мне, безразличие всех ко всему,
чудные дела, но уже не могу удивляться -
почти ежедневно я вижу - Герасим Муму
всё топит и топит, и Родик-студент раз по двадцать

проходит по лестнице, вечно теряя топор,
заводит базар с малярами, приносит им пиво,
детина идёт - оренбургский бродяга и вор
и новый айфон на отлёте несёт горделиво.

Герасим опять не сумел завязать узелок –
Муму, наслаждаясь прохладой, купается в речке.
Ему бы помочь – Германн карты с собой приволок,
и злобно сопя, по одной их сжигает на свечке.

"Старуха сдурела. Явившись из пены морской
морскою владычицей (в паспорте, слышь, – Афродита),
с разбитым корытом - на графа! Своею рукой
его порешила, теперь для общенья открыта,

жениться зовёт, обещает расклад показать...".
Не слушаю дальше, в дверях человек с саквояжем –
Базаров припёрся и просит нитрат серебра,
порезался будто, свершая карманную кражу,

кредитною картой. На морде написано - ложь,
давно опустился, играет в очко и в железку,
ещё до полудня напился как зюзя, хорош.
Зачем ему ляпис? Не знаю. Обоих бы с треском
 
по лестнице вниз, к сожаленью эпоха не та.
Ещё маляры у процентщицы что-то толкутся.
Скромнее бы надо, бабуля, в твои-то лета!
За сорок уже, а ещё норовит встрепенуться.

2

Столетье назад было жутко, но теплилась жизнь
в открытых сердцах, в помутневших, но трепетных душах.
Я знаю, с кем буду по белому свету кружить,
заветным клинком прорубая дорогу наружу -

к величию жизни от серых, бессмысленных дней,
сплошных неудач, отрицаний труда и таланта,
где  серую жижу на общество льет водолей,
когда балерины уже не стоят на пуантах,

певцы голосят, как немазанный сроду предмет,
неважно какой, как неясна в творениях тема;
и  только тускнеет надежда с течением лет,
и все несуразней становится злая дилема -

что быть, что не быть... Неестественный, мертвенный сон.
Не тот восемнадцатый. Сунули в мир - не спросили.
А я ненавижу бесчисленный, буйный планктон
и мерзких червей, подгрызающих тело России.

Эпоха не та. И устав, и обряд - не по мне.
Торопится жизнь, уходя от прямого ответа.
И я ухожу от погони на черном коне,
тревожным, как сон дикаря, восемнадцатым летом.