В сюрпризах жизнь бессчётных наша:
Посадят вдруг – отпустят вдруг!..
Иду к бараку, вижу – Саша.
Грустит: «Ну что, на волю, друг?!.»
В его улыбке – тени боли:
Ему сидеть – мне уходить!
«И я бы тоже мог на воле
Все эти годы жить и жить!
Не здесь, конечно, – за границей.
Знакомство было у меня
Там с благородною девицей:
Во Франкфурте-на-Майне я,
Как кавалер, а не повеса,
С ней куртуазный вёл роман;
Ведь фройляйн Эберт – баронесса,
Дочь шефа нашего!.. Карман
Весь у меня, как башня в Пизе,
От денег перекошен был;
Гонял я «оппель», часто Лизи
На нём с галантностью возил...
Могли все будущие беды
Спокойно миновать меня...»
– Так это что, после Победы
Всё было?!. – удивился я. –
А как же... – «После п о р а ж е н ь я! –
Порозовев, поправил он. –
Трагические потрясенья
Не разорвали связь времён.
Была нам с шефом божья милость
Ниспослана в тяжёлый час –
Почти ничто не изменилось
При новых господах у нас.
Была бы нам у красных крышка,
Но я в делах опасных хват –
Попали мы: я, друг мой Мишка
И группа власовцев-ребят
Тогда во Франкфуртскую школу
Разведчиков...» – Так ты ш п и о н?! –
В ответ с улыбкой волк весёлый:
«Раз-вед-чик я! – поправил он. –
Я мог бы обвенчаться с Эммой –
Отец меня боготворил...
Но я стоял перед дилеммой...»
– Прости, ты «Лизи» говорил!.. –
«Да, верно, с Лизи... Жить спокойно
Я там по-бюргерски не мог:
В незримые, иные войны
Мы отправлялись на Восток.
Под золотым крылом папаши
Не мог я с Лизи почивать, –
Без нас остались храмы наши
И на кресте – Россия-мать!..
Е й посвятил, пойдя на муки,
Я жизнь земную до конца,
И, как Пилат, не мог я руки
Умыть с ухмылкой мудреца.
Нет! Я не для того боролся,
Не для того ношу я крест!..»
Он вдруг на слово напоролся,
Как лютый зверь – на острый шест,
Осёкся и, достав платочек,
Снял пену с посиневших губ...
Но, дав молчанью пару строчек,
Вещал России однолюб:
«На нас пути борьбы замкнулись,
Борьбы без шума и следа.
Я помню, с практики вернулись
Мы все из Дании тогда
И, сдав экзамены, свободу
Почуяли, как листья – свет:
– Ура! Ура! – И все мы с ходу
Пришли на выпускной банкет.
Звучали речи, как ведётся,
О том, что дружба дорога,
О том, как надобно бороться
Нам против общего врага,
О том, что этот враг неистов,
И беспощаден, и жесток...
Потом, как пули – в коммунистов,
Летели пробки в потолок;
Смеялись, музыка играла...
Под визги дам, бокалов звон
Вот с шефом нас ведёт из зала,
Взяв мягко под руки, в салон
Американский консул... Вижу
Внезапно пистолетный ствол...
Всё шире он, всё ближе, ближе...
Кто на меня его навёл?!.
Он стал широк, как жерло пушки...
Застыл.., уставился потом
На консула... Что за игрушки?
Ведь здесь не сумасшедший дом!
Кто это целится? В тревоге
Кошусь: мой Мишка!.. Что с дружком?!.
Миг! – я ему метнулся в ноги
И стукнул в локоть каблуком:
Он только покачнулся с хрипом, –
Приём был гениально прост, –
И люстра рухнула, рассыпав
По залу сотни синих звёзд.
Я выстрела не слышал. Пуля
Цепь, видно, перебила там...
Ломают каблуки и стулья,
Да – визги, обмороки дам.
Гляжу: к оружью – офицеры...
Эх, красотища, красота!
Но, не теряя чувства меры,
Все уяснили: суета.
Весь этот инцидент мгновенно
Исчерпан был и оценён, –
Вновь танцевали вдохновенно
И множили бокалов звон!»
– А что же, Саша, было Мишке? –
«Как – что? А ничего. Поспал,
А утром резался в картишки!»
– Так он стрелял же... – «Да, стрелял».
– А почему стрелял? Возможно,
Он злобу к консулу питал? –
«Ну что ты! К консулу! Как можно!
Его он просто обожал».
– Я ничего не понимаю! –
«Охотно верю, – хохотком
Ответил он, – душа святая,
Ты с э т и м чувством незнаком!
Был Мишка пьян. Но то не значит
Ну ничего в подобный миг;
Ведь офицер и пьян иначе,
Чем неотесанный мужик!
У мужика – простое буйство,
У офицера – бури шквал!
Нет, не поймешь ты это чувство,
Коль никого не убивал!..
Бывает просто состоянье
У н а с... как это объяснить..,
Когда нас мучает желанье
Без зла кого-нибудь убить.
Кого угодно! Друга? – Друга!»
И Саша как бы взвёл курок,
На спусковой давя упруго
Воображаемый крючок...
Ослабил палец... глянул косо:
«Да ты не бойся! Не судьба!»
Морщина продолженьем носа
Пересекла пустыню лба.
«Итак, весной сорок шестого
В Россию возвращался я...
О, чувства ты не знал такого –
Змей боли, радости змея
Мне душу жалили совместно!..
Боль – оттого, что вновь места
Я видел, где сомкнувши тесно
Ряды, шло воинство Христа –
РОА, шло под трёхцветным флагом
С союзником плечом к плечу –
Вперёд к Москве державным шагом!..
Увы, всё рухнуло... Молчу...
В Москву приехал я с поклоном
Первопрестольной, а она
Меня не колокольным звоном
Встречает, как встречать должна,
А Г и м н С о в е т с к о г о С о ю з а –
Марш похоронный – узнаю! –
Играет, словно кием в лузу
Вбивает голову мою...
То похоронный марш проклятый
Всем ценностям прошедших лет...
Ну что ж, держитесь, супостаты! –
Я сжал в кармане пистолет.
Одним, конечно, пистолетом
И в одиночку я совсем
Не собирался мстить Советам –
Снестись был должен кое с кем.
Террор же индивидуальный
Ценю я более всего.
Сторонник я принципиальный
Осуществления его.
Но проводимый планомерно,
С умом лишь действенен террор...»
Я перебил его: «Неверно!
Уже известно с давних пор
Как факт истории банальный,
Что он принёс один лишь вред,
Террор твой индивидуальный,
Народникам, эсэрам...» – «Нет! –
Воскликнул Саша, потешаясь, –
Да вы послушайте его! –
Кричал он, к небу обращаясь,
Хоть там не видел никого. –
Ты говоришь «давно известно»,
Но из истории к а к о й?
КПСС?! Мой друг, прелестно!
Её редактор не дурной
Был гад, а подлый.., колоссальный
Притом имевший кругозор..
Что, если б индивидуальный
Признал он действенным террор?!
Чтоб в красных юноши стреляли?!
Зачем такая им напасть!..
Террор подобный применяли
Большевики, терзая власть,
Но больше всё-таки эсеры!..
Тряслись министры, двор дрожал...
И им драконовские меры
Не помогали, и финал
Таков был: власти уступали –
То издавали манифест,
То вдруг реформы принимали!..
А с красным знаменем протест,
И пачки вшивых прокламаций,
И толпы злых мастеровых
Во время шумных демонстраций
Не приносили пользы. Их
Казаки гнали, костоломы!..
Террор страшит большевиков.
Вот в кресле секретарь обкома.
Вхожу: трах-трах! – и он готов!..
Пусть схвачен я – не говорите
Тогда, что я погибну зря, –
В обком проникнет новый мститель –
Трах! – нового секретаря!..
И тут в Москве на эту должность
Тебя назначить захотят! –
Забудешь ты свою безбожность,
Молиться богу будешь рад,
Чтоб не назначили!.. А если
Назначат всё же, бел, как страх,
Дрожа, сидеть ты будешь в кресле
И ждать: откроют дверь и – трах!
И страх в тебя проникнет, гада,
Он будет вечный твой удел,
Не сможешь ты творить, как надо,
Преступных большевистских дел!»
Глаза Стопчинского горели,
Он в грудь совал мне палец свой:
«Трах! Тр-рах!», – почти что в самом деле
Крючок сдвигая спусковой.
«Трах! Тр-рах!» – Младенческой слюною
Лицо его оплетено, –
Так недозволенной игрою
Порой дитя увлечено.
Угомонившись, одиссею
Свою продолжил террорист:
«Легенду умную имея,
По документам был я чист.
Хотя в Москве я объявился
Под прежним именем, по ним
Из окруженья я пробился
И с честью выбрался к своим.
И с новой частью до Берлина
Дошёл. Так было решено.
О том, как мать встречала сына
(«Пропал» я «без вести» давно!..),
К чему рассказывать!.. Для «крыши»
Работу я нашёл себе
Радиотехника... Ты слышишь?! –
Вдруг – поворот в моей судьбе!
Один из самых интересных
Моих романов начался.
Атакой прелестей чудесных
Я вдохновенно занялся».
Разгладив хиленькую щётку
Коротких фюрерских усов,
Наш донжуан прочистил глотку:
«Гм-гм!» И был вещать готов.
«Итак, она звалась Татьяна!
Да! Мещанинова. Она
Была не сразу для романа
В девичьи годы создана.
Иные сразу – взгляд постельный!..
Ведь я учился в школе с ней,
И, как цыпленок двухнедельный,
Она была тепла нежней.
Девчонка! Кукла! Ангел, право!..
Я, в адресный зашедши стол
(Прописочной системе – слава!),
Её в Сокольниках нашёл!!!
И вот её я вижу снова:
Роскошной женщиной она
Предстала в полном смысле слова –
Хоть рада, но не смущена.
Нежнейшая такая львица.
Нет, не свистюлек я люблю,
А величавых, как царица,
Что распаляют страсть мою.
Они-то знают силу страсти!
А вот тебе, поди, милей
Малютки инфантильной масти!
Ну ты ж мужчина – не красней!
Они тебя берут кокетством
И беззащитным голоском...
Чем пахнет девочка? Ну?! Детством!
А Таня как бы молоком
Совсем по-женски пахла чудно,
Венера властная сама.
Ах, истинным мужчинам трудно
При этом не сойти с ума!
Я к домику её под вечер
Пришёл. Приветствия!.. Она
Была при этой первой встрече
С подругой. То есть не одна.
Но разве мне преграда – это,
Когда я вижу ясно цель!
Я говорю ей: «Два билета
В Большой достал я на “Жизель”».
Не очень я люблю балеты,
Но н а м любить их надлежит.
К тому ж тогда в Большой билеты
Огромный были дефицит.
Татьяна вспыхнула, замялась.
Я дал понять, что уходить
Я не намерен. Потерялась
У них с подругой речи нить.
Ушла догадливо подруга.
Согласна Танечка! В Большой!
И волос, заплетенный туго,
Вдруг распустила предо мной.
Рукой расталкивает пряди,
Взяв гребень, в зеркало глядит.
То м н е, я понял, стоя сзади,
Её интимный мир открыт!
Сама того не понимая,
Она открыла мне себя;
Я ждал, глазами обнимая
И обонянием любя!
Рос чёрный волос вольно, дико,
А кожа белая тонка
С румянцем ярким, как клубника
В плену парного молока.
А этот запах, этот запах!
Её молочный запах – у-у-ух!
Пройди пешком культурный Запад –
Там всё не то – нерусский дух!..
Она была как Клеопатра
Или Жар-Птицыно перо!..
Все любовались!.. Из театра
Потом мы ехали в метро.
Там рассказала мне Татьяна,
Что замужем, увы, она
За лётчиком. Была им рана
Её душе нанесена:
В Берлине подхватил он триппер!»
Стопчинский вдруг захохотал;
Сквозь смех, настоенный на хрипе,
Повествованье продолжал:
«Дурак настолько растерялся, –
Нет, не дурак – подлец вполне, –
Что сам во всём в письме сознался,
Во всем покаялся жене!..
Коммунистическая честность!
Жену обидел! Офицер!..
А если б не болезнь, в безвестность,
Конечно б канул адюльтер!..
Мужчины, мы вольны позволить
Себе кой-что на стороне;
Мы не должны себя неволить,
Но честь хранить должны вдвойне.
А для того всё шито-крыто
Должно у честных быть людей.
А этот, вот дурак набитый,
Её «обрадовал», злодей!
Ей написал – домой, мол, еду
И немкой награждён одной
За беспримерную Победу
Над собственной её страной!..
Досталась глупость многим в долю!
Таких я «честных» не пойму...
Ты догадался – дал уж волю
Я красноречью своему!
И к мужу отчужденье Тани
Тут в ненависть переросло.
Никто меня винить не станет
За то, что злом я выжег зло! –
Ей лучше уж кипеть от злости,
Чем в тихий превращаться стон...
На утро к ней являюсь в гости
И чувствую: приехал о н!
Вполне предвидя сцену эту,
Я руку опустил в карман...
И он невольно к пистолету
Тут потянулся... Нет, не пьян.
Но ведь палят не только спьяну!
А он высок и белокур.
Летун типичный. Смог Татьяну
Пленить. Летающий Амур!..
Татьяна медленно вклинилась,
Как тень, меж нами. С л а б ы й пол?!
И обстановка разрядилась,
И даже сели мы за стол.
Летун был в звании майора,
Татьяны грешный муженёк.
Он заграничного ликёра,
Крепясь, бутылочку извлёк.
Себя он явно, как философ,
Повёл и потому остыл,
Но нас особенно Иосиф
Виссарионыч помирил...
Мы первый тост провозгласили,
Ты понимаешь, за него!
Вторую – за знакомство пили...
Такое было «торжество».
Потом мы занялись закуской...
А он смотрел на нас, не пьян,
И всё он понял, парень русский,
И сам собрал свой чемодан:
Мол, должен быть он утром в части!..
Он не остался ночевать,
А вышёл, пожелав нам счастья.
Не вышла Таня провожать
Его, хоть и не стал мешать я.
Он канул в сумрак бытия.
И вот она в мои объятья
Со стоном бросилась. М о я!
О, дальше было всё, как в сказке!
Тебе представить не дано,
Какие это были ласки,
Какое пламя зажжено!
В любви всё свято. Не сторонник
Я платонической любви,
И уж, конечно, не законник:
Вольны мы прихоти свои
В ней утолять, как нам угодно;
В постели мы не пошляки,
Хоть чувствуем себя свободно, –
В постели пошлы мужики:
Их обнажённость дышет баней,
А близость тел труду сродни...
О, я провёл с прекрасной Таней
Свои счастливейшие дни!»
Поборника царя и веры
И счастья на чужих костях
На миг растрогали без меры
Воспоминанья о страстях.
Он двигал чувственно ноздрями,
Сгущал в глазах своих туман,
Как всеми вяленный ветрами
Провинциальный донжуан.
– Так, значит, ты на н е й женился? –
Спросил я. – Ты же был женат,
Сказал Бенкович. – Саша взвился:
«О нет! Ведь я аристократ!
Да, я любил её. Однако
Жениться я не мог никак
На ней. Препятствием для брака
Был предыдущий Танин брак:
Она ведь замужем за красным
Ничтожеством сперва была!..
Любить её? – Ну что ж, прекрасно! –
Милы любовные дела!
Свободной личности дворянской
Никто не мыслил запретить
Любиться с девкою крестьянской,
Мещанку милую любить,
Любить калмычку и цыганку
И, если мало сих причуд,
Любить из цирка негритянку
Иль грязную жидовку!.. Тут
Ты сам хозяин безусловно,
А вот жениться – тут уж честь!
Тут всё таится в родословной,
И здесь порядок строгий есть!»
И я подумал: «Ну и дельце!
Вот держится на чём земля!
Не рассуждения ль владельца
Породистого кобеля?! –
Пусть тешится случайной случкой,
Но для потомства нужен брак
Ему с чистопородной сучкой –
Аристократкой средь собак!..
Потёр свой череп шишковатый
Наследственный аристократ
(Породист – шишками богатый!),
Сказал: «Да, друг, я был женат.
И – дочь полковника. Солидный
При этом занимал он пост.
Но я-то сам мужчина видный:
Пришёл с войны, умён, непрост.
Я был доволен этим браком.
Катался я, как в масле сыр.
Но я ходил под смерти знаком,
Хоть на земле был прочный мир.
Не скрою: был в душе повенчан
Со страхом я, и даже в час,
Когда я был в объятьях женщин,
Он третьим лишним был меж нас.
Случись тогда разоблаченье –
Меня бы скорый ждал расстрел!..
Я молод был! – Стать пищей тленья
Я несомненно не хотел.
Ведь я – моё живое тело.
Любимое!.. Понять тебе ль,
Как это тело дико пело,
Когда, покинувши постель,
Я об о т м е н е с м е р т н о й к а з н и,
Включив приёмник, услыхал! –
Как я плясал, как без боязни
Отныне жил я и дышал!..
Жена моя понять, глупышка,
Моих восторгов не могла.
Но я-то знал: поймаюсь – вышка
Не ждёт, хоть страшные дела
Я совершил совсем недавно
И скоро совершу опять!..
Жизнь! – Вот что мне вернули явно,
Хоть дать могли мне двадцать пять!..
Но страха смертного томленье,
Как пиво, вышло из меня.
Осталось только опасенье,
Как дым угасшего огня.
Со страстью прежде незнакома,
Жена молилась на меня!..
Я, помню, уходил из дома
Тем утром рокового дня.
Ещё не знал в минуту эту,
Что не вернусь. Отставив стул,
Я, потянувшись, сигарету
Небрежно в пепельницу ткнул.
И тот погашенный окурок
Прилип к серебряному дну
На фоне греческих фигурок.
И я, поцеловав жену,
Сбежал по лестнице. В парадном
Ко мне – бросок, ко мне – прыжок!
И мне в живот – стволом прохладным,
И мне стволом холодным – в бок...
И два ствола мне – в грудь и в спину...
Без слов – в наручники меня:
Я был опасен! И – в машину...
...С того трагического дня
Жена окурок мой холодный,
Прилипший к пепельнице той,
Как память страсти благородной
Хранит в шкатулке золотой.
Мне мама это рассказала,
Теперь покойная... Жене
Велел я, чтоб не приезжала, –
Зачем теперь всё это мне?
Теперь борьбу веду я н а ш у!..»
Стопчинский чуточку приврал;
Бенкович, лучше знавший Сашу,
Мне как-то раньше рассказал:
Жена и всё её семейство,
Узнав, какой он был злодей,
Его отвергли за злодейства,
Из жизни вычеркнув своей.
Но он не просто был предатель,
Как тот Казак или Грачёв, –
В душе Стопчинский был писатель
И мог приврать «для связки слов»,
Чтоб слушать было веселее!
Ложь придаёт таланту жар!
Пусть не писал он – «Одиссея»
Явилась в мир как устный жанр!..
Он снял фуражку и, стернёю
Как бы обугленных волос
Небес, бегущих над страною,
Слегка коснувшись, произнёс:
«Да, завтра будешь ты на воле.
Что будешь делать – сам решай.
Теперь тебе, как ветру в поле,
Дорога – в ад, дорога – в рай!
Найдёшь в себе такие силы –
Взять пистолет и вдруг – пах-пах! –
В большую сволочь – свет России
Твой подвиг утвердит в веках.
Все за тебя молиться будут;
И самый высший – божий суд
Твой подвиг приравняет к чуду;
Тебя в учебники внесут.
Решай. Но можно не стремиться
Скорее браться за стрельбу.
Но даже и тогда решиться
На то, чтоб искушать судьбу
В условиях борьбы подпольной,
Т а к трудно будет, как стрелять:
Ты будешь смертник добровольный,
Хоть сам не мыслил убивать.
Твердят: тираном из тиранов
Наш государь последний был.
При нём известный нам Ульянов
Владимир к а к наказан был?
Не каторги три года – с с ы л к и! –
За то, что создал он кружок,
Почти что партию! Ухмылки
Не смог и ты сдержать, дружок!
Коль ты не террорист – пусть враг ты,
Закон с тобою не был строг.
Казнили только за теракты.
И лишь ссылали за кружок.
А если б некто, как Ульянов,
Т е п е р ь такой кружок «открыл»?
К а к кодекс нынешних тиранов
Его вину б определил?
Скажи! Ты здесь прошёл ученье,
Как на юрфаке!» Ожил я:
– Измена... заговор... сверженье...
Вполне расстрельная статья!.. –
«Ты видишь, какова здесь плата
За то, что мыслишь, не осёл?!.
Вчера «Расправа с демократом»
Статью в «Известиях» прочёл.
О чём? В Париже коммуниста
На месяц бросили в тюрьму.
Да там ему тепло и чисто
И шоколад дают ему!
А здесь, как смерть, жестоки меры;
Их не выносит человек.
Нигде ре-во-лю-ци-о-не-ры
Не знали этого вовек!..
Физически не развернёшься!..
А сиволапый наш народ!..
С ним только горя наберёшься –
Он счастлив двигаться вперёд
С а м к «горизонтам коммунизма»!
Ведь отступает горизонт,
Когда к нему идёшь!.. Им клизма
Нужна – мозги промыть – и зонд!
Одна надежда лишь – на Штаты,
Победоносную войну,
Чтоб рухнул этот строй проклятый –
И нам вручили бы страну!..»
У жизни, хоть и не невежда,
Он научиться не сумел:
Однажды рухнула надежда
На немцев – янки захотел!
«Но и без всяких революций,
Освободительной войны
На крах в процессе эволюций
Большевики обречены», –
Продолжил Саша. Из-под зада
Газету вытащил, привстав
(Мы на скамье у палисада
Сидели, чуточку устав).
«Вот здесь как раз по нашей теме
Статья. Занятный в ней мотив...
Кто автор? – Некий академик
Трапезников. Он, в США пожив,
Вернулся вдруг к родным пенатам,
К пенатам красным – от чужих,
И, обратясь к властям проклятым,
Почувствовал поддержку их.
Социализм им, как ботинок –
Ноге распухшей, тесен стал.
Энтузиазм не тянет! – Рынок
Им академик прописал.
Чтоб, как две стороны медали,
Социализм и рынок слить.
Ему, ты видишь, место дали
В газете – мысль свою развить!
А это, друг мой, много значит;
Социализм – ударный труд
С о з н а т е л ь н ы х!.. А здесь иначе –
Наживу, интерес введут.
Однако вся эта нажива
Не будет действенна, сильна –
Лиц частных инициатива
Не будет, друг, разрешена.
Ведь здесь и глупость, и коварство:
Здесь будут граждане беднеть,
А заправилы государства –
Без конкурентов богатеть.
Ни под каким им, друг мой, видом
Две формы не соединить,
Как чёрта с ангелом! Гибридом
Желают жизнь свою продлить.
Гибрид такой представить надо,
Чтоб весь абсурд ты понял сам:
Цок-цок! – копытами по аду,
Взмах! – крыльями по небесам.
Да, их гибрид хромой и куцый,
Бесплодный, как гермафродит.
Лишь жаль, что в ходе эволюций
Не скоро рухнет сей гибрид!»
Глаза мечтательно прищуря,
Заворковал он: «Друг, пойми –
Не всем борьбы под силу буря!
Ты не борец между людьми? –
Так будь нормальным человеком:
На волю выйдя, брат, женись
И жить старайся вровень с веком,
Насколько позволяет жизнь
В стране у нас, в родной сторонке!..
Женись для счастья и тепла
Ты на хорошенькой девчонке,
Но – чтобы р у с с к а я была!
Бери лишь русскую!.. При этом –
Не фанатичку, не врага!
И будешь ты по всем приметам
Играть с ней... в куклы... га-га-га!
Приятно всё представить, право!..
Но ладно, ни к чему намёк!..
Ты честен, и милее слава
Тебе, чем толстый кошелёк.
По ресторанам, мой дружочек,
Ходить – то не про твой карман!
Но будешь ты в Москве – разочек
Зайди ты в лучший ресторан!
В «Националь» зайди ты, что ли...»
Тут Саша губы облизал:
Их синий цвет – от синей боли,
Язык – от алой боли ал...
«...Ах как приятно!.. Непременно
Ты сядешь, словно жизни царь.
Тут подбежит к тебе мгновенно
Любезная такая тварь:
Весь в чёрном и с лицом милейшим
Над бабочкой. Сам – мотылёк! –
И с полотенечком белейшим
Через изящный локоток.
То – кельнер. Ты – ни слова под нос, –
Он сам заёрзает сверчком,
Согнётся весь: «Чего угодно-с?»,
Став вопросительным крючком.
На этот согнутый мизинчик,
Как на субстанцию, воззрясь,
Одно лишь процедишь: «Графинчик
И горку!» – А уж он-то, мразь,
Сам знает, что это такое! –
Не объясняй!.. Он, испарясь,
Как бы покинет всё земное,
Слиняет с глаз твоих, как грязь.
Но, как при бабочке дельфинчик,
Вновь словно вынырнет со дна –
И запотевший, глядь, графинчик –
Ха-ха! – пузатая шпана –
Раскла-а-нивается пред тобою.
А в нём – «Столичная», мой друг:
Своей серебряной игрою,
Искрясь, тебя смиряет вдруг.
И тут же – рюмочка. И «горка»
Ждёт, восприять себя прося.
А это – чёрная икорка,
Что горкой выложена вся,
Такою пирамидкой. Рада
Твоя заранее душа.
И – больше н и ч е г о не надо!
Тогда нальёшь ты неспеша
Ту рюмочку, её повертишь,
Подержишь: «Ах как хороша!»,
В свои фантазии поверишь,
На бюст посмотришь не дыша
Блондинки некой аппетитной
И – ах-х! – Ты залпом – в глотку, враз!
И водка массой монолитной
В тебе немедленно зажглась!..
Пока ты вкус не чуешь горький,
И ни о чём подумать сам
Ты не успел – скорей! – у «горки»
Верхушку скушал ты – ам-ам!
Блаженство – это, брат, блаженство!
В ином и нужды нет, студент!
Вот нашей жизни совершенство!
Вот высшей истины момент!
Ты испытай сей миг заветный –
Паренье! Ощущенье крыл!»
Я слюни вытер незаметно
И поплотнее рот закрыл.
И тут впервые озаренье
Ко мне внезапное пришло:
За это «высшее мгновенье»
Творил всю жизнь Стопчинский зло.
За эту рюмку водки горькой
Он кровь людскую лил рекой,
А за верхушку этой «горки»
Он трупы громоздил горой.
И, чтоб своим величьем ложным
Мог насладиться он, как скот,
Он сделать кельнером ничтожным
Хотел весь русский наш народ!..
Не этой скотской ли охоты,
Пока держа её в тени,
Полны иные «патриоты»
И в наши горестные дни?!.
-----
Продолжение – Глава тридцать вторая. Освобождение. http://stihi.ru/2009/11/19/935