Новенький
Тщедушный, маленький, горбатый,
Он появился у станка.
Сказал я: «Будьте аккуратны –
У вас не лишняя рука!
Торчит пила из узкой щёлки,
Вращаясь, – виден только звук!
При мне здесь «лагерные волки»
Лишались пальцев или рук!..
Какой, к чертям, из вас станочник!
Плевать начальству на закон!
У вас, простите, позвоночник
Весьма заметно искривлён...»
Он усмехнулся виновато:
«Хоть это видит каждый мент,
О том, что я и впрямь горбатый,
С печатью нужен документ!
Уже по почте он отправлен
Моею мамой, а пока
Условно «прям» я и поставлен
Для исправленья у станка!..»
И правда: десять дней проклятых,
Как мышка серенькая, мал,
Перед станком мой друг горбатый
С трудом на цыпочках стоял...
А мастер смены, немец русский,
Фашистский бывший полицай,
Скользя по цеху тенью узкой,
«Давай! – шипел ему. – Давай!»
...Но, наконец, пришла бумага,
И тут же вмиг «прозрел» закон:
От всех работ теперь бедняга
Как инвалид освобожден!
С лицом доверчивым и тонким,
С улыбкой не для лагерей,
Казался он больным ребенком,
Крамольный юноша-еврей.
С ухмылкой на него глазея,
И мент ворчал, и полицай:
«Ползут в политику евреи, –
Им власть, выходит, подавай!
Ишь ты, приехал Троцкий новый!
Давить бы этих разных Лёв!»
Его и правда звали Лёвой,
«Ниспровергателя основ».
Он был ужасный «заговорщик»:
В уральском городе родном
Он создал «заговор»; как спорщик
Он стал невольно «главарём».
В «организацию» входили
Его надёжных два дружка:
То «рядовые члены» были,
И их вина не так тяжка!..
Наш славный кодекс, пресекая
Любую мысль о мятеже,
Карал, д в у х человек считая
О р г а н и з а ц и е й уже!
В чём заключалось преступленье?
В том, что «крамолу» плёл язык,
А в промежутках было чтенье
Случайно не изъятых книг:
Там был и Троцкий, и Бухарин,
Там был Плеханов-«ретроград»...
Враг окопавшийся коварен,
Хоть мал, как мышка, и горбат!..
Врагов – к лишению свободы!
Был суд ко Льву неумолим:
Как «главарю» – четыре года,
И по два дали «рядовым»!..
...С колючей проволокой рядом
Трава душистей и сочней;
Подобны чёрным двум корягам,
Мы с Лёвой нежились на ней.
«Корягам чёрным двум подобны»
Я говорю не просто так:
Вселившись в лагерные робы,
Рабы имеют вид коряг, –
Настолько их корёжит роба,
Настолько их она чернит!..
...Уже мы с Лёвой знали оба,
Что всем тут коммунизм претит:
Для всех названье он второе
Зон, карцеров, концлагерей,
Этапов, воронков, конвоя,
И мёртвой ярости судей;
Для всех второе он названье
Полубесплатного труда,
Насилья, лжи и наказанья
И по суду, и без суда.
И потому мы, лёжа рядом
С колючей проволокой той,
Не излагали наши взгляды
Друг другу вдруг и с прямотой.
Сперва мы выяснили с Лёвой
Под стук торжественный сердец:
Не из коричневых мы (новых),
Не из махровых, наконец!
Пошли дела у нас живее:
Капитализм не признаём,
Простой привержены идее,
Что надо жить своим трудом.
Друг другу мы признались с ходу,
Что революции мы чтим,
Что братство, равенство, свободу
Мы видеть на земле хотим.
За маскою спадала маска –
Открылись лица! – Мы всерьёз
Хвалили Ленина и Маркса
На фоне проволочных роз!..
Но мне, однако, стало ясно,
Что всё ж один из нас левей:
Я был, пожалуй, больше «красный»,
А Лёва – «розовый», скорей!..
Я спорил с юношей горбатым
До первой вспыхнувшей звезды.
Я опирался на догматы,
Он опирался на труды.
Их зная, как боец – оружье,
Имел он явный перевес:
Я отбивался неуклюже
«Историей КПСС».
Продукт цветущей нашей прозы,
Я даже силой кулаков
Готов был защищать колхозы
И бить убитых кулаков.
Стучался я башкою в стену
Его упрямства: вдруг поймёт –
О д н о п а р т и й н у ю систему
Желает трудовой народ!
Нельзя давать свободу слова
Тем, у кого иная суть,
Кто и во сне мечтает снова
К капитализму повернуть!..
Но всем друзьям социализма
Свободу слова нужно дать.
В глазах у Лёвы укоризна:
– Т е б я, короче, не сажать!..
Кому нужны твои колхозы,
Где трудодни для дураков,
Когда этапы и морозы
Сожгли и съели кулаков –
Не тех, с плакатов старомодных,
Не тех – с обрезами зверей,
А мужиков и баб голодных
И умирающих детей.
Деревни тружеников лучших...
Колхозы и – такой ценой!..
Но ты не жизнью, брат, научен,
А «Поднятою целиной».
Тебе догмат, я вижу, ценен
Однопартийности! Поверь,
Когда б не умер рано Ленин,
Две было б партии теперь.
Когда нет в мире диалога,
Соревнованья партий нет,
Иного нет для нас итога –
Великий вождь, великий бред,
Маячащее изобилье,
Но тающее, как заря,
Архивеликое насилье,
Великие концлагеря!
И, наконец, свободу слова
Ты хочешь левым подарить,
А прочих волей Ковалёва
В концлагерь этот посадить.
А вдруг т е б я в него посадят!
«Вы правый!» – объяснят тебе
Обворожительные дяди
В неупразднённом КГБ.
О н и на следствии банальном,
Служа мечу, служа щиту,
Меж запрещённым и легальным
С ухмылкой проведут черту!.. –
«Чего ж ты хочешь?» – Я? Свободы!
Неволя – призрачная жизнь.
Я верю: не такой народы
Хотят иметь социализм!..
Пускай рабочий не ишачит
Весь день за пачку папирос,
Пускай крестьянин не батрачит
На государственный колхоз,
Пускай решает сам задачи,
Когда и что родить земле.
Пусть тот, кто думает иначе,
Не будет гнить в тюремной мгле.
Пускай за слово нас не судят! –
«Так где ж социализм тогда?»
– Эксплуатации не будет
И с ней – наёмного труда!
«Ах, Лёва, Лёва, ты – мечтатель!..»
– Мечтатель? Нет! Всё будет так! –
...Тут нас заметил надзиратель
И приказал идти в барак...
Пройдут десятков лет громады,
Пока пойму я наконец:
Не утопические взгляды
Имел горбатенький борец.
Духовно сам я был горбатым,
А он прямым духовно был, –
Меня горбатили догматы,
Его – свободный ум прямил.
Я с ним готов был согласиться, –
И я хотел свободно жить!
Но как от буквы отступиться,
Которой я привык служить?!.
Есть в нашей жизни букв немало
Из истин азбучных чужих,
А мы за наши идеалы
Годами принимаем их!..
Уйти от истины банальной
Трудней, чем Истину найти,
Нам «линиею генеральной»
Перечеркнули все пути…
Нет ничего на воле вольной
Противней, вздорней и гнусней,
Чем «коммунист» самодовольный,
Святой догматик-фарисей!
Нет никого зато несчастней
В тюрьме страны моей родной,
Чем в догмы верующий красный,
Своим – чужой, чужим – не свой!..
Людоед
Из гнусно пахнущей столовой
С тоской я вышел – подышать
И – так и есть! – столкнулся с Лёвой,
А тот меня за локоть – хвать!
«Ты, видишь, Костя, слева зека?
Да не таращься! – зашипел. –
На Магадане ч е л о в е к а
Он в годы сталинские съел!»
– Как – съел? – «Вот так и съел, дружище!..
Когда бежал бывалый зек,
Он брал с собой «живую пищу»,
Сманив кого-нибудь в побег.
Ведь сотни километров топать
Ему от северных морей.
А что же, извините, лопать?
Не напасёшься сухарей!
Сухарь последний съеден тонкий –
Бывалый режет новичка
И… с человечиной в котомке
Идёт… Знать, ноша не тяжка:
Он сыт, он пьян от свежей крови,
Рычит он, вспарывая ночь,
И странно так топорщит брови,
Что волк таёжный мчится прочь». –
– Ты сон рассказываешь вздорный! –
«Какой там сон! Да вон идёт
Дневальный по бараку Чёрный,
О н рассказал. А он не врёт».
Но я и так, конечно, верил.
Здесь, рядом л ю д о е д стоял…
Я взглядом вкривь его измерил –
Он вздрогнул, словно взгляда ждал!..
И понял я: с тех пор, как стал он
Вдруг Волком, он настороже,
Всё страх он прячет за оскалом –
Не очутиться б на ноже!
За всем сторожко наблюдает,
И видно, видно по глазам,
Что нечто он такое знает,
Чего не знает дьявол сам!
Ведь даже полицай-каратель,
Кому забавой был расстрел,
Злодей без мысли о расплате,
Людей расстрелянных не ел!..
А этот оборотень дикий,
Хоть неказист и ростом мал,
Как воплощённый грех великий,
Полнеба заслонив, стоял.
Стоял, насытясь, без движенья,
Тревожась в сытости своей,
Чудовищное порожденье
Чудовищных концлагерей.
«В последнюю очередь!..»
Всего советского натура
Проникла даже в лагеря;
Сама советская культура
Сюда подсажена не зря.
Дано ей тайное заданье
Нас не гармонией пытать,
А в нашем перевоспитанье
Участье с карой сочетать.
Здесь клуб-столовая со сценой,
Приличный занавес висит,
И жизни истинной бесценной
Лишь декорация стоит.
Стон пианино сквозь решётки,
Зато за сценой может зек
Гражданские напялить шмотки
И выглядеть, как человек,
Хотя бы просто, как вольняшка,
Франтит – ведь надо ж, повезло!
Да вот острижен-то, бежняжка,
Он, Агнец Божий, наголо…
И есть ещё один могучий
Объект культуры: ровно в ряд
Здесь над запреткою колючей
Рты-репродукторы гремят.
Но не всё время – временами
Они тревожат наш острог,
Когда, как бы вися над нами,
Начальник учит нас, как бог,
Читая нам постановленья,
О том, что свыше решено,
Как стать на путь нам исправленья,
Что нам ещё запрещено.
Но в день воскресный тренировка
Была. Ребята, горячи,
Мне били по воротам ловко,
Но ловко я ловил мячи.
В тот век футбольный, уж забытый,
Не очень стали бы хвалить
Меня за мяч вперёд отбитый:
Соперник мог его добить!
А нынче ты отбил и – мило
Тебя хвалить готов любой…
Но голос вдруг «'O sole mio!..»
Сковал нас цепью золотой.
Мы все застыли, онемели,
Все превратились в чуткий слух,
Как будто в небе, в самом деле,
Стал чудным звуком горний дух.
Он был неслыханной окраски,
Высокий, звонкий, но грудной,
Слиянье мужества и ласки,
Земной любви и неземной.
«Кто пел?» – я всё гадал, смущённый,
Задачи той не одолев…
«Пел, – объявили, – заключённый
Новоприбывший Шефер Лев».
Я, бросив мяч, помчался к Лёве
И удивление ему
Я выразил в одном лишь слове
Красноречивом: «Почему?»
Ну почему он скрыл такое
Своё уменье? Мы ж друзья!
Ведь он же горло золотое
Не умыкнул у соловья!
И он мне рассказал печально,
Что петь учился много лет,
Но знал при этом изначально:
Пути ему на сцену нет.
Ведь он горбат, а любят стройных,
Хоть безголосых в этот век.
И внешне выглядеть достойно
Советский должен человек!..
Я смолк в печали вместе с Лёвой…
Печаль – талантливых удел.
Потом не раз он в клуб-столовой
Со сцены соловьём звенел.
И зеки самой разной масти
Ему, хоть он горбун-еврей,
За звук, преображённый в счастье,
Дарили часть души своей.
Их всех соединял Создатель,
Всех самых добрых, самых злых,
И плакал полицай-каратель,
И не стыдился слёз своих:
«Как соловей, жидёнок, стерва,
Поёт, ну просто нету сил!
Из всех жидов я в сорок первом
Его б последним придушил».
22 апреля 2018 г.
Москва, больница
(последняя строфа) и
25 апреля 2018 г.
(22:09) – остальное.
Москва, дома.
-----
Продолжение – Глава девятнадцатая. Господин Стопчинский
http://stihi.ru/2009/11/15/137