Рецензия на «когда закончатся духи...» (Берта Лучева)

Берта, здравствуйте!

Так уж получилось, что за последние три дня в поле зрения моего рецензионного сканера (сразу готов признать – не безгрешного) попало аж два стихотворения (из трёх), насквозь пропитанных непосредственностью. Ваше в том числе. То есть речь идёт о постижении мира исключительно через органы чувств, где для рефлексии осталось, пожалуй, разве что междустрочное пространство. А значит, тем увлекательнее обещает быть процесс рецензирования. Ибо я постараюсь уравновесить чувственный крен произведения своими псевдоглубокомысленными рассуждениями.

Этот стих – симфония запахов, праздник вкусов, череда светлых и причудливых картин, за которыми угадываются тончайшие перемены настроений. Он хорошо выстроен, органичен, если угодно, почти невесом. Я бы мог ещё долго перечислять достоинства (знаю, вскорости появятся и недостатки), но лучше, полагаю, перейти прямо к тексту.

когда закончатся духи
на фермопилах и палермах
взойдут душистые шавермы
необъяснимы и легки

Первая строфа сразу же схватила меня за грудки, подняла высоко над землёй и, не дав опомниться, понесла куда-то далеко, в самые что ни есть южные широты. Точно Питер Пен, я летел, освещённый летним солнцем, различал аромат Сицилии, кружил над Фермопилами, где полегли когда-то триста спартанцев, видел горы, вулканы, копошащихся крошечных людей. Знаете, Берта, там, в воздухе, откуда мне посчастливилось наблюдать за Вашим стихотворением, как бы в унисон ему, в голову то и дело приходили слова Кавафиса, удивительно созвучные тому, что я видел внизу:

Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.

И «душистые шавермы» действительно казались сверху лёгкими и действительно были необъяснимыми. Сообщу Вам по секрету, что из трёх стихотворений, прокомментированных мною за эти три дня, все три были ямбическими. Понятное дело, самый ходовой метр в русской силлаботонике. Но Ваш ямб, в отличие от предыдущих, имеет всего четыре стопы. Что делает его несколько более подвижным. Знаков препинания тут, естественно, нет, – лишь многоточие в самом конце стиха, которое, как я понял, призвано подчеркнуть именно его нескончаемость. Движемся дальше.

понятен будет новый свет
которого на всех не хватит
и миллион как человек
замрёт на площади объятий

Замечательная строфа! Обоняние уступило место зрению, но у меня, как у читателя, всё произошло с точностью до наоборот. Первый катрен, который состоял из запахов, я почему-то созерцал, а второй, на который следовало бы смотреть, я по неизвестной причине обонял. Такого рода метаморфозы радовали и поднимали меня ещё выше, хотя выше уже вроде бы некуда. Да, всё так и происходило, я вдыхал в себя этот «новый свет», и новее его, казалось, ничего нет и быть не может. Именно поэтому на всех его и не хватало, дефицит такого рода вещей – устоявшаяся норма существования. А дальше я видел незабываемую «площадь объятий». Сколько замерших людей там было? Не знаю. Может, один. А может, миллион. Потому что свет, охвативший запахи, а также запахи, проникшие в свет, делали различие ничтожным и показывали весь этот диапазон – от одного до миллиона – чисел-людей совершенно однородным. Признаться, окончание второй строфы – это кульминация, дальше стихотворение, образно говоря, идёт на спад. Высота моего наблюдения, стало быть, тоже пошла на убыль. На этом-то нисходящем движении я и влетел в третью строфу.

на золоте зубов блеснёт
зира от завтрашнего плова
и сельдь норвежского улова
запрячет голову в песок

Получается, что сначала было задействовано обоняние, затем зрение, и вот дело дошло до вкусовых рецепторов. Таким образом, и зира, и сельдь, и бог весть что ещё – всё это влилось в общую картину, и я почувствовал на языке вкус солнца, ежесекундно распадающийся на миллионы сладковатых фотонов. Чертовски образно! – решил я про себя, и на мгновение даже поверил, что зубы мои, как и в стихотворении, сделаны из самого что ни на есть чистейшего золота. Кстати, «норвежская сельдь» – это первый элемент, который слегка приглушил свет. То бишь до конца третьей строфы тренд освещения шёл по нарастающей. Думаю, всё дело в определении «норвежская», отсылающем в северные широты. Но этот эффект был почти нивелирован самим словом «сельдь», чья спина, подставленная под солнечные лучи, неизменно умножает цвета радуги.

Последняя строфа состоит из двух четверостиший, и там абсолютно неожиданно появляется местоимение «я», дающее понять, что у всего этого есть ещё и автор, вещающий к тому же от первого лица.

и вот тогда
когда глаза
слезой солёной растворятся
и разорвётся бытие
на чужаков и домочадцев
я вспомню запах оливье
духов стихов и ожерелий
и звон апрельских песнопений
сползёт к шенгенской колее...

Итак, чем же меня обдал последний катрен? В первую очередь ощущением близости человека. Ибо сперва возникли глаза, вслед за глазами – слёзы. Понимаете ли, Берта, глаза и слёзы это уже не финикийские базары, они воспринимаются в корне иначе. А после идёт ещё одна точка экстремума – разрыв бытия, чреватый так называемой комплиментарностью, то есть разделением мира на своих и чужих – на своих и домочадцев, в данном конкретном случае. И «запах оливье», следующий за этим, уже ой как отличается от запахов первого катрена, поскольку он живёт не сам по себе, но вплетён в канву легчайшей авторской мысли, так или иначе связанной с упомянутым местоимением «я». То же самое касается и «духов стихов и ожерелий». Между прочим, это очень удачное сочетание, и содержательно, и фонетически, где три множества, принадлежащих к совершенно разным мирам, создают настоящее лирическое единство. После апрельских песнопений стих подытоживает последняя строка – единственная, пожалуй, где у меня возникла малюсенькая заминка. Вы, наверное, догадались, что речь идёт о «шенгенской колее». Что сие значит? – спросил я себя. Ведь слово «Шенген», по-моему, не имеет других значений, кроме как названия деревни в Люксембурге. Она знаменита лишь тем, что где-то, кажется, в середине восьмидесятых неподалёку от этой деревни, на борту теплохода «Принцесса Мари-Астрид», рассекающего воды Мозеля, было подписано знаменитое соглашение об отказе от пограничного контроля между европейскими странами. Но вряд ли речь в стишке идёт собственно о деревне. Скорее всего, «колея» относится именно к вышеназванному соглашению, а значит, «Шенген» в данном тексте – это некий объединяющий фактор, дающий повод предположить, что всё описанное происходило на пространстве, подпадающем под эту характеристику. Такой ответ меня вполне устроил и я счёл себя вправе опуститься на землю и подвести черту.

Поверьте, пожалуйста, Берта, это очень хорошее стихотворение, танцующее и сверкающее, причём от начала до конца. В нём явственно просматривается вкус, проницательность и недюжинная эрудиция автора. Если б я был женщиной, то, возможно, назвал бы его безупречным. Но так получилось, что я не женщина, и для меня оно, увы, оказалось даже чересчур легковесным. Эстетическая прелесть как таковая – для пытливого ума этого не всегда бывает достаточно. Не хватает рефлективной глубины. Которую, к слову, не все любят. Однако я люблю. Но Вам не стоит обращать на эти мои слова внимание. Ибо они говорят больше о читательской оптике, чем об объекте, на который эта оптика направлена. А так, повторяю, стих достоин всяческих похвал. И я с большим удовольствием совершил по нему приятную прогулку. Большое спасибо!

С уважением,

Максим Седунов   12.02.2016 10:56   •   Заявить о нарушении