Был час перерыва, они были одни. Стихи назывались "Смех".
Когда вы смеетесь — вся жизнь наполняется светом,
И мне невозможно понять, как другие не видят его.
И как не смолкают беседы и споры при этом
Пленительном слуху явленьи: как Диккенсово торжество
В последней главе: так легко раздвигаются стены,
В глубокой, пурпурной заре розовеют залив и Стамбул, —
То Флавиев цирк! Это солнцем пылает арена,
То Рим рукоплещет любимцу! То криков приветствия гул!
— И размер — и образы — все очень, как Горький говорил, "спето", — сказал Мориц, возвращая листок, — только, мне кажется, к Риму — Титу — цирку Флавия совсем ни к чему — Стамбул!
— Вы, может быть, правы, — ответила Ника, — даже наверное, — но почему мне сперва привиделся Константинополь, не знаю. Но думаю, может быть, и не зря: подсознание искало каких;то корней, ваших, и…
— Но, простите, хоть турков нет в моей родословной, — не совсем рассмеялся Мориц, — кажется, хватит французов, цыган и поляков…
"А румын — почему не назвал, — подумала и смолчала Ника. — Но французов назвал первыми — знаменательно! Все, что чуждо мне в нем, — именно от французов — эти поверх ностность, блеск. (И — холод?)".
Нике мучительно смотреть на него: он похож сейчас на растерявшегося петуха. (Ослабей он ещё чуть–чуть — и она полюбит его — за слабость, на неудачу… Тою материнской нежностью, которая пуще — любви!) Но он не хочет слабеть, он упирается, оттягивает позицию — там, где она, видимо, уже сдана.
...
Ника думает о Морице: неужели же эта грубость его — то, о чем ей говорил такими высокими словами — о маске грубости, надеваемой на себя, чтобы скрыть мягкосердие? Не–ет… О нет! Тут что;то не то! Душевное ухо Ники слышит тут душевную фальшь. В большой душе Морица живёт ещё маленькая душа…
В этот миг Мориц оборачивается к ней:
— Ну, а вы, сударыня, что делаете сегодня?
В его тоне неслышно для других пролетает мотылек шутливости, и в его быстром взгляде, вбирающем в себя — все её сомнения, её боль, её осуждение, он рушит, как колпаком на ветру свечу — весь протест. Вся её сталь рассыпается брызгами ртути, речным песком… Она перед ним шелкова и тиха, — но посмотреть — не посмела.
— Вот это, — говорит Мориц, — можете вы мне объяснить это, миледи? Как это вас угораздило опять вкатить сюда коне–дни?
Взрыв всеобщего смеха. Она краснеет "как рак". Мориц смотрит ей в глаза бесстрастно и беспощадно; рассматривает, с усмешкой, её стыд. (Этот человек т а к не щадит другого? О, будь она проклята, ложь!)
— А тут вы опять наврали! — ведя свое грассирующее "р". — И с аппетитом, как пирожное — по Евтушевскому! А если хотите, то и по Малинину и Буренину: 9,20, помноженное на 44 д. сп., было все ж таки 404,80, — а у вас какая цифра стоит? Можете вы объяснить мне это?
Его низменные, дешёвого торжества интонации ползли по рукам, плечам, захватывали дыхание. А её глаза, к величайшему её ужасу, наполнились слезами — до самых краёв. Страх не того, что он эти слезы увидит, а что они сейчас упадут на цифры, страх позора (его позора!), что он за это закричит на нее (не за слезы — кабы ещё за них! за цифры!)… Она отвертывается заводным движением; судорога тошнотворного страдания, их обоюдного безобразия друг перед другом, сознание непоправимости происходящего… Вдруг присев на корточки, точно она уронила что;то, быстрым, ловким, грубым движением, движением детства, она успевает вытереть кулаком оба глаза.
— Что вы там делаете? — раздраженно крикнул Мориц. — Я же вам объясняю]..
Она встала, точно её подняла пружина. Ей казалось, что она на десять лет старше.
— Я вас слушаю! — как через телефонную даль, сказала она учтиво. Что;то лирическое, крылатое отрывало её от него, от комнаты и от горы — освобождение! Она снова была собой.
Его голос был так горяч — даже холоден. Какой он худой… вдруг рухнуло в ней, увлекая за собой какие;то темные горы, и за ними остался рассвет: так явно в его лице шли, стекаясь и растекаясь, струи: грубости — нежности, что как молнией в дерево разя насмерть все её горе — деды. Те имена, которых она не успела спросить у их внука, героя её будущей — поэмы? Его ответ на ребус? Господи, чем же он виноват? Это маленькое, хрупкое… только с виду крепкое тело, худое, больное, только дирижируемое мужественностью и волей, — ристалище тех двух начал, данных ему, как Земля — Атланту… Его надо было жалеть за все это, защищать, а она…
Пока Морица нет, она допишет стихи. Он может сейчас войти! Дверь хлопнула — Мориц! Но он остановился возле Виктора. Ника спешила докончить стихи. Строки ложились сами, победно и безразлично — ко всему, что потом!
— К бабушкиной жизни дед относился критически — во–первых, потому что он ничего не понимал в ней; а во–вторых, потому что это компрометировало. Но тот факт, что она была его жена, делал её в глазах деда — персоной, значительной и достойной всяческого уважения. Свое неудовольствие он выражал ей редко, лишь в минуты крайней раздраженности, а кое в чем он даже шел ей навстречу: моя бабушка не уделяла никакого внимания туалетам, и раз навсегда и молча установилось, что эту часть забот дед берет на себя...
Он (Е.Е.)поклонился, и в его синих глазах заиграл такой огонёк веселья, лукавства, галантности, - точно это было invitation a la valse. (Приглашение на вальс).
... Мориц: Как могла такая -умная же ?- женщина, как Ника, - не понимать такой очевидной вещи : лирика! Кто не любит лирику, но ведь...
...Лирика! Кто сомневался в том, что она - прелестна! Но прелестные вещи обходятся человеку - дорого. Наивность прекраснодушия, комизм его - он не выносил с детства. Он просто его ненавидел! На ЭТО надо было идти войной! Эта Ника хочет брать лирику - руками, лирику, по природе - русалку, и не замочить рук! И она требовала верности - от русалки! Требовать её в спутницы своего ДНЯ! ... И, в свою очередь, оставаться верным - русалке! Это было невесть что! А впрочем, что ему за дело до того, как живут - другие? Каждый думает - за себя!
... Так в Морице возникали и рушились замки, ведомые ему одному.
... Ей говорили:" При ВАС он стесняется, и при вас и о НЁМ некоторые стесняются говорить резко".
... ОДНО только слово - но Ника уже пленена его тоном. Надо СЛЫШАТЬ, как он говорит его! Точно школьник подкинул в небо маленький чёрный мяч!... Он смеётся, чудесно блеснув зубами, и упоительная насмешливость трогает его черты. "Надо быть... моллюском! - говорит он. - Надо было никогда не видеть этого голубого неба. - Он чуть поднимает лицо в сияющую, воздушную глубь. - чтобы так говорить (о лагерном начальстве- КС)". ... Больше НИЧЕГО ей и не надо! Она ПОВЕРИЛА этому
человеку - НАВЕК. Он спохватывается : идти. Она спохватывается, что идут люди, и вообще, что ЕСТЬ МИР.
Они расходятся . Она - назад, он - вперёд. Но над каждым из них то самое золотокрылое небо, куда он, опровергая все обвинения, закинул голову, - как домой! Не доказывая, не споря, просто оттуда - не снисходя... Края облаков сейчас жгуче-янтарны, а лазурь становится зелёной. И опять эта первая, почему-то всегда одна - звезда. Хрустальная! В её трепете - что-то водное, влажная ледяная прохлада... Стал бы и смотрел на неё без конца.
... Он кончил работать, когда за столом чуть засветилась верхушка далёкой горы. Кроме неё, всё спало. У него было странное ощущение - что гора ЗНАЕТ, что он тут делает. и сочувствует ему как друг... От усталости всё казалось прозрачным. Чувство чудесности.
- Вы меня спрашивали о моём отце, Ника? отец мой - человек с очень отточенным вкусом. Благодаря именно этому вкусу он сделался замкнутым человеком, влюблённым в искусство. Всю свою жизнь он построил на противоречиях. Так, он всегда хотел заниматься только искусством - и всегда занимался делами прозаическими. Он хотел коллекционировать прекрасные и редкие вещи, а покупалась какая-то гадость. Он был человек болезненной застенчивости, высочайшей культуры и большого образования, а производил впечатление совершенно среднего человека, потому что очень редко говорил.
- А с ВАМИ он говорил?
- Когда я был совсем маленький, он, как большинство отцов, мало мною интересовался. Это естественно. Когда я подрос и начал сам интересоваться тем же кругом вопросов,я постоянно приходил с ним в столкновение, потому что именно то, что я считал в искусстве наиболее ценным, он считал как раз наоборот; и то, что было священным в этой области для него, я считал совершенно второстепенным. Он был большим поклонником французских импрессионистов, которым я отдавал должное, но от которых был очень далёк. А до начала наших с ним бесед - я напоминал ему о себе только как бы нечаянно, и всегда неожиданно, докладами матери, что я опять в чём-нибудь провинился, что-нибудь выкинул - странное. Тогда он хмурился и говорил нечто вроде: "Негодяй какой-то растёт".
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
