Сергей Арутюнов. Интервью октября2019

Я прочитала на странице мго союза писателей России это интервью.
Сергей Арутюнов.

- Как вы пришли к творчеству?
- К творчеству точно не приходил.
Простите, что придираюсь к терминологии, но нам в Литинституте капитально отбили охоту к этому слову – боюсь, что навсегда. А я – кровяной и коренной литинститутовец. (литинститутец? предпочитаю «лИтовец»; звучит как «литОвец», только с другим ударением).
«Моё творчество» - один из самых точных маркеров оглашенного графомана. Поэзия, наверно, является «видом творчества», но исключительно в каком-нибудь «Словаре искусствоведческих терминов». Для тех, кто дышит ей, она – и труд, и ремесло, и пост, и молитва, нечто настолько целостное и жизнеобразующее, что назвать её «творчеством» не поднимается языковая уздечка.
Дело в том, что когда-то я сильно получил. Скажем так, удар, и, например, проникающий. То есть, выражаясь фигурально, я умирал, и тогда с большой глубины поднялись какие-то строки. Я осознавал, что всё может кончиться в любой миг. «Прервалось бытие земное!» - как-то примерно так, и то, что вырывалось из меня почти стоном и хрипом, потом, после спасения и излечения, отложилось в памяти, и я даже кое-что записал. То были верлибры, рифмовать я тогда не умел, и не умел ещё долго. Лет примерно пятнадцать. Лишь недавно я понял, как мне кажется, окончательно, что такое русская рифма, какова её истинная глубина, и взмолился ей, как идолу, концентрирующему в себе все возможные смыслы. Истинное золото.
А то пришествие… было только преддверием того, что рвалось наружу, того истинного языка, который есть в каждом живущем человеке, но затаптывается и всеми способами изничтожается им в боязни потерять социальность.
Действительно, «углублённые занятия поэзией» способны намертво оторвать от действительности. Она с годами начинает казаться омерзительным мороком, воплощением порока, презренной бессловесной материей, не способной себя изъяснять. Ты живёшь только в интонации своей строки, строжайше следишь за тем, чтобы говорить правду, не кривляясь и ни в коем случае не отклоняясь в любые иные доступные области. Только ты и язык… конечно, при таком раскладе окружающее тебя мало волнует. Работа, зарплата, карьера, при всём стыде за то, что их порой просто нет, уходят глубоко на задний план. Они – средство для того, чтобы ты как-то вытянул, выжал от груди очередные десять-двадцать лет.
Именно поэтому таких, как я, зовут блаженными. Но есть планка выше – блаженнейшие. Те, что остались в языке, те, чьи слова повторяют каждый день на разные лады. Для такого надо родиться.

- Почему поэзия?
- Потому что нет ничего другого такого же, фиксирующего тебя в вечности столь лаконично и звонко, как это делает Она.
Знаете, я в молодости выбирал между архитектурой и мультипликацией, и пытался что-то там набрасывать в альбомах, но для рисовальщика нужна такая же томительная школа, как и для музыканта, а музыкой я успел позаниматься, окончив музыкальную школу, и уже имел понятие о том, что такое настоящий труд. Поэтому выбрал поэзию из лености: тренаж в ней всего-то-навсего круглосуточный, и не связан с расходными материалами. То, что приходит мне в душу, может быть записано в уличной и транспортной давке в раздолбанный телефон, а потом дописано, обработано, как футбольный пас, пришедший из немыслимого и недоступного далека. Та далёкая сфера – блаженный край, где, может быть, есть свои божества, которых мы вот уже несколько тысяч лет зовём музами.
Ахматова говорила – «Самая большая тайна поэзии – в том, что муза есть». Что ж, я согласен. Сам по себе, вне божественных дуновений, я ничего не значу: обычный столичный крепыш, чрезвычайно среднего роста, мыслительной конфигурации и талантов. Я вообще мало на что способен, в бытовом смысле практически беспомощен, и если чем-то явлен планете, поколению, то тем, что время от времени произношу в своих книжках. Больше у меня ничего нет. Я не особенно добр, не особенно щедр, и для людей значим только тем, что вожусь с их текстами в том же Литинституте и за его пределами, но это всё… слишком техническое и социальное, что ли. Душа здесь сказывается, но отчасти, какой-то своей рабочей, пахотной стороной. А что таит сам человек, в чём его уникальность? Здесь надо вчитываться в то, что он сопрягает; другого пути нет.

- Как Вы видите свою дальнейшую творческую жизнь?
- Никак. Поэзии вот уже несколько десятков лет как пришёл практически безвозвратный конец. Её нигде нет, ни на телевидении (за исключением передачи Волгина, смакующей классику), ни на радио (за исключением пары программ, которые доступны, но у меня нет времени ни их искать, ни слушать их), ни где-либо ещё в сфере массовых коммуникаций. Мы вот уже почти двадцать лет ютимся в блогах, выступаем в каких-то подвалах, клубах, иногда в кабаках, а в это время вполне ничтожных людишек, не достигших в слове ну просто ничего, норовят выдвинуть на государственные премии.
«А что? Он шестьсот тысяч лет писал стихи!»
«А что? Он близок к значительной фигуре, а та делает то, что ей заблагорассудится!»
«А что? Он патриот нашей державы!»
Тут хочется спросить, какой именно, потому что на моей памяти держав было как минимум две, и одна идеологически довольно жёстко противостоит другой…
И так же хочется спросить – ну, хорошо, они прекрасны, эти люди, но поэты ли они? А вот до этого никому, ровным счётом никому нет никакого дела. Плевать на качество – позиция чисто шулерская. «Мы его уважаем, он наш, он великолепен, мы его знаем, и потому он будет прославлен».
Поэзия ни при чём, «не при делах». Думаю, такой финт не случаен: формируемый сегодня ритейлерами и банковскими стряпчими постсоветский человек – род экономического животного, природный потребитель, способный реагировать на живое и человеческое лишь нечленораздельным мычанием.
Поэзия – враг любого «общества», основанного на корпоративном выкачивании средств из населения. Не случайно она была так соприродна советскому духовному пространству, пробовавшему основать социум исключительных мечтателей. Напомню, всё кончилось тем, что мечтатели начали вполне мелкобуржуазно завидовать друг другу (Войнович. «Шапка») и быстренько отдались радостям приватизации.
О каком будущем здесь можно говорить? Что через год у меня будет тринадцать поэтических сборников? Что завтра, например, на одном из заводов на «Электрозаводской» я получу очередную независимую поэтическую премию? Копилка регалий и номинальных отличий никогда не наполнится настолько, чтобы люди поняли, во имя чего я жил. Для такого у меня слишком малые тиражи.
Нужен ли я своей стране? Нет. Значит, и будущего у меня никакого быть не может. Только настоящее, только осознание того, что я день за днём выбрасываю протуберанцы в открытый космос.

- В каком случае ситуация с поэзией изменится? Что должно произойти?
- Мне кажется, люди снова должны научиться мечтать, тогда и поэзия будет близка им. Вся она – воплощённое мечтание о человеке и его свободе там, где, казалось бы, нет ничего человеческого: какие-то закорючки. Но именно от Слова и пошёл, утверждает Библия, человек, как и всё живущее. Некто неизмеримо больший, чем все мы, произнёс его в абсолютной тишине, темноте и пустоте, и мир запылал, расцветился. Не будем предавать веру в то, что так и было.
Поэзии не нужны ни стотысячные стадионы, ни миллионные тиражи, ей нужно пространство совершенно иное. И, может быть, иное время, не сосредоточенное так фатально на материальном достатке и проблемах этого плана выражения. Парадигма поэзии прямо противоположна достатку.

- Кого из ныне живущих вы считаете действительно поэтом?
- Увы, здесь я слишком субъективен. Для меня поэтами считаются мои друзья, с которыми мы переписываемся и перезваниваемся. Некоторые из моих друзей окончили Литинститут, а кто-то вообще – как Сергей Геворкян или Константин Кроитор – не имеют к нему никакого отношения. Нас единит общность поколенческая, хотя возраст наш разнится. Мы просто одинаково смотрим на многие вещи, и к тому же исповедуем русскую силлабо-тонику, завещанную нам великим Ломоносовым.
Мне неизменно нравятся стихи Александра Орлова, Сергея Бреля, Екатерины Блынской, Вячеслава Памурзина, Григория Горнова, Игоря Панина, Марины Марьяшиной, Андрея Болдырева, Семёна Пегова, Таи Лариной, Николая Синехога, Александра Сараева, Александра Самойлова, Артура Новикова, Екатерины Монастырской, священника
Дмитрий Трибушного. Они действительно и несомненно поэты, что не означает, что единственные. Наше колено (от 20 до 50) письменно довольно плодовито.

- Когда ждать вашу следующую книгу?
- Да я думаю, что недели через две-три, если повезёт. Три дня назад начали верстать. Я сказал – «Давайте, что ли, я сам сверстаю», и главный редактор взмолилась – «Сергей Сергеевич (она меня так называет из какого-то странного уважения, хотя мы почти во всём ровесники), только не надо верстать! Вы один раз уже сверстали, и меня до сих пор ругают за то, что я позволила вам верстать! Мы всё сделаем быстро и качественно, не то, что вы! Поклянитесь, что не будете верстать сами!»
Я поклялся, конечно же. Верстаю я действительно чудовищно. Как никто. Ну, вы знаете: там ВОРД преобразуется в ПЭДЭЭФ, и всё, буквы мелкие, ничего не разобрать, а как сделать разборчиво, до сих пор не знаю. Я же самоучка…
Книжка будет называться «ТВЭЛФ», это такая огласовка английского «Двенадцать», потому что она в моей жизни двенадцатая. Там будет сто стихотворений, в которых, по-моему, не проклинается Ельцин и не делается никаких радикальных заявлений. Вспоминается кое-что: то, что сорок лет назад СССР ввёл войска в Афганистан, например. Для меня это важная дата. Ну, и ещё что-то такое. Думаю, любители рифмы и сопутствующих её смыслов вполне насладятся тем, что выйдет, если, конечно, у них не отсохла привычка к наслаждению, и на них не давят ни хворобы, ни кредиты, ни наступающие холода.

***
Когда звучит синдром отмены
И город кажется плешив,
И звёзды осени, надменны,
Бледнеют, остов обнажив,
И холм, и берег, парапетнут,
И листопада горький шлак
Идут к метро, в конторы едут,
Чтоб выйти где-то в Кадашах
В угоду ниццам-казантипам
С их отлетевшим чердаком –
Народом, со свету сводимым,
Не вскрикнуть ни о чём таком,
Но только, как в считалке детской,
О том, что тёмным лесом шла
Машина грёз и компетенций,
И думала, как жизнь скучна –
Здесь, во всемирном Казахстане,
И день рассыпан кузовком,
И лоз вселенских иссыханье
Необоримо, как закон,
И, долго причащаем яви,
Отколот смысл, как идеал,
Что пил небесное сиянье,
И капель с губ не утирал.
***
Как синь беспощадна в конце сентября –
Без всяких отмазок
Миры и пространства на сосны деля
И небо в алмазах.
Песок этих дней неизбывно зыбуч.
Осадком на соплах
Всё ниже и ниже встаёт из-за туч
Лучащийся сполох,
И тени косые лежат во дворах
Эскадрой фисташек,
И ветер, бесчинствуя, как вертопрах,
Молотит восставших
На скуку и серость пропащих недель
До льдистого когтя,
Ведущего мимо салонных ногтей
В пивные угодья,
И днесь ожидаемый жар батарей
Сподобит беседе
Такой же безумной, как власть-брадобрей
И вера в бессмертье

Другие статьи в литературном дневнике:

• 28.11.2019. Сергей Арутюнов. Интервью октября2019