Я всадник. Я воин. Я в поле одинУмер поэт Виктор Соснора. В Санкт-Петербурге на 84-м году жизни умер последний великий русский поэт ХХ века Виктор Соснора. Соснора долго болел, врачам Мариинской больницы, сделавшим ему ночью срочную операцию, не удалось его спасти. Виктор Соснора верил в «языковые гены», отличающие поэтов от людей, и хранил верность обету: «Я был быком, мой верный враг, // был матадором, // потому // свой белый лист, как белый флаг, // уже не подниму». Кумир Ленинграда 1960-х, Соснора в отличие от ровесников — Александра Кушнера или Николая Рубцова — не входил ни в какие поэтические общины, не нуждался в соратниках, был царственно одинокой Вселенной. В юного Соснору влюбились с полстроки великие старики. Николай Асеев написал предисловие к его первому сборнику «Январский ливень» (1962) и на пару с Лилей Брик, с которой ради такого случая помирился после тридцатилетней ссоры, оповестил мир о рождении наследного принца авангарда: во Франции Соснору привечал Луи Арагон, в США — Давид Бурлюк. На другом литературном фланге академик Лихачев восхищался его вариациями на мотивы «Слова о полку Игореве». Но поэзия Сосноры не сводима к традиции футуризма и сюрреализма, как не сводима к архаическому стилизаторству. Его Русь истекала и кипела красками и хмелем, кровью и жаром. «За Изюмским бугром // побурела трава, // был закат не багров, // а багрово-кровав, // желтый, глиняный грунт // от жары почернел». Его ритмические видения бывали темны и грозны: «Но зато на трубах зданий, // на вершинах водосточных // труб, // на изгородях парков, // на перилах, на антеннах — // всюду восседали совы (…) Город мой! Моя царица, // исцарапанная клювом // сов, // оскаленных по щучьи, // ты, плененная. Нагая // и кощунствуют над телом эти птицы». Бывали дурашливо нежны, как картины Анри Руссо: «На картине, // на картине // тигр такой, что — // ужас! // Лошадь подошла к картине, // стала тигра // кушать». Но все эти видения столь чувственно достоверны, что не остается сомнений: Виктор Соснора воочию видел и жертвоприношение ста тысяч быков, и перебранку ежа с ершом, входил в камеру Оскара Уайльда и бражничал с Мефистофелем. Его огромная культура никогда не иссушала поэзию. Поэт без идеологии не нуждался в эзоповом языке: в отличие от Бродского, говоря о Риме, он говорил именно о Риме, а не об СССР. Его Китеж — не сусальный миф, а обесчещенный, варварский город. Наделенный фасеточным поэтическим зрением, он, как человек эпохи барокко, взирал на мир как на огромную театральную сцену, никогда не оставаясь безучастным к трагедиям, на этой сцене игравшимся. «Я всадник. Я воин. Я в поле один» — так он видел себя и пророчествовал: «Заговорят пушки // и запоют Музы!». «Тот, кто прошел войну, мирную жизнь не приемлет» — я слышал, как это выпевал птичьим клекотом давно и безнадежно глухой (солдатом он прошел ядерные испытания на Новой Земле) поэт Соснора, похожий на расколотое молнией дерево. Даже для человека, слывшего мэтром эпатажа, его рассказы о войне — это было чересчур. С тем, что он — сын акробатов-эквилибристов — потомок апостола Иоанна, Барклая де Толли, мистиков-раввинов и ясновельможных панов, еще можно было смириться. Но от рассказов, как эвакуированный из Ленинграда шестилетка попал под оккупацию, выжил, единственный из партизанского отряда, и дошел с отцом, чудно обернувшимся польским комкором, до Одера, освоив забавы ради ремесло снайпера, бросало в дрожь. Однако, обнаружив в анналах Войска Польского подполковника Соснору, с ужасом понимаешь: да, и это он тоже видел. Пережив всех друзей, понятый современниками на ничтожно малую долю — как поздний Мандельштам — своих смыслов, он жалел об одном: «Мне уже героем не стать. Если только как этот, который храм сжег, Герострат, сжечь Кремль, что ли. Да тоже неохота. Там хотя бы храм был, а это что, сборище каких-то домов. Нет, героем уже никак не стать». Простительное кокетство: сам Соснора отлично знал себе цену как подлинному воину, герою поэзии. Михаил Трофименков
© Copyright: Валерий Новоскольцев, 2019.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
