Из книги Григория Ганзбурга ШУБЕРТОВСКИЕ ПЕРЕВОДЫ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ
Работа каждого поэта-переводчика составляет отдельный эпизод в истории бытования песен Шуберта. Об одном таком эпизоде сообщает мемуарная запись Марии Юдиной.
Выдающаяся пианистка Мария Вениаминовна Юдина (1899-1970) в последние годы жизни записала воспоминания о современниках, с которыми была дружна или связана деловыми отношениями. Среди них — Павел Флоренский, Борис Пастернак, Александр Кочетков, Николай Заболоцкий... В сохранившихся архивных рукописях я нашел короткую запись о двух встречах с Мариной Цветаевой. Предыстория их такова.
Мария Юдина (в то время профессор Московской консерватории) готовила со студентами вокального факультета песни Франца Шуберта для исполнения в концертных программах. Она не удовлетворилась существовавшими тогда русскими переводами этих песен и по ее просьбе несколько крупных поэтов (в их числе Пастернак, Кочетков, Заболоцкий, Маршак) работали над новыми вариантами переводов. Благодаря этой инициативе было создано тогда около пятидесяти новых переводов высокого художественного качества, 14 из них — напечатаны в нотном сборнике песен Шуберта, изданном позднее, в 1950 году, под редакцией М.Юдиной.
В одном из выступлений по радио Юдина сказала об этом так:
“Пламенно любя русскую поэзию всех веков (включая нетленную красоту текстов церковнославянских песнопений), я считаю необходимым слышать у Шуберта, Брамса, Малера, а также у Баха - русское слово. Ведь читаем и слышим на сцене мы греческую трагедию и Шекспира в переводах, порою гениальных, например, Лозинского, Пастернака и так далее. А “русский текст” вокальной литературы дает ей ощутимую, слышимую, зримую Всемирность и Вечность, ее Вселенское начало!”1.
Музыка Шуберта составляла предмет особой заботы Марии Юдиной, поскольку отсутствие русских переводов многих его песен (и несовершенство имеющихся переводов) делали две трети вокального наследия этого композитора неизвестным нашей публике. Вот выдержка из неопубликованной стенограммы выступления М.Юдиной по случаю 150-летия Шуберта в 1947 году:
“Я хочу сказать о том акценте, который я делаю в отношении текста. Произведение должно исполняться на языке той страны, в которой оно исполняется. (Если это не произведение, долженствующее быть выделенным из эпохи в его непередаваемом звучании и в его непередаваемой изоляции и, кроме того, должны быть не переводимы некоторые народные песни, которые имеют некоторую специфику в чисто звуковом отношении). Поэтому задача Художественного перевода является задачей особой отрасли и музыкальной, и литературной культуры и задачей очень трудной, я уже довольно долго имею счастье этим заниматься, т.е. я не поэт и не делаю переводов, а я мучаю поэтов, — я предлагаю тому или другому поэту подарить русской музыкальной общественности то или иное произведение и часто, когда мне тот или другой поэт приносит свои тексты и я прошу его “отшлифовать”, то мне поэт отвечает: “Вы называете это шлифовать, а я называю это портить”. И вот, в этом неизбежном споре, который иногда разрешается положительно, и рождаются те стилистически настоящие, совершенные произведения ”2.
В воспоминаниях М.Юдиной о совместной работе с разными поэтами имеется фрагмент под названием “Несколько слов о великом поэте (и мученице) Марине Цветаевой”, который впервые опубликован мною в журнале “Музыкальная жизнь” в 1992 году. М.В.Юдина пишет:
“Однажды, летом 194Лейт г. (вероятно)3, едучи к Заболоцким для работы с Николаем Алексеевичем над переводами нашими текстов Песен Шуберта — т.е. Николай Алексеевич — творец, я — увы — редактор (неизбежный!!) — встретила я в “Киевском” метро Генриха Густавовича Нейгауза; он — как всегда приветлив, радужно настроен, весь искрится, пенится, как ручей в горах.
— “А, вы тоже к Пастернакам?” — На сей раз — нет — говорю, к Заболоцким. — “А! Вы дружите? Это хорошо!” — Дружу — не дружу — говорю — не знаю, но вот — тема имеется изрядная — Песни Шуберта. — “Песни Шуберта?! И вы их издаёте, редактируете? Прелесть! Молодчина! И Борис будет участвовать?!” — А то как же, согласие имею! —
Мы уже у перрона, я направляюсь к электричке, у Генриха Густавовича еще какие-то комиссии; вдруг он хватает меня за рукав: “Дорогая — вот что важно! За это ведь и деньги хорошо платят? Знаете ли вы, что приехала Цветаева и без работы? Дайте, дайте ей работу, дайте эти ваши переводы! — Буду счастлива, — на ходу кричу я и вскакиваю в тронувшийся поездочек (не хочется опаздывать, Заболоцкий человек точный и строгий!).
И вот, через 2-3 дня, запасшись адресом, с трепетом направляюсь я к незнакомой мне и прославленной поэтессе. Я уже знала о ее возвращении в Россию от чудесного человека (ныне покойной) Нины Павловны Збруевой, про — как обычно — летом в “Песках” по Казанской железной дороге, на берегу Москва-реки; Жили там и Шервинские, Сергей Васильевич и Елена Владимировна, отличавшиеся исключительным гостеприимством и радушием, они и пригласили Цветаеву Марину Ивановну; поблизости, там же, имелись летом и Кочетковы Александр Сергеич и Инна Григорьевна. (И многократно и подолгу гостила у Шервинских и Анна Андреевна Ахматова.)
Итак, я не только не была знакома с Цветаевой-человеком, но и поэзию ее, увы, в ту пору знала мало; я ведь — петербуржанка, ленинградка, до революции в Москве не бывавшая; (не считая — в детстве, с покойной мамой, — помню мой ужас, что под Неглинной улицей, тогда “Проспектом”, протекала речка “Неглинка”...) — и росла я больше в среде науки, нежели поэзии, не “совалась” в иные миры, кроме музыки, университета и церкви; лишь позднее, — Поэзия стала моей “второй натурой”.
Итак, иду к Цветаевой с мыслями о Пастернаке, о “Марии Ильиной” в “Спекторском”, готовлюсь к встрече... Темноватая мансарда, нескладная лестница к ней; сразу охватывает атмосфера щемящей печали, неустроенности, катастрофичности... отчужденное взаимное приветствие. Вижу пожилую, надломленную, мне непонятную женщину, стараюсь быть почтительной, учтивой, любезной. Вероятно, по своему легкомыслию не узрела в Цветаевой — тогда “Куманскую Сивиллу” — или “женщину Плутарха”... Сажусь на кончик стула, показываю Шуберта...
“Если уж, — то только Гёте”, — сурово говорит Цветаева. — О, конечно, это самое прекрасное, отвечаю я и предлагаю “Песни Миньоны” и “Арфиста” из “Вильгельма Мейстера” — для начала. Она рассеянно соглашается, я спешу уйти... Из какой-то двери выходит сын ее, юноша-красавец... —
Мне бы к ногам ее броситься, целовать ее руки, облить их слезами, горячими, горючими, предложить ей взять на себя то или иное ее бремя... (Трудно мне самой понять, почему была я так замкнута и даже как-будто равнодушна... Отчасти, быть может — потому что на моих плечах тогда много лежало человеческих судеб, — старые, малые, больные, сорванные войной со своих гнезд, всех прокормить, всех достичь, обо всех подумать... А раньше — ссылки...) Но — как известно, — “самооправдание — плохой советчик” — и оправдываться ни к чему: то был грех недостатка любви.
Любовь, идущая от Бесконечности Божией любви — беспредельно расширяет ограниченные человеческие возможности!.. А также, ошибки моего поведения тогда объяснимы и недостатком литературной культуры; я Цветаеву тогда мало знала. Позже, вчитавшись в ее стихи, я поняла, что они “не мои”, но давать характеристику великому Поэту, конечно, не считаю возможным. (Для меня, однако, Поэзия не может быть столь откровенной, где и в тиши слышатся громкие голоса, а уж если не в тиши!.. что сказать на эту огласку...)
И вся роскошная новизна, блистательное сверкание формы, виртуозное решение задач ритма — я их зрю воочию, постигаю, вернее, дивлюсь тому, как всё это построено, математически точно повисает в пространстве и не рушится... Но... не о том скорбит душа, не того жаждет дух... сочетание могучего интеллекта с земляной, неукротимой силой, именно и заведомо неукротимой! — мне не дано понять композиции сего синтеза поэзии Цветаевой и, вероятно, вина сего непонимания во мне, а конечно, вовсе не в прославленной поэзии самой.
Иное — для меня — ее проза и ее жизнь. В прозе — дух ее свободен, не о себе говорит она, тут она грандиозна. На коленях я преклоняюсь пред силой ее Прозы и Крестным Путем ее жизни, ее жития.
С русскими текстами Песен Шуберта, однако, ничего, ровным счетом ничего не вышло. Придя — в назначенное Мариной Ивановной Цветаевой время, я нашла ее еще более погруженной в себя, свою грозную судьбу, как бы на границе выносимого и невыносимого страдания. Я робко попросила показать мне тексты, имея с собой, разумеется, сборники Песен.
Увы... всё самое замечательное, “Песни Арфиста”, несколько “Песен Миньоны” — всё не заключало в себе никакой эквиритмичности и ни в какой степени не могло быть спето в музыке Шуберта. Я тихо, едва осмелившись, сказала Поэту, что вот это — мол так, а это — эдак, что — мол Заболоцкий соглашался с неизбежностью музыкальной редакции, что незачем спешить, что я всё устрою, как ей удобно, что выхлопочу аванс в издательстве и тому подобное. Но она меня уже не слушала. Сознание своей мощи, своей правоты (возможно, не в данном конкретном случае, а вообще перед оскорбляющим ее в целом -- миром, людьми, историей, злыми силами) заслонило перед ее пламенеющим взором, перед ее страдальческой сутью всю какую-то “мелочь” — меня, издательства, работу поперек вдохновения и... даже Шуберта, который тоже не шибко сладко прошел свой жизненный путь, —
она наотрез отказалась от всей работы в целом. Я почтительно простилась и ушла, как побитая собака... Потом все мы узнали, что случилось...
И снова — “конец — молчание”.
И молитва о ней.
Всё.”
..Результат этих двух встреч, описанных М.В.Юдиной — русский вариант стихотворения Гете “Кто с плачем хлеба не вкушал...” (из “Годов учения Вильгельма Мейстера”, кн. 2, гл. 13):
Кто с плачем хлеба не вкушал,
Кто, плачем проводив светило,
Его слезами не встречал,
Тот вас не знал, небесные силы!
Вы завлекаете нас в сад,
Где обольщения и чары;
Затем ввергаете нас в ад:
Нет прегрешения без кары!
Увы, содеявшему зло
Аврора кажется геенной!
И остудить повинное чело
Ни капли влаги нет у всех морей вселенной!
Приведенный текст (единственный отысканный из тех, которые возникли благодаря инициативе Марии Юдиной) опубликован впервые в 1967 году в сборнике цветаевских переводов “Просто сердце”, составленном Ариадной Эфрон и Анной Саакянц. Почему перевод оказался не эквиритмичен (восьмая строка несовместима с мелодией песни Шуберта D 480, — такты 40-43), поясняет помета Цветаевой на беловой рукописи: “Песня Миньоны Гёте, но — для музыки (кой не знаю...)”.
1) М.В.Юдина. Совместная работа над эквиритмическим переводом песен Шуберта //Воспоминания о Заболоцком. М., 1977. - С.267-268.
2) РГММК, ф. 439, ед. хр. 311, л. 4-5.
3) Дата спорная. 1940 год указан в рукописи Юдиной 1965 года (ГБЛ. Ф.527, к.4, ед. хр. 2, л.3). В рукописи же 1968 года Юдина оставляет вместо цифры пробел и пишет: “Имеются в данной рукописи хронологические и топографические неточности, которые будут исправлены вскоре и вписаны в эти страницы мною лично” (Там же, л.6). Шубертовский перевод Цветаевой, о котором идет речь в дальнейшем, датирован 22 мая 1941 г. (См.: А.Саакянц. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1997.-С.739.)
Ганзбург Г. Шубертовские переводы Марины Цветаевой // Ганзбург Г.И. Статьи о Шуберте. - Харьков: РА, 1997. (Институт музыкознания. Шубертовское общество.) ISBN 966-7012-11-5.
Марина Цветаева
Раковина
Из лепрозария лжи и зла
Я тебя вызвала и взяла
В зори! Из мертвого сна надгробий —
В руки, вот в эти ладони, в обе,
Раковинные — расти, будь тих:
Жемчугом станешь в ладонях сих!
О, не оплатят ни шейх, ни шах
Тайную радость и тайный страх
Раковины… Никаких красавиц
Спесь, сокровений твоих касаясь,
Так не присвоит тебя, как тот
Раковинный сокровенный свод
Рук неприсваивающих… Спи!
Тайная радость моей тоски,
Спи! Застилая моря и земли,
Раковиною тебя объемлю:
Справа и слева и лбом и дном —
Раковинный колыбельный дом.
Дням не уступит тебя душа!
Каждую муку туша, глуша,
Сглаживая… Как ладонью свежей
Скрытые громы студя и нежа,
Нежа и множа… О, чай! О, зрей!
Жемчугом выйдешь из бездны сей.
Выйдешь! По первому слову: будь!
Выстрадавшая раздастся грудь
Раковинная. — О, настежь створы! —
Матери каждая пытка в пору,
В меру… Лишь ты бы, расторгнув плен,
Целое море хлебнул взамен!
31 июля 1923
Б.Пастернак
Зеркало
В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и — прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднят
Смолой; там по маете
Очки по траве растерял палисадник,
Там книгу читает Тень.
И к заднему плану, во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств
Струится дорожкой, в сучках и в улитках
Мерцающий жаркий кварц.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла!
Казалось бы, все коллодий залил,
С комода до шума в стволах.
Зеркальная все б, казалось, нахлынь
Непотным льдом облила,
Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, —
Гипноза залить не могла.
Несметный мир семенит в месмеризме,
И только ветру связать,
Что ломится в жизнь и ломается в призме,
И радо играть в слезах.
Души не взорвать, как селитрой залежь,
Не вырыть, как заступом клад.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла.
И вот, в гипнотической этой отчизне
Ничем мне очей не задуть.
Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,
На цыпочках скачет чиж.
Ты можешь им выпачкать губы черникой,
Их шалостью не опоишь.
Огромный сад тормошится в зале,
Подносит к трюмо кулак,
Бежит на качели, ловит, салит,
Трясет — и не бьет стекла!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
