Я освободился от обмана, я узнал хозяина

"Анна Каренина"
Часть восьмая

Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что
Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли
толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели,
закружились в его голове, ослепляя его своим светом.

XII

Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к
своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию,
прежде никогда им не испытанному.
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической
искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных,
бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли
эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он говорил об
отдаче земли.
Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это
новое, не зная еще, что это такое.
"Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого бога? Для бога. И что
можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить
для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему
нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для бога,
которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих
бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их
глупыми, неясными, неточными?
Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и
яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и
не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне
понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.
Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это понятно и
разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для брюха.
И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для
правды, для бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших
века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и
писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, - мы все согласны в
этом одном: для чего надо жить и что' хорошо. Я со всеми людьми имею только
одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть
объяснено разумом - оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь
никаких последствий.
Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие
- награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и следствий.
И его-то я знаю, и все мы знаем.
А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А
вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон
окружающее меня, и я не замечал его!
Какое же может быть чудо больше этого?
Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои
страдания?" - думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни
усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было
так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и,
не в силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на
нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на
руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
"Да, надо опомниться и обдумать, - думал он, пристально глядя на
несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой
букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме
листом снытки. - Все сначала, - говорил он себе, отворачивая лист снытки,
чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на
нее. - Что радует меня? Что я открыл?
Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки
(вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается
по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех
нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается
развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно
может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся,
что, несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки
не открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих
побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и
обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для бога, для души.
Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу,
которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я
освободился от обмана, я узнал хозяина".
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде
любимого безнадежно больного брата.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него
впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он
решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она
не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и
чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был
счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с
молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя
их.
Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям,
в которых он был воспитан.
"Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих
верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы
грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей
жизни, не существовало бы для меня". И, делая самые большие усилия
воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского существа,
которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
"Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать
мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем
знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но
оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить
ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил,
потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не
разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы
душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А
любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно".
"Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная
завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
"И не только гордость ума, а глупость ума. А главное - плутовство,
именно плутовство ума. Именно мошенничество ума", - повторил он.

XIII

И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети,
оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит
большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что
если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут
разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети
слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их
занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и
не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем
они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они
разрушают, есть то самое, чем они живут.
"Это все само собой, - думали они, - и интересного и важного в этом
ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то же.
Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь
свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на
свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и
ничего не хуже, чем пить из чашек".
"Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение
сил природы и смысл жизни человека ?" - продолжал он думать.
"И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, странным,
не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает, и
так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в
развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как
и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только
сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?
Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду,
подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка,
пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце!
Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного.
Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!
Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне
спокойствие души? Откуда взял я это?
Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь
теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и
живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу
разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее, чем дети,
которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские
попытки с жира беситься не зачитываются мне.
Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я
знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь."
"Церковь? Церковь!" - повторил Левин, перелег на другую сторону и,
облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к реке
стадо.
"Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? - думал он,
испытывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее
спокойствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более
всего всегда казались ему странными и соблазняли его. - Творение? А я чем же
объяснял существование? Существованием? Ничем? - Дьявол и грех? - А чем я
объясняю зло?.. Искупитель?..
Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне
сказано вместе со всеми".
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви,
которое бы нарушило главное - веру в бога, в добро как единственное
назначение человека.
Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение
правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо
для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле
чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами
разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков - со всеми, с
мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то
же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы
ценим.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. "Разве я
не знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но
как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не
круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном
пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более
прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его".
Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным
голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.
"Неужели это вера? - подумал он, боясь верить своему счастью. - Боже
мой, благодарю тебя!" - проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и
вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза.

XIX

Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту
мысль, в которой было что-то неясно.
Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были голоса, он
остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи
стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний
гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и
смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его
Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только
Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния,
опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же
местах.
"Ну, что же смущает меня?" - сказал себе Левин, вперед чувствуя, что
разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в его душе.
"Да, одно очевидное, несомненное проявление божества - это законы
добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в
признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими
людьми в одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи,
магометане, конфуцианцы, буддисты - что же они такое? - задал он себе тот
самый вопрос,который и казался ему опасным.
- Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего блага, без
которого жизнь не имеет смысла? - Он задумался, но тотчас же поправил себя.
- Но о чем же я спрашиваю? - сказал он себе. - Я спрашиваю об отношении к
божеству всех разнообразных верований всего человечества. Я спрашиваю об
общем проявлении бога для всего мира со всеми этими туманными пятнами. Что
же я делаю? Мне лично, моему сердцу открыто несомненно знание, непостижимое
разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить это знание.
Разве я не знаю, что звезды не ходят? - спросил он себя, глядя на
изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую планету. - Но я,
глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав,
говоря, что звезды ходят,
И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они
принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все
удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях
небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной
земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было
таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда
одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки
были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по
отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы
и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех
всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в
душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их
отношениях к божеству я не имею права и возможности решить".
- А, ты не ушел? - сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в
гостиную. - Что, ты ничем не расстроен? - сказала она, внимательно
вглядываясь при свете звезд в его лицо.
Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния,
скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все его
лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась.ему.
"Она понимает, - думал он, - она знает, о чем я думаю. Сказать ей или
нет? Да, я скажу ей". Но в ту минуту, как он хотел начать говорить,она
заговорила тоже.
- Вот что, Костя! Сделай одолжение, - сказала она, - поди в угловую и
посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко. Поставили ли новый
умывальник?
- Хорошо, я пойду непременно, - сказал Левин, вставая и целуя ее.
"Нет, не надо говорить, - подумал он, когда она прошла вперед его. -
Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами.
Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило
вдруг, как я мечтал, - так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже
не было. А вера - не вера - я не знаю, что это такое, - но чувство это так
же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.
Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду
некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей
души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и
раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду
молиться, - но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее - не только не бессмысленна, как
была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в
нее!"

Конец

Другие статьи в литературном дневнике:

• 13.12.2011. Я освободился от обмана, я узнал хозяина
• 12.12.2011. Маршак и время