***

андрей великанов > симулякр ли я дрожащий или право имею > плывущие по порядку
Плывущие по порядку

Пальто философа

"Николай Федорович Федоров - гениальный самородок, оригинал и чудак"31, - эта фраза, принадлежащая Бердяеву, имеет весьма пренебрежительный оттенок. Как будто речь идет о персонаже сродни Кулибину или Ползунову, чудачество которых превратилось в известную спекуляцию на тему изобретения ими новых механизмов раньше западных коллег. Нечто подобное мы наблюдаем и в случае Федорова - он изобрел модернизм если не раньше, то, по крайней мере, одновременно с горячо нелюбимым им Ницше. Это спорное утверждение нуждается в развернутом объяснении, но начнем мы с констатации того факта, что влияние Федорова на отечественную культуру в большой степени недооценено. В Москве нет даже самого невзрачного переулка имени Николая Федорова, но мы ему отдадим главную улицу в нашем исследовании. Она будет начинаться в центре и выйдет на самые задворки, в гиль и мрак семиотических свалок (примерно как главная улица Москвы, названная когда-то именем Горького вместо стандартного Ленина). Сами по себе идеи Федорова не будут иметь непосредственного отношения к теме этой книги (так же, как и Горький имел лишь косвенное отношение к марксизму). Николай Федоров нужен нам не просто как философ (хотя его не многие и за философа-то признавали, говорили - библиотекарь, каковым он и проработал четверть века), а как блестящий пример того, что некоторая частная теория может привести к гигантскому шлейфу в дальнейшей истории, причем источник бывает погребен под обилием латентных последователей - от изобретателя маргинального музыкального инструмента Термена до сверхпрогрессивного Циолковского.

Для полноты картины добавим к этому призрак пальто, который преследовал Федорова всю жизнь и в конце концов погубил. Однажды коллеги скинулись и подарили Николаю Федоровичу добротный экземпляр верхней одежды - он ходил по бедности и зимой и летом без оной (несмотря на мерзлявость - даже на известном портрете Леонида Пастернака на фоне библиотечных полок он зябко прячет руки в рукава). Недолго думая, он тут же пальто продал и купил книги, так необходимые ему в тот момент. Другой раз призрак пальто-шубы-шинели с литературным гоголевским привкусом появляется в конце жизни героя. Зашедши зимой в гости и засидевшись, Федоров в сильный мороз собрался идти на другой конец Петербурга. Сердобольные хозяева вызвали кучера, завернули Федорова в теплую шубу и отправили домой. Непривычный комфорт и перепад температур послужили причиной воспаления легких. Через несколько дней Федоров умер.

"Федоров был незаконный сын важного барина князя Гагарина, родившийся от связи его с простой женщиной. Самодуром дедом он был насильственно оторван от матери и удален от всего родного. Задачей жизни Федорова стало исследование причин розни людей, их небратского состояния и изыскания путей к братскому, родственному воссоединению людей для общего дела"31, - так Николай Бердяев говорит об исходной точке философии общего дела. Федор Гиренок трактует факт рождения философа гораздо жестче, как и следует современному автору: "в опыте философствования Федорова закодированы попытки ускользания от стыда рождения, преследовавшего его. Отказ от авторства - одна из таких попыток"32. Вселенская тоска воплотилась в идею патрофикации - воскрешения отцов и единения с братьями. Понятно, что когда "небывалый утопизм, фантазерство, мечтательность" соединяются с "практицизмом, трезвостью, рассудочностью, реализмом"31, следует ждать чего-то необычного. И Николай Федорович оправдал ожидания.

Христианская идея жизни после смерти ("чаю воскресения из мертвых и жизни будущаго века") получает у Федорова самый, что ни на есть практический, позитивистский смысл. Всех когда-либо живших "отцов" (чтобы не травмировать феминисток, будем считать это традиционно фаллоцентричным для того времени названием предков обоего пола) следует воскресить. Сейчас это невозможно, но в будущем наука позволит практически реализовать эту идею. Соответственно, надо собирать тщательную информацию об умерших, чтобы потом можно было превратить их в живущих. Федоров предлагает создать музей, содержащий сведения обо всех "отцах": "Музей есть не собрание вещей, а собор лиц; деятельность его не заключается в накоплении мертвых вещей, а в возвращении жизни останкам отжившего, в восстановлении умерших, по их произведениям живыми деятелями"33. Прообраз такого музея уже есть - это кладбище. Но надо его только правильно организовать и использовать. "Только кладбища могут быть превращены в полные музеи, а не в музеи-кабинеты лишь редкостей, каковы нынешние музеи. Только кладбищенские музеи есть памятники для всех без исключения людей, а не одних только великих; только кладбищенские музеи все делают предметом знания и всех познающими, если не отделены от школ"34. В этих словах максимализм Федорова обретает трагическую ноту - могила самого философа не сохранилась.

Главным кладбищем и, соответственно, музеем Федоров называет московский Кремль: "Москва большая деревня, а Кремль ее старое Кладбище, которое в Ночь Пасхи наполняется мужиками со всей России, так что становится сельским кладбищем..."35. Федоров находит не просто подходящее здание для своего музея, он выбирает материальный, архитектурный, физический символ для своей концепции. Но как раз физическое состояние символа в те годы не было удовлетворительным для столь торжественной роли: "Что такое стены Кремля в нынешнем виде? Развалина, разрушающаяся и возбуждающая к себе сожаление. Чем они могли бы быть? Могучею образовательною силою, могущею произвести и нравственный и умственный подъем..."36. В наши дни, в начале XX1 века, Кремль - воплощенная мечта Федорова, - помпезный, торжественный символ державной мощи (при фактическом отсутствии таковой). Он превращен внутри в роскошный дворец с помощью финансовых махинаций, скандал от которых разошелся на несколько стран. Снаружи - в кладбище, "музей человека", в котором использовано несколько типов захоронения, от закладки урны с прахом в стену, до необычайно сложного, технологически и концептуально, мумифицирования (вспомним, что в советские времена школьников водили на поклон мумии, то есть кладбищенские музеи от школ не отделяли). Это состояние на первый взгляд является следствием различных политических и социальных причин и не имеет никакого отношения к Федорову. Однако тут мы подходим к основному тезису этой главы. Автор философии общего дела выбран ее героем именно потому, что является наиболее яркой фигурой, демонстрирующей определенную парадоксальную способность. Оставаясь предельно трезвым и рассудочным, он способен творить некую эфемерную среду, которая послужит пищей для огромного числа мистических интерпретаций и фантастических проектов. Философия Федорова относится к классическому типу мышления, но он делает что-то такое с иерархией Arbor Mundi, что оно покрывается сплошным слоем симуляции.

Можно было бы считать Федорова русским Нострадамусом, благо в его текстах обнаруживается множество буквальных предсказаний. Например, по поводу бедственного положения Кремля говорится следующее: "Множество ... башен ..., разрушение которых считалось знамением умиротворения, теперь, в нынешнем веке, к 2000 году <должны быть> вновь восстановлены, что будет означать ... объединение всех в труде наблюдения и управления слепою силой природы"37. Но Федоров "угадывает" не благодаря своему знанию, а вопреки ему. Примем пока весьма упрощенную модель - идеи Федорова, вполне адекватные своему времени и воспринимаемые им самим вполне сознательно, породили большое число интерпретаций и искажений. Бердяев говорил, что "Федоров объявляет себя врагом не только идеализма и романтизма, но и всякой мистики ... он почти исключительно останавливается на научно-позитивных методах. У него совершенно не выяснен вопрос о границах действия позитивно-реалистического, технического и мистико-теургического, магического. В его понимании воскрешения чувствуется влияние позитивизма, научного образования XIX века, необычайная переоценка научного знания"31. Однако число последователей и латентных почитателей Федорова так велико именно благодаря безумному смешению позитивизма и мистики в его текстах. Некоторые из последователей развивали его мысли с буквальной дотошностью, но тем самым попадали в мистическое пространство, другие же просто совершали ритуальные действия на основе его позитивистских текстов. Призрак идеи, оторванный от своего референта и тщательно перемешанный с другими компонентами, выводит нас именно в то пространство, которое является предметом наших исследований.

Вспомним также по поводу "отказа от авторства", что известное утверждение Ролана Барта не ограничивается смертью автора, но имеет более актуальное продолжение - автор умер для того, чтобы возродиться в читателе. Смысл этого утверждения состоит в том, что автор (или скриптор, как предлагает называть его Барт, обращая внимание на потерю им дидактической, менторской и божественной сущности) не может следить за всеми возможными коннотациями своего текста, и только в голове читателя дополнительные смыслы складываются в единое произведение: "...вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель - это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении"38. Отсюда следует, что в голове каждого конкретного читателя будет складываться новая картина. Именно такое явление мы наблюдаем в случае с идеями Федорова. Его философия была препарирована и разобрана на множество фрагментов, и из этого мистико-позитивистского конструктора были сложены многочисленные модели и ритуалы.

Космос, космизм, космонавтика и косметика

Эти четыре слова, произнесенные скороговоркой, похожи на заклинание. Чем-то подобным, вероятно, Фауст призывал Мефистофеля. Тем не менее, они восходят к одному и тому же греческому k3smo~ и имеют непосредственное отношение к таким понятиям, как порядок и красота. Античное понимание этой категории изложено у Гесиода - Космос возникает из Хаоса и морфологически противостоит ему. Он есть не что иное как Хаос, подчиненный структурному порядку. Идея гармонической организации мира как Космоса настолько прочно утвердилась в западной классической культуре, что обрела статус очевидности. Отсюда, например, космологическое доказательство бытия Бога, где идея Космоса выступает в качестве аргумента.

Порядок, устройство у греков непосредственно связывались с красотой. Космос вообще мыслился как эстетическое совершенство; кроме того, он - и среда обитания, и универсум. Эти два понятия тождественны. Греческие герои время от времени отправляются на задворки Вселенной и совершают там подвиги, фиксирующие рубежи обитаемого устроенного мира. За геркулесовыми столпами нет ничего, кроме Хаоса. Сегодня же для нас окружающая среда, нуждающаяся в защите, и бесконечная Вселенная - совершенно различные понятия. Выходя за пределы земной атмосферы, мы оказываемся в пространстве, для привычного обитания не приспособленном. Американцы так и говорят - пространство, space. А людей, оказавшихся там, они называют астронавтами (плывущими к звездам; nautai - мореплаватели).

Владимир Вернадский первым назвал пространство за пределами обитания Космосом (пока еще с заглавной буквы): "К ранее известной области человеческой жизни (ноосферы), в которой до сих пор шло развитие науки, прибавились две новые, резко от нее отличные, - мир просторов Космоса и мир атомов и их ядер..."22. Но когда Циолковский предложил осваивать философское понятие "реактивными приборами", торжественный Космос, мир порядка и красоты, превратился будничный космос безвоздушного пространства.

С другой стороны, мы очень часто употребляем слово "хаос" по отношению к среде обитания. Негативные аспекты цивилизации вполне дают нам на это право. Таким образом греческое представление, по крайней мере, в языке, инвертировалось. Мы живем в хаосе, за пределами которого - космос. Русские космонавты, как и греческие герои, отправляются за пределы обитаемого мира, но, в отличие от последних, попадают не в хаос, а в космос. То есть можно сказать, что они путешествуют по порядку и по красоте, а дома их ждет бардак и безобразие. Однажды с космонавтами случилось вообще невероятное - пока они летали, в СССР произошла революция и они вернулись в другое государство. На земле один беспорядок сменился на другой, что и свойственно хаосу. Но космос непогрешим, как утверждает советский школьный учебник астрономии: "Человек в космосе - это буквально человек на небе, том самом небе, которое отводится религией для обитания божества"39.

Похожая инверсия произошла с терминами информация и энтропия, математически являющимися противоположностями. Informare (лат.) - устраивать, организовывать, придавать форму. Но сегодня можно услышать выражение "информационный хаос" не как синоним энтропии, но как свидетельство того, что информации присущ беспорядок, а сообщение ничего не сообщает. С другой стороны, тот классический космос, который придумали греки, теперь всего лишь музейный экспонат. Космос, в котором могли быть буквально воплощены идеи Федорова, больше не существует. Западная философия в течение XX века радикально переосмыслила само это понятие. У Лиотара Космос получает статус метанаррации, то есть мифологемы, необоснованно претендующей на наибольшую корректность в онтологическом смысле. У Делеза и Гваттари в противовес Космосу возникает понятие Хаосмоса, точно так же, как в противовес дереву и корню - ризома. Кстати, Федоров столь живо дискутировал со своими западными коллегами Кантом и Ницше, что было бы забавно сегодня почитать его критику постструктурализма.

Лицу тоже необходим порядок и убранство, отсюда другое греческое слово - косметика. В 60-е годы в русском языке космос и косметика отвечали за два типа красоты и порядка. Со словом космос были связаны героика, патетика, "мощь свершений" и "рев двигателей". Красота отодвигалась на второй план, вернее, она делилась на мужскую и женскую. Мужчинам - космос и ракеты, женщинам - косметика и парикмахерская. Но и мужчины о красоте не забывали, - творческая потенция умевшего немного рисовать космонавта Леонова была усилена профессионализмом живописца Соколова (принцип Циолковского - космический прибор ставится на ракету-носитель). В результате появились живописные изображения внеземных пространств. Идеологический подтекст: полет в космос вызывает у человека эстетический апофеоз. Хотя, надо признать, прием был жалкий, можно было бы привлечь куда более мощные пропагандистские механизмы. "Москва - третий Рим, а четвертому не бывать", - это утверждение неминуемо должно было потребовать когда-либо реализации "четвертого". Советский космос и мог стать таким четвертым Римом - столицей Вселенной, наследником Москвы.

Русский космизм, философское направление конца X1X - начала XX века, не только лингвистически, но и по сути восходит к античной традиции и Космосу как гармоническому целому. Однако основная идея космизма не столько в гармонии мироздания, сколько в преодолении противоречия между порядком и хаосом, между жизнью и смертью. Космос генетически вторичен по отношению к Хаосу, однако история может быть рассмотрена как последовательная смена эволюционных циклов - от становления (оформления, упорядочивания, космизации) мироздания до его деструкции (хаотизации). В архаике эти идеи связывались с представлениями о ежегодной гибели и возрождении мира. В культуре с развитой философской традицией различными способами трактовался финал космического цикла. Русский космизм выдвигает идею: в нравственном усилии человека должно произойти завершение гармонизации, одухотворения, обожения мироздания. Жизнь после физической смерти мыслится не в антично-классическом пространстве, традиционно трактуемом как место борьбы порядка и хаоса, но в мире обожествленном, и в первую очередь благодаря именно нравственному преображению человека.

Философия Федорова, непосредственно обращающаяся к христианской идее воскрешения, тем не менее выходит за рамки религиозного космизма (к которому принадлежали Владимир Соловьев, Павел Флоренский, Сергий Булгаков, Николай Бердяев). В первую очередь, благодаря своему антропоцентризму, - такой системе взглядов, в которой человек считается центром Вселенной и конечной целью всего мироздания. Антропоцентризм, так же, как и вера в позитивистское знание, прогресс истории, вообще характерен для времени, в котором сформировались взгляды Федорова. Эти представления, доминирующие тогда в культуре, утверждали нормативный образ будущего, конструировали историю, задавая ей определенный вектор развития. Модернизм, эпоха метанаррации или "большой истории", претендующей на универсальность, породил достаточно большое количество проектов, досконально определяющих будущее развитие. Николай Федоров выдвигает цель, на реализацию которой призываются не только живущие, но и умершие, и дело, которое касается абсолютно всего мироздания. И такая цель осталась не превзойденной ни одним художником и ни одним политиком эпохи модернизма, с разной степенью дерзости рассматривавшими весь мир в качестве своего материала.

Для русских авангардистов автор, художник - фигура, способная непосредственно вмешиваться в ход истории и в самую суть человеческой природы. Супрематизм Малевича этимологически - "наивысший", но даже этот "супремус" - весьма частное явление по сравнению с супраморализмом Федорова. В модернизме художник соревнуется с Богом в своих творческих устремлениях, но это соревнование происходит в частном творческом пространстве. Федоров критически смотрит на всю Вселенную и берется исправлять то, что Бог сотворил неправильно.

Идея активной эволюции возникает и у других космистов, независимо от их подхода, - философского, религиозного, мистического или научного. Федоров наиболее радикален в своем вмешательстве в природу человека, но он говорит о воскрешении всего лишь как о восстановлении физического и биологического тела. И этим он близок двум специалистам по активной эволюции, которые были героями главы "Климакс культуры", - Паулю Каммереру и Трофиму Лысенко. Механицизм Федорова вполне в духе утопических идей того времени, когда мироздание по-прежнему считалось механизмом, но человеку позволялось мечтать о том, чтобы дерзко вмешаться в самую его суть. Не было конца бесчисленным утопическим проектам, в которых утверждалось, что достаточно привести в определенное состояние и расположить в определенном порядке части организма, природы, общества, как этот объект начнет существовать по новым рукотворным правилам.

Поскольку рассуждения Федорова развиваются в позитивистском ключе, движущая сила эволюции (по Ламарку - градация, по Дарвину - польза) тоже мыслится им как деталь механизма или, может быть, топливо для двигателя. Федоров и собирается поставить в машину мироздания другой мотор. Старый, Бог-машина, буквально deus ex machina, не оправдал надежд. Поэтому предлагается новый двигатель, экологически самый чистый, не загрязняющий новую непротиворечивую среду, - супраморалистская идея. Федоров собирается остановить чередование космоса и хаоса, но результат получается совершенно другой, - цикл остается, космос и хаос меняются местами. Вспоминая выдуманного Тимерзяева, собирательный образ сторонника активной эволюции, мы можем сказать, что некоторую его часть составляет и наш герой Николай Федорович Федоров. Он не занимается мелочами - омоложением с помощью пересадки гениталий или превращением обезьяны в человека - но предлагает грандиозную антиутопию, по сравнению с которой все известные философские и литературные аналогии - всего лишь скромные упражнения.

Логические аргументы "за" и "против" возможности и необходимости вмешательства в эволюцию, неминуемо касаются этических аспектов. Одно из воплощений нравственного чувства, стыд, занимает совершенно особое место в философии Федорова: "Существенною, отличительною чертою человека являются два чувства - чувство смертности и стыд рождения. Можно догадываться, что у человека вся кровь должна была броситься в лицо, когда он узнал о своем начале..."40. А вот что говорится про ребенка: "Педагоги затрудняются отвечать на вопрос весьма естественный, как полагают, вернее же сказать, совершенно праздный, у детей - об их происхождении, начале; а ответ дан в Писании - животно подобное рождение будет наказанием" 40. Федоров не испытывает ни малейших этических сомнений при мысли о тотальном изменении человеческой природы, но в то же время багрово краснеет при мысли о том, что причиной его появления на свет было совокупление, а при рождении ему пришлось пройти через женский половой орган.

Женщине у Федорова вообще отводится второстепенная роль. Современные феминистки с полным основанием упрекают его в пренебрежении к "матерям" по сравнению с "отцами". Если в рассуждениях о кладбищах-музеях еще говорится о погребении "отцов, матерей и братьев"41, то сама патрофикация, как это следует из текстов автора и латинских корней слова, есть делание отцов и только отцов. Понятие материнства является чем-то второстепенным: "В женщине нужно воспитать главным образом дочь человеческую, ... и потом лишь мать". Она слишком долго была замешана в процессе рождения, которому не будет места в будущем мире. Тем не менее признается, что "то чувство, зарождение которого сделало человека человеком ..., быть может, зародилось в первой дочери человеческой даже прежде, чем в первом человеческом сыне, и прежде к матери, а потом к отцу". Но "так называемая эмансипация" привела к тому, что "забвение долга начато ею же, женщиною". Вопрос о предстоящем участии женщины в "труде воскрешения" ставится в таком виде: "какую роль должна играть женщина в вопросах продовольственном и санитарном?". Дискриминирующая формулировка вопроса украшена утверждением, что вопрос "о средствах к жизни ... по преимуществу мужской". Женщине остается немногое - поощрять мужчину "возбуждением к подвигу, утешением в неизбежных при этом неудачах" (не забудем, что при декларированном целомудрии сексуальное утешение не приветствуется). Санитарный же вопрос решается в пользу женщины (наконец-то хоть что-нибудь!), которая "сумеет лучше следить за малейшими появлениями признаков жизни в умершем, наблюдать за молекулярным строением вещественной оболочки человека"40.

Славой Жижек в статье "Обойдемся без секса, ведь мы же пост-люди" описывает антисексуальный сценарий развития цивилизации. Секс становится "препятствием в стремлении человека к чистой духовности, привязывающим его/ее к инертности телесного существования". Но исчезновение полового различия и, соответственно, влечения "в прославленном "пост-человеке", самоклонирующемся существе (далеком от открытия пути к чистой духовности) будет одновременно означать конец того, что традиционно называют исключительно человеческой духовной трансцендентностью"42. Это замечание вполне приложимо к идеям Федорова.

Несмываемый позор рождения сродни стыдливости, присущей многим религиозным конфессиям. Женщина, вынашивающая и рождающая ребенка и тем самым причастная к тайне создания человека, почти в каждой религии оказывается грязной, униженной и недостойной. Согласно Торе и Талмуду, неуместно видеть в гениталиях человека и их функциях нечто непристойное, так как Бог сотворил Адама и Еву по своему собственному образу и подобию и высоко оценивал свои творения ("Плодитесь и размножайтесь!"). Но в то же время родившая женщина считается нечистой и должна пройти обряд очищения в храме, принеся в жертву голубицу. Ортодоксальный иудей ежедневно в утренней молитве обязан благодарить Бога, что тот не создал его женщиной. Во время службы в синагоге женщины должны быть отделены от мужчин (видимо, для того, чтобы созерцание соблазнительной плоти не отвлекало последних от духовных мыслей). Женщины не учитываются при подсчете присутствующих на богослужении, которых должно быть не менее десяти.

Ранние христиане находились под сильным влиянием греков, отличавших физическую любовь от любви как духовного переживания. Этот подход резко контрастировал с представлением иудеев, согласно которому тело и душа - взаимодополняющие части человеческой природы, а не антагонистические противоположности. Несколькими столетиями позже св. Августин, полагавший, что секс изначально осквернен первородным грехом, пришел к выводу о греховности всякого полового акта, даже между супругами. Папа Иоанн Павел II в 1980-м году (близком к 1984-му) неосознанно процитировал Джорджа Оруэлла, сказав, что мужчина повинен в "мысленном прелюбодеянии"43, если смотрит на свою жену с вожделением.

Современнику Федорова Льву Толстому было присуще то, что можно назвать русским стыдом перед любовью. Это чувство требует воздержания, поста, аскезы. Чтобы прийти к крайнему смирению, необходимо пройти путь "вожделений", излишеств и вакханалий. Федорову же стыдно не за собственное "мысленное прелюбодеяние", но за "животно подобное рождение". Это, скорее, меркантильное сожаление о зря расходуемой энергии, которая могла бы использоваться для созидательных целей. Если для природной эволюции необходимы половая любовь и смерть как механизм непрерывного обновления, то активная эволюция освободит эту энергию для сознательного строительства мира. Толстой всего лишь предлагает образ отца Сергия, который для усмирения плоти и решения личных психологических проблем отрубает себе палец, Федоров собирается "вырубить" половое влечение у всего человечества: "...в самом человеке не будет не только любви, но и правды, пока излишек силы, процент на капитал, полученный от отцов, будет употребляться на невежественное, слепое рождение, а не на просвещенное, свободное возвращение его кому следует. Язва вибрионов не прекратится, ибо, пока будет рождение, будет и смерть, а где труп, там соберутся и вибрионы"40. (вибрионы - бактерии, имеющие вид изогнутой палочки, и здесь появляется скрытая зловещая рифма вибрионы-эмбрионы). То целомудрие, которое, по Федорову, победит стыд рождения и страх смерти и вызовет "долг воскрешения", он называет положительным. Отрицательное целомудрие прямо и не упоминается, однако ясно, что имеется в виду: "...борьба с половым инстинктом для приобретения целомудрия не может быть только личною ..., так как недостаточно сохранение невинности только, нужно полное торжество над чувственностью, нужно достигнуть такого состояния, чтобы виновность была невозможна, чтобы освободиться от всякого пожелания нечистого, т. е. не только не рождаться, но и сделаться нерожденным"40. Эротическая энергия в своем культурном аспекте мыслится если не абсолютным злом, то абсолютно бесполезной тратой мировой энергии, которую следовало бы потратить на переустройство мира: "Литература, художество, забыв свое истинное назначение, большею частью служат тому же инстинкту"40. При этом в ряду культурных институтов, подпавших под власть бесполезного процесса воспроизводства, философия не упоминается.

В русском языке слово "срам", означающее стыд, происходит от названия половых органов, как мужских, так и женских. Древний русский человек состоял из ланит и чела, десницы с шуйцей, перстов, срама и других частей тела. Стыд-срам был его имманентной частью. И Толстой, и Федоров испытывают свой стыд вполне в рамках иудео-христианской традиции, однако Толстой так в ней и остается, а Федоров, благодаря принадлежности модернизму, доводит стыд до наивысшей точки, срама-супремуса. Этот стыд оказывается принадлежащим уже не христианской культуре, а первобытной, а сам Федоров - становится жрецом тотемического культа. Первобытный человек считает себя сыном бога, поскольку, благодаря детородному органу, может создавать новую жизнь. Федоров, благодаря логосу, создает концепцию новой жизни, свободной от греха рождения и страха смерти. Вспомним, что логос-слово прямо связан с языком - как со средством общения, так и с частью тела, - а латинское conceptus есть зачатие. Правда, такая точка зрения уводит нас в терминологию психоанализа, который является одной из теорий, составляющих философскую суть модернизма. А вот если "постструктурализировать" Федорова, то придется вспомнить такое понятие, как "фалло-лого-центризм". Визуальным символом философии общего дела лучше всего послужило бы нечто вроде первобытного тотемического ландшафта, в котором тут и сям стояли бы не гигантские фаллосы, а фалло-логосы. Вряд ли идеи Федорова поддаются разложению на известные составляющие, но все-таки оставим в поле зрения эти образы для полноты картины.

Высший, "супрематический" и супраморалистский стыд Федорова родился из стыда за незаконное рождение, и не надо забывать, что самому Федорову, следуя его теории, надо было бы воскрешать к жизни не кого иного, как самодура князя Гагарина, быстро забывшего мать с ребенком после рождения последнего. Ребенок же заинтересовался своим происхождением в такой степени, что подверг сомнению основы мироздания. У Федорова не было возможности нормально пережить Эдипов комплекс (времена делезовского Анти-Эдипа еще не наступили), и ему пришлось задуматься о происхождении и предназначении не в банальном аспекте, но в весьма специальном. Никакие "педагоги" не могли помочь ему в этих рассуждениях. Аскетизм Толстого, психоанализ Фрейда и даже машина желания Делеза и Гваттари не могут исчерпывающе идентифицировать Федорова - он торжественен и непогрешим: "...восстановляя из себя тех, от коих рожден сам, и себя воссоздать в виде существа, в котором все сознается и управляется волею. Такое существо, будучи материальным, ничем не отличается от духа"40.

Независимо от того, как различные космисты называют свой идеал, - ноосфера или Царствие Небесное, - все они говорят об изменении физической природы человека. Человек рождается и умирает, а пока живет - пожирает другие организмы. Так реализуется механизм быстрого обновления, но если цель детерминированной эволюции достигнута, человеку пора брать управление в свои руки. Если Федоров говорит о воскрешении и бессмертии, то Вернадский предлагает "автотрофность", т.е. "непосредственный синтез пищи, без посредничества организованных существ"43 на основе энергии Солнца. У всех космистов звучит мотив нравственного несовершенства человека на основе несовершенства его биологической природы. Бессмертие рассматривается как возможность овладеть всем опытом предшествующих поколений. Эта идея подразумевает бесконечную положительную волю каждого индивидуума, направленную на овладение культурного наследия. У Федорова "воскрешение отцов" мыслится не как единый акт, а как последовательное воскрешение каждым сыном своего отца. Этот акт более важен в нравственном плане, чем в физическом. Сын, не воскресивший отца, не преобразится сам. Нельзя создать единую программу, научный институт, который разом воскресит всех. Поколения должны воссоздаваться последовательно, набирая опыт воскрешения, поэтому "первому сыну человеческому будет легче всех восстановить его отца, отца всех людей"40.

Как братья будут делить одного отца и соответствующий нравственный долг, не очень понятно. Надо ли воскрешать матерей и надо ли спасать дочерей, также не ясно. Но это не самые главные сомнения, связанные с философией общего дела. В конце концов, бессмертие, быть может, и достижимо, но нравственное совершенство и благие намерения каждого без исключения "сына" - идея, безусловно, эфемерная. А почему, собственно, бессмертие нельзя использовать для овладения всем негативным и безнравственным опытом человечества? И почему энергия, освобожденная при упразднении секса, должна расходоваться исключительно на благие намерения? И как все-таки хорошо, что тираны смертны! Что если технология воскрешения была бы доступна уже во времена Сталина и Гитлера? Можно представить, как именно тогда трактовались бы нравственное совершенство и идеал обожения и как долго существовали бы тоталитарные государства. Кстати, Гитлер употреблял понятие "тысячелетний рейх" именно в смысле - "бессмертный".

Федоров трактует смерть как "разложение и рассеяние вещества". Соответственно, для воскрешения надо собрать все частицы умершего человека, рассеянные по мировому пространству и опять сложить их так, как было при его жизни. При всем радикальном отношении к миру не как к классическому, а как к преодолевшему извечный спор Космоса и Хаоса, само пространство мыслится совершенно традиционно, как ньютоновская гладкая конструкция из трех измерений и времени, равномерно текущего в одну сторону, без провалов и остановок. Это совершенно противоречит современным представлениям, даже позитивистским научным, не говоря уже о философских. У Федорова мир абсолютно познаваем, доказательством чего служит то, что его можно вообразить абсолютно познанным: "Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах, не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минутной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе ... Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух, трех частиц, но затем работа становится доступною для многих, и наконец для всех людей, освобожденных от торгово-промышленной суеты"40.

Вспомним в этой связи детерминизм Лапласа, который считал, что если бы некое разумное существо смогло узнать положения и скорости всех частиц в мире в некий момент, оно могло бы абсолютно точно предсказать развитие Вселенной. Это разумное существо (позднее названное демоном Лапласа) самому Лапласу потребовалось для того, чтобы продемонстрировать всю сложность такого предсказания. Согласно концепции детерминизма, это возможно, но задача бесконечно сложна, и к ее решению можно лишь бесконечно приближаться. Но Федоров решает проблему одним эстетическим действием (я только представил - и мир "осветился"!). Таким образом сам Федоров и является воплощением гипотетического демона Лапласа, симулякром, копией несуществующего.

Для того, чтобы перестраивать мир, необходимо знать его в "мельчайших" подробностях, иметь ясный взгляд на все происходящее. Не зря Бердяев употребляет по отношению к теориям Федорова слово "отрезвление". А по поводу самой идеи воскрешения отцов говорит следующее: "Трудно сказать, верил ли Федоров в бессмертие души. Когда он говорит о смерти и воскресении, то он все время имеет в виду тело, телесную смерть и телесное воскресение. ... Можно подумать, что для Федорова человек по преимуществу телесное, материальное, физическое существо и без тела невозможна духовная жизнь. Воскресение для него всегда есть воскресение тела, и достижимо оно телесными средствами"31.

Но было бы нелепо критиковать предполагаемый способ воскрешения с научной точки зрения. Совершенно неважно, реализуем ли проект Федорова практически. Гораздо важнее, что этот проект реализуем и даже, можно сказать, реализован в культуре. Но это, конечно, совсем не та реализация, о которой мечтал Федоров. У него было мало последователей, которые непосредственно развивали его идеи, но гораздо более существенным является тот факт, что люди, имевшие о нем смутное представление (или вообще никакого), весьма интенсивно пользовались его инструментами. Мистико-позитивистский конструктор был многократно применен и дал многочисленные узоры и мозаики, вплетенные в сегодняшнюю реальность в большей степени, чем кажется на первый взгляд.

Федоров имел большое влияние на большевистскую идеологию. Среди партийных лидеров было немало его поклонников, но еще важнее, что философия общего дела - близкий родственник большевизма, который также есть часть модернистской культуры. В советских школах нужно было изучать Федорова, а не мало относящиеся к делу три источника и три составные части марксизма. В деле создания новой мифологии, новой религии, новой национальной идеи Федоров оказал неоценимую услугу большевикам. Им всегда был нужен быстрый практический результат, а смесь мистики и позитивизма безотказно его давала.

Один из последователей Федорова, Циолковский, стал проводником его идей в советскую действительность. Константин Эдуардович называл себя "чистейшим материалистом". Его этические взгляды отталкивались от Чернышевского, он оперировал понятием "разумного эгоизма" для описания "научной этики". При этом он, считавший себя философом и ученым, был сказочником, собирателем легенд. Циолковский впитывал разнообразные, противоречащие друг другу концепции и превращал их в "философские рассуждения". Но в этом качестве он нам как раз и интересен.

Его философия включает в себя неосознанные аллюзии из буддизма и античности - с переселением душ, превращениями вселенских элементов и повторяющимися мировыми циклами. По Циолковскому, Вселенная наполнена многообразными формами жизни, стоящими на разных ступенях развития. Основой этой жизни являются "первобытные граждане", которые есть не что иное, как путешествующие по универсуму атомы. Эти "граждане" время от времени составляют некоторую форму жизни, но после ее смерти продолжают движение. Огромные периоды "небытия", страдания "первобытных граждан" компенсируются нахождением в высших, бессмертных существах космоса. Философия Циолковского - симбиоз Царствия Небесного с четвертым сном Веры Павловны, в котором "первобытные граждане" получают вечное блаженство путем уничтожения в масштабах космоса низших форм существования.

А что же с земными гражданами? Константин Эдуардович о них тоже заботится, причем в этой заботе проявляется весьма агрессивная селекционность, как и в модернистских тоталитарных государствах XX века. Если Пауль Каммерер собирался выводить гениев биологически, то Циолковский занят нравственно-практической проблемой - как найти гениев, наиболее продуктивную часть человечества, среди обычных людей и создать им условия для работы. Ведь гений и сам может не догадываться, что он гений, а другие и подавно этого не видят, поскольку обладают весьма посредственными возможностями. В результате появляется проект кастового общества со сложной социальной фильтрацией на границах каст. Обычные люди, живущие в жилищах, которые "грязны, пыльны, полны насекомых, бактерий, миазмов, кухонного чада, тяжкой суеты людей для приготовления пищи и поддержания хотя бы мало-мальской чистоты"45, находят среди себя хоть как-либо одаренных, и помещают тех в дом "из металла, искусственного камня и стекла", который "недоступен для паразитов и бактерий" (этот дом, несомненно, придуман Чернышевским, у которого Вера Павловна посещает "чугунно-хрустальное здание", где "везде алюминий и алюминий").

Прошедшие первый тур, в свою очередь, могут разглядеть еще более одаренных, отбираемых в следующую касту. Циолковский строго математически обосновывает "отбор лучших от разных обществ". Русифицированные формулы выглядят устрашающе: "Чвоп=хх……=1". В результате длительных преобразований на дне общества остаются лица, не прошедшие фильтрацию. Это "отрубники" (ничем не провинились, просто не смогли подняться вверх), а также "насильники ... лжецы ... больные и сумасшедшие". "Всех их делают по возможности счастливыми и смотрят на них как на детей"45, но, конечно же, они не достойны высших форм жизни.

Константин Эдуардович неоднократно подчеркивает, что разделение на касты происходит в результате добровольных выборов. При этом весьма умиляет то, что на каждой ступени совершенно исключается какая-либо негативная воля или иррациональный фактор (как и у Федорова в процессе воскрешения отцов) - все члены общества думают только о прогрессе, и ни в коем случае - о собственной выгоде. Правда, некоторая щепетильность соблюдается в отношении полов. Поскольку "мужчина всегда готов попасть под башмак женщины", а "женщина охотно делается рабой привлекательного мужчины", "так пусть же этого не будет". "Женский мир выбирает только женщин, мужской - только мужчин, в противном случае будут выбирать за половую привлекательность и может произойти ошибка"45.

В советское время Циолковский становится одной из культовых фигур благодаря только одной стороне своей деятельности - разработке идеи завоевания космоса. Отметим, что сама идея принадлежала Федорову, у него "патрофикация неба" - это превращение неба в жилище отцов, а "катастеризация" - перенесение душ отцов на звезды. Тем не менее, Константин Эдуардович вниманию к своей персоне был очень рад, хотя собственно его философия осталась за скобками. "Мне нужен суд народа", - говорит он в статье "Судьба мыслителей или двадцать лет под спудом". Внушительный список отвергнутых, осмеянных и казненных ученых завершается требованием издать его рукописи для потомков. "Заурядные люди, хотя бы и ученые, ... не могут быть судьями творческих работ. Только по издании их, после жестокой борьбы... отыщутся в народе понимающие читатели. ... И на то уходят века и даже тысячелетия"46.

Таким образом, то почитание, которого Циолковский удостоился при жизни, было им благоразумно и дальновидно использовано для напечатания собственных трудов. Все, кроме идеи завоевания космоса, современниками услышано не было. Являемся ли мы теми потомками, которые уже могут по достоинству оценить все придуманное Константином Эдуардовичем? Во всяком случае, мы сможем с большим интересом наблюдать, как его оригинальные идеи привели к еще более оригинальным последствиям. Циолковский говорил, что его теория "не есть чистое знание, а помесь точной науки с философскими рассуждениями"47. Примем пока эту формулу как некий алхимический рецепт создания той реальности, которую мы назвали эпифорой, и оставим на некоторое время Циолковского, чтобы поговорить о других поклонниках Федорова.

Леониду Красину - зиккурату и человеку

Эстафету принимает Леонид Красин, один из упомянутых большевистских лидеров. Когда умер Ленин, Красин, совершенно в соответствии с идеями Федорова, заявил, что вождя надо воскресить, но поскольку сейчас это невозможно, надо создать музей, в котором будет храниться тело, а также любая информация, которая поможет воскрешению вождя, когда наука до этого дойдет. (Кстати, неутихающие разговоры о возможном клонировании человека должны привести к клонированию Ленина, иначе эта история не будет иметь логического завершения.) Пока оставшиеся в живых вожди спорили, как хранить (но не хоронить) Ленина, тело начало разлагаться, и решение нужно было принимать весьма срочно. Предложение Красина было не самым радикальным. Инженер Термен отличился изобретением не только музыкального инструмента "терменвокс", но и такой идеей: тело нужно немедленно заморозить, после чего все силы науки бросить на то, чтобы повернуть время вспять (не все, оказывается, жили в классическом ньютоновском пространстве!) и вернуться в годы жизни Ленина. Тем не менее, прошло предложение Красина и тело мумифицировали, что хорошо известно каждому бывшему советскому гражданину. И мумию положили, конечно же, у кремлевской стены, в предсказанном Федоровым музее-пантеоне. А как же могло быть иначе?

Первый в истории человечества мавзолей построили для карийского царя Мавсола в малоазийском городе Галикарнасе. Мавзолей Ленина выглядит как пирамида и напоминает вавилонский зиккурат. Отлично, говорим мы, - что может быть лучше, чем использовать древнюю мифологию для создания мифологии современной? Тем более, что известный исследователь советской архитектуры, и в частности Мавзолея, Селим Хан-Магомедов, прямо говорит, что "в истории архитектуры ... надгробные сооружения уходят своими истоками к курганам и пирамидам"48. Однако у Алексея Щусева, архитектора гробницы Ленина, таких аналогий не возникало. Хан-Магомедов даже делает удивительную оговорку, рассказывая о первоначальных планах Щусева: "Большой знаток древнерусской архитектуры, он, несмотря на то, что Мавзолей должен был стоять на фоне старинной Кремлевской стены, намеренно не обратился к наследию древнерусских зодчих"48. Этими древнерусскими зодчими могут быть только Аристотель Фиорованти и Пьетро Антонио Солари, которые привезли чертежи зубчатых стен прямо из Италии.

Откуда же черпать вдохновение в обстановке безумной спешки (первый деревянный мавзолей необходимо было построить всего за несколько дней)? И тут на помощь приходит нечто вроде "Черного квадрата" Малевича. По воспоминаниям Бонч-Бруевича, Щусев руководствовался следующими мыслями: "Владимир Ильич вечен. ... Как нам почтить его память? ... У нас в зодчестве вечен куб. От куба идет все, все многообразие архитектурного творчества. Позвольте и Мавзолей, который мы будем сейчас воздвигать в память Владимира Ильича, сделать производным от куба"48. Несмотря на эти соображения, в эскизах появился сначала вертикально устремленный монумент со ступенчатым основанием (напоминающим базис греческой колонны). Проект первого временного мавзолея был утвержден именно в таком виде. Но к моменту похорон верхняя часть (четыре колонны и соединяющее их покрытие) установлена не была. Мавзолей, являясь по существу основанием недостроенного монумента, принял адекватную ситуации форму - пирамидальной гробницы-зиккурата. Однако, участников строительства мавзолея совершенно не интересует, какой именно мифологический и визуальный образ культового сооружения служит для них образцом. Они заняты поиском наилучшего архитектурного символа для захоронения Ленина и руководствуются при этом (как им кажется) лишь формальными поисками в области соотношения геометрических объемов. Этот способ архитектурного конструирования получил позднее во ВХУТЕМАСе название "объемно-пространственная композиция" и до сих пор преподается как одна из основных дисциплин в Московском Архитектурном институте.

Наиболее интересным для нас является то, что Мавзолей, задуманный как формальная игра объемов на основе неких авангардных идей, аккумулирует стилистические особенности своих латентных архаичных предшественников. Вавилонские зиккураты, курганы скифов, египетские пирамиды с мумиями фараонов, ступенчатые гробницы майя, - все они внесли свою лепту в облик мавзолея. Произошло приблизительно то же, что происходит со всякой ультрарадикальной идей, которая декларирует полное разрушение старого и создание нового. Пустота заполняется мусором подсознания. Новый мир Малевича заполнился социалистическим реализмом. А в случае с Мавзолеем мы наблюдаем рождение эпифоры - повторение, репродуцирование внешнего облика и стиля в отрыве от семантики и иерархического основания. Детали доисторических объектов прорастают на новой идеологии как эпифиты на дереве в тропическом лесу. Для авторов различных проектов Мавзолея идеология служила фильтром, который запрещал осознание прообразов. Ведь нельзя же было прямо или косвенно сказать, что на Красной площади будет лежать мумия фараона! Необходимо было придумать нечто совершенно новое. И вот авторы концепции Мавзолея и архитектор прибегают к формальной логике и формальной композиции, будучи уверенными, что они создают качественно новый объект. И они не ошибаются, но только эта новизна не в том, что их детище - уникальная гробница для уникального вождя, а в том, что они на практике реализуют эпифору в культуре. Кстати, перефразируя известное выражение самого Ленина (его сентенцию о каменном угле и искусственном красителе), следует сказать, что раз в пирамидах лежали мумии еще до Мавзолея, то объективная реальность существует.

Самое интересное начинается во время конкурса на постоянное здание Мавзолея. Объемно-пространственное моделирование на Красной площади получает свое развитие. Один из участников говорит: "Никакая монументальная вертикаль на ней не будет иметь ни достаточного зрительного подхода, ни масштабной опоры в окружающих зданиях. Она лишь разрушит общий архитектурный ритм площади и потонет сама в создавшейся какофонии"48. Щусев разделяет это мнение: "Я высказал свои соображения, что силуэт Мавзолея не должен быть высотным, а иметь ступенчатую форму". В его рассуждениях эпитет "египетский" фигурирует лишь как математический термин: "Пропорции и деления частей проекта разбиты по фигуре так называемого египетского треугольника с отношением сторон 3х4х5"48.

Луначарский более основателен: "в конкурсе должны принимать участие не одни лишь архитекторы, но художники вообще и даже каждый мыслящий человек, ибо результатом этого конкурса будет выработка самой идеи Мавзолея"49. В этой фразе - и Федоров со своим братством "всех живущих", и Йозеф Бойс ("каждый человек - художник"). Да и вообще, чтобы создать правильный образ гробницы вождя нового культа, нужно обратиться к коллективному разуму и коллективному подсознанию, а значит, нужно опросить действительно "всех". Красин, отец проекта, венчает его минималистическим титулом: "Что касается надписей на гробнице, то ими также не следует злоупотреблять, и, пожалуй, наилучшим решением будет здесь та жуткая в своей простоте надпись, которую носит на себе временное сооружение, просто "Ленин""50.

Конкурс постигла традиционная судьба многих подобных мероприятий в России - ни один из проектов не был принят, каменный Мавзолей поручили делать тому же Щусеву, который был автором первого деревянного склепа и членом жюри конкурса. Однако некоторые проекты были весьма интересны, например, "Центр мира", в котором предполагалось утвердить обелиск на основании в виде пятиконечной звезды. Лучи должны были делить Красную площадь на изолированные части, в каждой из которых были бы свои трибуны. Предполагалось, что на них одновременно, не мешая друг другу, будут выступать различные ораторы, обращаясь к своей части публики. Как этот плюралистический проект двадцатых годов, будь он реализован тогда, пригодился бы в наши дни! Это была бы совершенная машина по перемешиванию мифологических фрагментов!

В окончательном варианте Мавзолей был построен в 1930-м году. Щусев, когда-то описывая первую гробницу, сказал: "Общая форма была принята в форме усеченной пирамиды, верх которой в виде гробовой крышки поднят на небольших деревянных стойках черного цвета"48. В последней, каменной версии мавзолея на завершающей стадии проектирования он увеличил третью сверху ступень и превратил ее в поднятую на стойках панель, что придало всему сооружению "более сложный, напряженный ритм членений"51. Объемно-пространственная композиция восторжествовала. Абстрактная геометрия превратилась в набор инструментов архитектора для передачи различных эмоциональных состояний. Скорбь и торжественность была разложена на математические компоненты. Но вот какой вопрос возникает: если в каком-либо сооружении, построенном после Мавзолея, наблюдался "напряженный ритм членений", то было ли это очередной композицией соответствующих геометрических ингредиентов или автор цитировал мифологический образ, созданный Щусевым? Визуальный облик мавзолея в Галикарнасе не известен, поскольку тот был разрушен землетрясением. Однако, существует множество его современных визуальных реконструкций. Так вот, другой вопрос: является ли поднятая на стойках панель Мавзолея наследием Галикарнасской гробницы (полученным от греческого храма) или визуальные реконструкции захоронения Мавсола - наследники объемно-пространственных экспериментов Щусева?

Когда Луначарского назвали не министром культуры, а министром культа, это было для него прямым оскорблением: ведь, по его мнению, он создавал не культ, а культуру новой идеологии. Вероятно, проект архитектора Шехтеля был отвергнут по причине слишком явной ассоциации с египетскими и вавилонскими культовыми сооружениями. Другой культовый мотив, но не религиозный, а буквально сказочный, был предложен в первом стеклянном саркофаге Константина Мельникова, который выглядел как ложе Спящей Красавицы с хрустальной пирамидой. Правда, лучше не подозревать Шехтеля и Мельникова в неосознанном конструировании культа. Люди они были хорошо образованные, так что не исключен элемент черного юмора. Но никакой юмор не свойственен торжественному кадру из фильма про похороны Сталина: гроб с его телом, вносимый в мавзолей, имеет окно для прощания с вождем. Стекло в этом окне сферическое, и голова Сталина в нем покоится как в космическом скафандре. Никто, конечно, не предполагал, что этот гроб с воскресшим Сталиным вознесется прямо из мавзолея на небо. Хотя почему бы и нет? Достаточно вспомнить, как, собственно, родилась идея гробницы для вождя...

Николай Федоров имел к этой идее самое непосредственное отношение. Хотя он умер в 1903 году и не принимал участие в воскрешении Ленина, а тем более, Сталина, его присутствие в этом процессе ощущается гораздо сильнее, чем атрибутика исторических гробниц. Можно говорить о Федорове как об источнике материала для эпифоры, поскольку результатом его софизмов стала забальзамированная мумия, удостоенная в ХХ веке почитания, сравнимого с тем обожествлением, какого удостаивались египетские фараоны. Тем не менее, был обещан Федоров как первопричина грандиозного мифологического шлейфа, и только мумий в скафандрах и даже "первобытных граждан" универсума здесь явно недостаточно.

Иван Иваныч и хор Пятницкого

Никита Хрущев не принадлежал к числу последователей Федорова. Он вряд ли и знал про него, а если б узнал, то долго ругался бы и стучал по столу ботинком. Но он играет важную роль в наших исследованиях, поскольку именно под его мудрым руководством приладили друг к другу два мистических объекта, еще при Сталине позаимствованных из сопредельных культурных пространств. Украденная у немцев ракета была пристыкована к украденной у американцев атомной бомбе, и это устройство стало летать и пугать весь мир. Известен мистицизм нацистских лидеров и их многочисленные попытки овладеть таинственными силами. Они интересовались Тибетом и посылали туда своих эмиссаров. Они где-то видели летающие тарелки и пытались наладить их производство, но тарелки не летали. Известен также проект спасения Рейха в случае поражения в войне - цвет нации должен был спрятаться подо льдом Антарктиды со всеми своими высокими технологиями и мистикой (в свете этого можно считать, что шеф гестапо Мюллер, не в исполнении Броневого, а тот, настоящий, который пропал в 45-м и не был осужден как военный преступник, до сих пор сидит в уютной теплой комнатке под толщей льда, и, посмеиваясь, смотрит "Семнадцать мгновений весны"). Вернер фон Браун создал высокотехнологичный инструмент для полета, но, без сомнения, видел в своей ракете V2 мистический объект - спасителя Рейха. Практичные американцы тоже оказались склонными к моральным переживаниям: сделав оружие массового уничтожения, они сгорали от стыда так сильно, что передали чертежи Сталину, чтобы и он испытывал нравственные муки.

Известно хрестоматийное высказывание Циолковского: "Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство"52. Эта фраза торжественно провозглашает инверсию космоса и хаоса. В книге Митчела Шарпа53, рассказывающей о проблемах, возникающих у человека в "пространстве" (space), Циолковский со своей фразой упоминается только в самом конце, вероятно по политическим соображениям. Зато в главе, посвященной мифам о полетах, ключевая фигура - Иоганн Кеплер, еще в XVII веке предвидевший трудности человека в безвоздушном пространстве и советовавший в этом случае затыкать нос и рот влажной тряпкой. Отметим, что прагматизм Кеплера сильно уступает торжественности Циолковского.

Когда изделие (так для секретности называлась ракета с бомбой) стало летать, советский руководитель, запуская с его помощью в космос различные предметы, животных и людей, решил тем самым доказать Америке, что социализм лучше капитализма. Хрущев был уверен, что это самый убедительный аргумент. Мы уже обсуждали тот факт, что полететь в космос - это как полететь в порядок, гармонию и красоту, но Хрущев не думал об этом. Он просто хотел показать Америке "кузькину мать" и это у него успешно получалось.

Как мы уже говорили, идея запустить что-то шумное и железное в красоту и иерархию принадлежит Циолковскому. До поры до времени он размышлял, что делать с "эфиром", "вселенной" и "мировым пространством", но потом появились статьи "Космические ракетные поезда"54 и "Живые существа в космосе"55. Философская категория, впервые отчужденная Вернадским, превратилась в нечто весьма бытовое, подлежащее заселению, как сибирские просторы с дикими аборигенами. Приоритет Циолковского в идее реактивного движения неоднократно декларировался и опровергался, но в чем его первенство безусловно, так это в десакрализации и профанации порядка и красоты. Космос может быть завоеван - идея немыслимая для древних греков: они и так жили в Космосе. Именно благодаря этому позже появится идеологический советский космос - пространство, в котором летят ракеты. Точно так же, как природа превращается в свой суррогат - в окружающее пространство, Космос космистов превращается в космос Хрущева.

А вот идея прагматичного обживания Вселенной принадлежит не Циолковскому, а Федорову, и объясняется тем простым фактом, что если воскресить всех отцов, то на Земле им не хватит места: "Вопрос об участи Земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна отграничиваться пределами земной планеты"40. Кстати, Федоров считает, что именно русские наиболее приспособлены для такого завоевания, поскольку они выработали этакий богатырский, удалой характер: "Ширь русской земли способствует образованию подобных характеров: наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига"40. И Федоров совершенно прав: советские космонавты подвергались немыслимым истязаниям во время подготовки к полетам, но их энтузиазм не знал границ. В советской лунной программе планировалось высаживать на Луну только одного человека (американцы на новой мощной ракете того же фон Брауна посылали двоих), и академик Келдыш, один из руководителей полетов, говорил, что это прямой путь в психушку. Но космонавты героически готовились к экспедициям, а русские парни слали письма в ЦК с просьбой разрешить отдать жизнь за дело Ленина, - послать их на Луну, даже если нельзя будет вернуть на Землю.

В космос, наш четвертый Рим, собирались лететь чуть ли не все русские. 13 апреля 1961 года, в дни всенародного ликования, "Литературная газета" опубликовала письма в Академию Наук простых советских граждан, предлагавших себя для полета на "корабле-спутнике". Рефрен "разрешите мне первому" звучит в каждом письме. Мирская слава заявителям не интересна: "пусть мое имя не будет известно никому, кроме вас"55. Да и что такое gloria mundi, когда в случае успеха им предстояло попасть не в пропахшую казармой ракету, в которой вечно что-то ломается, но услышать музыку сфер в совершенном Космосе. Ленин, упоминаемый в их письмах столь часто, играет лишь роль традиционного символа. Не его дело, а "общее дело" Федорова ведет граждан в "простор пространства".

Идея завоевания Космоса попала к Циолковскиому, когда тот встретился "на заре туманной юности" (всего только один раз) с Федоровым, "изумительным философом и скромником"57. После этой встречи главные идеи, которые владеют им на протяжении всей жизни, - это тяга к полету, направленной эволюции и обитаемой Вселенной. Циолковский служил учителем сельской гимназии, и мечта о полете сначала воплотилась у него в игрушку, сделанную для детей, - небольшой воздушный шар, склеенный из бумаги. Под ним привязывалась металлическая сетка, на которой тлели угли, наполняя шар теплым воздухом. Этот объект совершил несколько удачных взлетов, после чего был унесен ветром и упал на крышу амбара, который, соответственно, сгорел. Дело дошло до полиции, но владелец амбара на открытии дела о поджоге не настаивал, и отвечать за происшествие Циолковскому не пришлось. Если этот шар - прообраз будущих межпланетных кораблей, то пожар амбара - предтеча огромных емкостей с ядовитым реактивным топливом, падающих на казахстанскую степь, пробитых в озоновом слое дыр и других экологических катастроф, связанных с космонавтикой. Мечты Циолковского о полете реализованы в широких масштабах, но какое счастье, что его идеи о направленной эволюции так пока и остались на бумаге. Вот одна из таких утопий: поскольку паллиативное расселение на других планетах его не устраивает, то необходимо покорить собственно безвоздушное космическое пространство, и для этого автор предлагает создать "животно-растения"55 - существа-шары, у которых в крови будет хлорофилл для непосредственного получения энергии из солнечного света. Остается только надеяться, что такой пузырь, будучи реализованным, не свалится на какую-нибудь внеземную цивилизацию и не сожжет ее дотла.

Если советская космическая программа внешне выглядела как демонстрация достижений социализма, то ее глубинная суть была абсолютно ритуальной. Это то соединение мистического и позитивистского, которое мы встречали у Федорова. Одно время были слухи, что до Гагарина в космос отправляли других людей, но поскольку эти полеты окончились неудачей, то про них ничего неизвестно. И хотя это не так, некоторые события послужили основанием для такого предположения. Дело в том, что до пилотируемых кораблей в космос запускали капсулы с манекенами. Одной из задач во время такого испытательного полета была отработка связи с космонавтом. Необходимо было услышать человеческую речь из космоса. В обстановке космического соревнования сверхдержав и тотальной слежки друг за другом невозможно было передавать настоящую речь, это тут же было бы услышано другой стороной, которая заявила бы, что в космосе был человек, которого не вернули на землю. Задача была решена гениально - в голову манекена, названного Иван Иванычем, был помещен магнитофон с записями хора Пятницкого. Предположить в то время, что русские запустили в космос целый хор, было невозможно. И вот этот механический Иван Иваныч, распевающий песни, между которыми слышно шипение ленты, - именно он и есть воскрешенный человек Федорова, сложенный из частиц с помощью технического прогресса, преодолевший цикл рождения и смерти. Место приземления капсулы нельзя было определить точно, поэтому до того, как прилетал вертолет со спасателями, манекен обычно находили жители местной деревни. Увидев под стеклом лицо неестественного цвета, они думали, что с неба упал мертвец. Так родились слухи о неудачных запусках до Гагарина. Для того, чтобы избежать сходства с трупом, на лицо манекену стали класть табличку - "Манекен".

Но насколько удачным был запуск Гагарина! В этом событии - не только успех техники и ее использования в идеологических целях, но и торжество идей Федорова. Сам полет в космос впечатляет, но не менее впечатляет тот кульминационный момент, когда Гагарин стоит перед ликующей толпой на трибуне Мавзолея. В этот миг две мифологические ветви, исходящие от Федорова, сливаются в один торжественный гимн. Мумия Ленина, первое существо, архивированное в Федоровском "музее-кладбище" и ждущее своего воскрешения, и Гагарин, первый "отец" в космосе, - они как принц и спящая красавица! Гагарину нужно было бы после массового поклонения спуститься в траурный зал, снять с лица Ленина табличку "Ленин", а со своего - "Манекен" и поцеловать Ленина в лоб, уронив слезу. И тогда реализовалась бы великая утопия! Кстати, известны долгие сомнения, кого первым запускать в космос: кандидатов было около двадцати, из них шесть лучших. Можно приводить многочисленные "реальные" причины выбора именно этого человека, но скажем же, наконец, правду: Гагарин, стоящий на трибуне мавзолея - это эпифора, выросшая на идеях Федорова, и он не может носить другое имя, поскольку смысл всей затеи философа, - воскрешение своего собственного отца, а именно князя Гагарина. Живущие за границей потомки княжеской фамилии Гагариных пытались делать заявления, что первый космонавт "не пролетарского происхождения" и не "выходец из крестьян", а "сын и внук царских князей"58. Но Хрущев сказал, - нет! и не надейтесь! это наш простой смоленский паренек! Да, генетическим родственником княжеской фамилии космонавт не был, но он был прямым наследником Федорова, внебрачного сына князя Гагарина.

Если Федоров ставит задачу преодоления цикла рождения и смерти, то Циолковский смотрит на процесс воспроизводства практически, - его хлорофильные существа должны размножаться посредством откладывания яиц. Неприспособленность человека к космосу "может быть устранена преждевременными родами и последующим развитием зародыша в особой искусственной среде. Человек должен как бы вернуться к периоду ношения яиц (птицы, пресмыкающие и т. д.)"55. Хрущев жаждет не столько воспроизводства, сколько конкретного идеологического результата: раз существуют космонавты, плавающие по совершенству (то есть совершенные люди грядущего коммунизма) то пусть у них будут дети, благо, что есть уже первая женщина-космонавт. Претенденты на полет проходят строжайший отбор, это лучшие из лучших и в смысле здоровья, и в смысле морального облика. Но о евгенике, которой были так озабочены в нацистской Германии, Хрущев не задумывается, ему нужны эффективные пропагандистские приемы. Первый идеологический приплод от космических собак был подарен президенту Кеннеди, чтобы щенок бегал по лужайке Белого дома и напоминал о торжестве социализма. Так же возникает брак Валентины Терешковой и Андрияна Николаева. Впоследствии и у русских, и у американцев были проекты, имевшие целью родить ребенка в космосе, но они все закончились неудачей. Подробности этих проектов, равно как и физиологию секса в невесомости оставим в стороне и поговорим о Елене Майоровой, дочери Терешковой и Николаева. Она жива и здорова, работает врачом в компании "Аэрофлот". О медицине говорит как о своем призвании, но вот какой интересный факт, - все детство ей пришлось провести в институте космической медицины, ее постоянно обследовали как единственного ребенка космонавтов. Циолковский, так любивший изображать футуристические здания без насекомых и миазмов, к сожалению, не описал эту сцену, - врачи склонились над человеческим эмбрионом, впервые развивающимся в виде яйца. Главный военный хирург испытывал к космическому ребенку симпатию и "... дарил всякие трубочки, колбочки, пузыречки, - приучал к медицине"59. Для Елены это стало одной из причин выбора профессии. Но как прямая наследница идей Федорова она должна овладеть технологией соединения "частиц", и, конечно же, это придется делать с помощью трубочек, колбочек и пузыречков.

Одна из важнейших функций космической медицины - разрешать и запрещать. Специально отобранные, физически здоровые люди, космонавты постоянно подвергаются действию неблагоприятных факторов. Андриян Николаев во время своего второго полета испытал двухнедельную невесомость без тех защитных приемов, которые известны теперь и которые позволяют переносить отсутствие веса в течение года и больше. Результаты были плачевные, - после возвращения на Землю организм восстанавливался очень долго, произошли некоторые необратимые изменения. Николаев больше не летал. Вот что говорит его дочь по поводу допуска летчиков к полетам: "есть случаи, когда пилоту уже слегка не здоровится и он, в принципе готов к списанию, а бывают случаи, не люблю я их… вроде человек совершенно здоров, а потом раз, - заболевание и приходится выносить ему негодность"59. Как это замечательно перекликается с тем, как Федоров определил главную задачу женщины, - "следить за малейшими появлениями признаков жизни". Воскрешенные отцы Федорова должны были отправиться в космос, но в реальной космонавтике полететь должны далеко не все, а только единицы. Если бы идеи Федорова были реализованы в СССР буквально, то следовало бы ожидать появления Главной Комиссии по Воскрешению, по типу якобинской или сталинской, которая решала бы, кто достоин возвращения к жизни, а кто - нет.

Краткий экскурс в советскую космонавтику закончим картиной последней встречи двух человек, судьба которых имела непосредственное отношение к идеям Федорова, но которые не подозревали об этом, - Юрия Гагарина и Елены Майоровой. Вот рассказ Елены: "Я его видела за несколько дней до гибели. Тогда была очень снежная зима. Я вышла гулять, на мне была белоснежная шуба, а прямо перед нашим домом была огромная, грязная лужа талого снега. Ну я, естественно, в эту лужу упала. А Гагарин шел тогда с работы. Он увидел меня, говорит: "Алена, ну что же ты?", вытащил из лужи, взял на руки и понес домой. Я грязная была, как поросенок, а он в форме, которая, конечно, испачкалась, бабушка потом очищала ее, извинялась, а он не сердился совершенно. Я почему-то этот случай запомнила очень хорошо"59. Было бы замечательно поместить этих героев в прекрасный сад, где Юрий будет вечно улыбаться своей знаменитой улыбкой, а Елена будет грустна от существования "негодности", как и Федоров от существования рождения и смерти. К сожалению, расцвет климакса культуры в России сочетается со снегом и грязью в течение девяти месяцев в году. Поэтому в качестве символа современной культуры нас интересуют не пышные орхидеи тропического леса, а шинель Гагарина как поверхность симулякра.

Как Ницше дал задание Федорову

Николай Федоров был уверен в особой мессианской роли России. Родовой и общинный тип русского сознания, а также "ширь русского характера" вселяли в него уверенность, что философия общего дела неминуемо превратится в практику общего дела. Возникает вопрос - а как должен был вести себя весь остальной мир, когда русские начнут воскрешать своих отцов? Конечно же, последовать их примеру. Но не все так просто, поскольку западная философия чужда "общему делу". "Что для немцев метафизика, то для англичан и французов агностицизм"60 (редкий образец юмора у Федорова, - хотя возможно, он был абсолютно серьезен в этом высказывании). Основные его упреки направлены в сторону Канта и Ницше. "Неумолимый лже-судия"61 Кант обвиняется в индивидуализме и сословности (его философия - городская, мещанская, "берет природу во всей ее бездушной мощи и ставит против нее разумные существа в их неродственной чуждости, отдельности или розни из-за городских мелочей и дрязг"62), в пустой никчемной болтовне: "философия несостоятельна, если она - мысль без дела"61. Корень же зла в том, что "допущено проявление Непознаваемого во вселенной"61 (вспомним, что реализацию практического проекта воскрешения нужно начать с представления того, что мир познан абсолютно). По мнению Федорова, одна из главных причин таких порочных взглядов Канта - протестантизм, который "есть уже переход к метафизической системе"61.

Но особый враг Федорова - Ницше, которого он называет "философом поры полного вырождения"63. Основная претензия - небратский характер его философии: "Сверхчеловечество ... безусловный порок сатанинского происхождения, когда состоит в превозношении одного или нескольких лиц над себе подобными, то есть над отцами и братьями"64. Множество статей, посвященных Ницше, производят впечатление гневной отповеди алкоголику (который не обращает ни малейшего внимания на нравоучения). Не зря Федоров так любит слово "отрезвление", а по отношению к Ницше употребляет выражения "опьяняющие призраки лживой красоты"65 и "дух одурманивания"66. Ну, что ж, Ницше действительно склонялся к дионисийскому началу в культуре, хотя и видел идеал в равновесии двух начал, - ведь позаимствована эта идея была у Шеллинга, который говорил, что "Быть опьяненным и трезвым, но не в какие-то различные мгновения, а в один и тот же миг - вот тайна подлинной поэзии. Этим Аполлоново вдохновение отличается от дионисийского"67.

"Ученый филистер", "пустейший человек", производящий "болтливые афоризмы" - таких эпитетов удостаивается главный враг. Тем не менее, как это ни странно, Ницше и Федоров стоят рядом, на одной ступени, и делают действительно общее дело. Федоров осуждает "сверхчеловечество" и проповедует "супраморализм", - "долг к отцам-предкам", "долг воскрешения". Несмотря на антагонистичность этих понятий, они стоят в ряду модернистских "супер"-приемов: супраморализм, супрематизм, сверхчеловек. И Ницше, и Федоров выразили кульминационный пункт перехода от классической культуры к модернистской. Федоров создал наиболее радикальный утопический проект, который можно назвать символом модернизма. Ницше произнес в 1883 году ключевую фразу "Бог умер". В модернизме человек сам создает и переустраивает мир - вот смысл этого высказывания. Ницшеанский Заратустра был предтечей творца эпохи модернизма.

Бог умер, говорит Ницше. Воскресить отцов, говорит Федоров. На первый взгляд, эти фразы противоположны друг другу. Но не будем спешить с таким утверждением. Фрейд в работах "Тотем и табу" и "Достоевский и отцеубийство" описывает, как первобытное племя убивает своего отца и это становится важнейшим событием в истории становления культуры. Именно сознание вины у сыновей приводит, по Фрейду, к появлению религии, которая в своем изначальном варианте есть не что иное, как поклонение образу убитого отца. Но точно так же, как родственные отношения первобытного общества трансформируются в культурный феномен, сама религия обречена превратиться из культа в культуру. Формула "Бог умер" фиксирует конец классической философии и искусства мимесиса. Субъект осознает себя фигурой, равной Богу. Художник называет себя творцом, но не подражателем. Убитый отец превращается в Бога, убитый Бог превращается в модернистского художника. Первобытное племя присваивает силу и власть мертвого отца, модернист, убив Бога, присваивает его творческую потенцию. Федоров, собирающийся воскрешать отцов, точно так же убивает Бога и берет себе его функции: останавливает цикл рождения и смерти, определяет путь нравственного совершенства и преображает человека.

Наш пристальный интерес к Федорову объясняется тем, что его весьма практическая теория была подвергнута многочисленным метаморфозам. Симуляция идеи в самых разных вариантах оказалась гораздо более востребованной, чем сама идея. Почему же тогда мы не берем в качестве предмета исследования то невероятное облако, которое возникло вокруг психоанализа Зигмунда Фрейда и значительно превзошло все, что связано с Федоровым? Есть и другие теории, превращенные в "раздутые" мифы. Вполне частная социально-экономическая теория Маркса стала большим идеологическим повествованием эпохи советской России. Пассионарность из теории этногенеза Льва Гумилева - расхожая цитата. Но Фрейд, Маркс и Гумилев неразрывно связаны со своими мифами, корни выросших явлений хорошо видны. Сами авторы, по крайней мере, их тексты, принимали активное участие в становлении мифов. Витгенштейн совершенно точно называет одного из виновников: "Фрейд своими фантастическими псевдообъяснениями (именно потому, что они являют блеск ума) оказал нам дурную услугу. Теперь каждый осел с помощью этих образов "объясняет" симптомы заболеваний"68. Однако Федоров в своем мифе латентен, отлично спрятан. В данном случае поставлен чистый эксперимент - симуляция развивалась и совершенствовалась сама собой, вполне в рамках представления о культуре как самостоятельной внесубъектной творческой силе.

Когда-то Дени Дидро, приглашенный Екатериной II в Россию, отказался писать об этой стране, мотивируя это тем, что Россия - плод, который сгнил, не успев созреть. Нам, однако, само это качество кажется невероятно интересным и достойным внимательного исследования. Культура России гниет, не успев созреть, она склонна эклектически соединять в себе различные этапы, - просвещение с дикостью, классическое сознание с модернистским, а модернистское с постмодернистским. Так же поступает и Федоров, для него "соединение" вообще главный термин. Он отталкивается от идеи христианского воссоединения, он предлагает воскрешать отцов путем соединения рассеянных частиц, он жаждет соединения и братства всех. Метод, которым он оперирует, есть тоже соединение: утопизма с реализмом, научного материализма с религиозным сознанием, позитивизма с мистикой. Бердяев говорил, что "проект Федорова ... в том виде, как он его развивает, совершенно неприемлем: это утопия и фантастика, рожденная дурным натурализмом и материализмом в религии, смешением разных планов"31. Федоров - мыслитель, который применяет в качестве научного метода синтез, тогда как на протяжении долгих веков главным методом познания был анализ. Федоров - Фауст, который смешивает в реторте алхимические ингредиенты и с удовольствием следит за реакцией, но результат - в другой колбе, стоящей на полке за его спиной, рядом с которой ухмыляется Мефистофель. Между тем, у самого Федорова Мефистофель - "выразитель светской культуры", француз, придворный, учащий Фауста-немца "притворству, скрытности, хитрости и двоедушию", а заодно и "свободомыслию"69. По Федорову, французов всем этим отвратительным качествам, а значит, и агностицизму, научили англичане, совсем уже никчемная нация. А Фауст - немец, стало быть, метафизик, да еще исследователь, - следовательно, вполне заслуживает снисхождения и даже симпатии.

Кстати, Фауст поймал Мефистофеля как рыбу в сети: начертав над дверью своей мастерской пентаграмму, он заманивает духа тьмы заклинанием, а потом выясняется, что уйти Мефистофель не может. У пентаграммы "наружный угол вытянут в длину и оставляет ход, загнувшись с края". Эта особенность позволила черту войти, но наличие самой пентаграммы не позволяет ему покинуть пределы мастерской. Фауст сделал так по небрежности, но получилось очень удачно: черт пойман и теперь можно потребовать его услуг. "Но почему не лезешь ты в окно?" - удивляется Фауст. Мефистофель отвечает: "Чертям и призракам запрещено наружу выходить иной дорогой, чем внутрь вошли; закон на это строгий". "Ах, так законы есть у вас в аду?"70 - радуется Фауст.

Да, радоваться действительно есть чему. Если законы мира тьмы существуют, то ими можно воспользоваться. Правда, они не постигаемы в данный момент. Фауст может рассчитывать разве что на соблюдение формальностей при заключении договора, его не обманут. Сам по себе Lex Mefistofeles остается тайной. Но можно вызвать духа тьмы с помощью колдовских манипуляций, а потом воспользоваться им как инструментом. Ритуальное, магическое действие - если и не постижение закона, то использование результатов его действия. Так и Федоров, совершая свои магические заклинания, убежден в существовании и познаваемости законов, которые дадут ему возможность патрофицировать весь мир.

Федоров со своим трезвым умом был врагом всякой иррациональности и, тем не менее, он стал медиумом, через которого к нам пришла новая культура. Вот слова Федорова, которые можно назвать гимном ясному уму: "Вся история и заключается в ... бесплодных переходах из одного настроения в другое ... Если не будет естественного, реального перехода в иные миры, будут фантастические, экстатические хождения, будут упиваться наркотиками; да и самое обыкновенное пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку более широкой, чистой, всепоглощающей деятельности"40.

Но, с другой стороны, предельный рационализм философии общего дела имеет следствием нагромождение непредсказуемых мистических событий. Мефистофель Федорова торжествует. И это - одна из причин того, что мы живем теперь в нелепой рациональной и в то же время мистической реальности. Западу повезло больше, там культура в течение двадцатого века пережила модернизм и закономерно вступила в критикующий его постмодернизм. Они сменили друг друга как две ступени космической ракеты, сначала одна полностью выработала топливо, потом в соответствующий момент включилась другая. В России же эти два периода существовали одновременно, как и в той ракете, на которой летал Гагарин, - двигатели первой и второй ступени включались сразу. И теперь у нас уже сгнила, не успев созреть, новая культурная парадигма. Нас вообще нет, но мы гиперреальны. Нас не взяли в цивилизованный мир, но мы все, как один, превратились в космонавтов. А мертвый модернистский Бог Ницше сосуществует у нас с живым, воскресшим Отцом Федорова. Благодаря невероятной эклектике многочисленных культурных кодов мы вполне закономерно вошли в климаксную культуру. Но это не значит, что у нас есть соответствующая философская теория, описывающая это состояние. Бердяев по поводу все того же Федорова говорил, что "философия будущего выделит истинное зерно "философии общего дела" и отбросит ветхую оболочку"31. Возможно, что "истинное зерно" идеи Федорова существует, и оно действительно поможет нам в исследовании новой культуры. Но пока приходится применять что-то вроде магических приемов Фауста. Какого-нибудь черта мы, вероятно, поймаем. Но победу торжествовать будет опять-таки он, а не мы.
андрей великанов > симулякр ли я дрожащий или право имею > плывущие по порядку

Другие статьи в литературном дневнике:

• 19.10.2018. ***
• 18.10.2018. ***
• 17.10.2018. ***
• 14.10.2018. ***
• 12.10.2018. ***
• 10.10.2018. ***