***

ПЕРО-КОПЬЕ МАХАМБЕТА

С кем сравнить Махамбета в мировой поэзии? Для этого надо попытаться понять своеобразие его творчества. Это, действительно, поэт приравнявший перо к штыку, или, точнее, к копью. В нем удаль и молодечество воина сочеталась с гневной мудростью народного трибуна-жырау, с жаждой справедливости и глубинного казахского патриотизма. Если его сопоставить, к примеру, с Байроном, мы в них найдем много схожего и несхожего, поскольку английского поэта отличала его ненависть к Родине и сочувствие к угнетенным, колонизованным народам. Махамбет сам был представителем такого народа и, в то же время, он понимал, что его народ подавляется дважды, с одной стороны, чиновниками царской России, с другой, местной национальной верхушкой, давно продавшейся русскому царизму. Патриотизм Махамбета был с зрячими глазами, он также как Байрон ненавидел аристократию и, как продолжатель традиции жырау, целиком был на стороне народа. Можно сказать, что Махамбет – казахский Байрон, но в отличие от английского классика ему не надо было выдумывать героев, он героизировал самого себя и своих соратников по оружию. Это особенно хорошо видно в одном из фрагментов его «Слова к султану Баймагамбету» («Мен мен едім, мен едім»).

Я чтим был всеми, громко чтим,

Когда в Нарыне обитал,

Я был и славен, и любим.

Когда был жив мой Исатай,

Как волки в бой мы рвались с ним.

Кто что-то мог сказать в укор?

Я дорог людям до сих пор!

(Здесь и далее переводы – мои. А.К.)

В этих строках мы видим неколебимую веру в себя и правоту своего дела. Так что же это за дело? В чем была причина восстания Исатая – Махамбета? Почему этих людей так связала судьба? Ведь даже первое книжное собрание стихов Махамбета вышло в книге «Исатай – Махамбет», изданной Халелом Досмухаммедовым в 1924 году.

Махамбет родился в 1803 г. в Приуралье в семье влиятельного родоправителя Утемиса, приближенного к хану. По архивным данным, он преуспел не только в мусульманском образовании, но, кроме того, говорил и писал на русском. Был знаком с Владимиром Далем, великим собирателем русского языка. Российские чиновники встречавшиеся с ним поражались его уму и логике. Его на первых порах любил и баловал хан Жангир, приблизил ко двору, назначил наставником и опекуном своего сына Зулхарнайна. Но, видимо, настал час, когда молодому поэту пришлось выбирать между внешне роскошной ролью придворной канарейки и нелегким призванием народного трибуна, между ханом Жангиром, который тянул его к русской культуре, европейской цивилизации и своим дядей Исатаем, как бы живым воплощением кочевого героического духа и идиллически-патриархального родового сознания. Об этом, в частности, говорит толгау посвященное им Исатаю. Когда один из влиятельных людей стал чернить погибшего народного вождя, Махамбет прервал его следующими стихами.

Был львом рычащим Исатай,

Смеяться ты над ним не смей.

Мальчонкой рос я у него,

Нет никого с тех пор родней.

Был предо мной он как гора,

Я шел за ним с любовью всей.

Ты - хан, вельможа из вельмож,

Но Исатая ты не трожь!

В этих стихах видна почти самозабвенная любовь к Исатаю. Ведь они были из одного рода берш, подрода жайык из Младшего Жуза. Из стихотворения видно, что в детстве поэт рос в семье Исатая. Ведь у казахов есть традиция отдавать своего ребенка своим близким родственникам, тем самым еще более скрепляя родственные узы. Что касается родословия Махамбета, считается, что его дед Кулмали был взят в плен в одном из походов и усыновлен неким Тумашем из рода берш. И говорят, что он производил себя от персидского шаха Надирше. Как бы то ни было, кулмалинцы теперь отдельный род среди бершей в Атырауской области. Казахи до сих пор почитают этот род, говоря, что из него выходили и бии, и шешены, а в случае с Махамбетом, и непровзойденные поэты. Поразительно также, что после поражения восстания Махамбет нашел приют у хивинского хана. Не родственные ли связи тут сказались?

В казахском литературоведении не принято говорить о персидском происхождении Махамбета. Все это сводят к легендам или «преданиям старины глубокой», которые, как известно, не всегда достоверны. Я тоже не берусь судить о подлинности родословной поэта. Но тут важна не подлинность, которую мы не можем проверить, а соответствие традиции. И вот если остановиться на этом, то традиция усыновления пленных царевичей идет еще с Чингисхана. Известно, что его мать Оэлун воспитывала детей, покоренных им ханов, и, уже став как бы детьми грозного монгольского императора, они достигали больших успехов при его дворе. Возможно, эта традиция уходит вообще в глубь веков. Если вспомнить некоторые эпизоды «Шах-наме», то обращает на себя внимание тот факт, что персидский царевич Сиявуш воспитывался у туранского царя Афрасиаба. Словом, факт усыновления и воспитания плененных знатных детей вполне в русле кочевой традиции. И, видимо Махамбет очень дорожил этим, в его творческом стиле интересно то, что он ощущает себя не шайыром, а жырау. Шайыр – это восточный поэт, представитель письменной традиции, сочинитель касыд и газелей; а жырау – представитель устнопоэтической традиции, сочинитель толгау – полурифмованных речитативов. И вот Махамбет с потрясающей энергией возрождает начинающий уже бледнеть в 19 веке поэзию жырау. При этом, его кумиром является жырау Шалкииз, поэт, который жил и творил в эпоху ногайлино-казахского единства, т.е. в в конце 15- середине 16 вв. Видимо, всем этим Махамбет обязан тому, что родился в междуречьи Урала и Волги, где когда-то была столица золотоордынских ханов, а потом и ногайских мурз, Сарайчик, где был пик величия кочевой, героической поэии, поэзии жырау. Особенность этой поэзии была в том, что жырау обязаны были говорить правду, кого бы она ни касалась – правителя или народа. Жырау, как и любой свободный кочевник, обладал правом «дат», с которым он вверял себя величию или произволу коронованной особы. В 19 веке, в эпоху Махамбета, эта традиция стала блекнуть, поэты все более превращались в шустрых куплетистов-акынов, озабоченных только восхвалением своих покровителей. Об этом через какое-то время в остро критическом ключе напишет Абай.

В толпе завывая с кобызом, домброй,

Восхвалят любого, кто виден собой.

Продажностью жалкой унизили слово,

С домброю шатаясь в округе любой.

Но в случае с Махамбетом мы видим, что традиция жырау сохранилась в неприкосновенном виде и нашла свое вдохновенное продолжение в поэзии нарынского златоуста. Так что же это за место, Нарын, и почему именно там созрели условия для восстания, как бы восстановившего всю чистоту кочевой традиции и взрыв былинного героизма?

По сведениям энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в самом начале 19 века, Бокей, сын хана Нуралы, добился, чтобы ему отдали во владение земли между Уралом и Волгой, оставшиеся свободными после побега заволжских калмыков в 1771 г. — в Китай. Получив в 1801 г. разрешение императора Павла I, в Приволжскую степь перекочевали казахи во главе с Бокеем в количестве 5000 кибиток, около 22775 человек обоего пола; а затем прикочевало ещё 1265 кибиток с 8333 казахами, завершив, таким образом, последнее переселение народов в Европу из Азии. Перекочевавшие с Бокеем казахи принадлежали, главным образом, к 12 родам племени Бай-улы, 3 родам племени Жетыру и одному роду алимулинского племени. По мнению Харузина, уже на почве Бокеевской орды возникли ещё четыре рода. Кроме того, в орде имелось небольшое число так называемых каракалпаков, кибиток до 80 в Таловской и Торгунской частях, и пришельцев, принадлежащих к разным национальностям: татар, бухарцев, хивинцев, кроме русских и армян. В 1806 г. было разъяснено, что казахам Бокея дозволяется кочевать от реки Урала до г. Богдо и от неё через Чапчачи до моря, не касаясь мест калмыцких перекочевок, и, что земли эти не отводятся им в удел, «доколе они на сей стороне Урала во всегдашнем требовании не остепенятся». В 1828 г. вследствие усилившегося перехода казахов из-за Урала дальнейшая перекочевка была воспрещена из-за недостатка удобных земель. В 1812 году Бокей возведен в ханы Киргиз-Кайсацкой меньшей орды; он умер в 1815 г., оставив 3-х малолетних сыновей, из которых Жангир управлял ордою в звании хана по 1845 год; с 1828 г. учрежден был при хане совет из 12 биев.

Проблемы начались с восшествия на престол молодого Жангира, до своего совершеннолетия воспитывавшегося у гражданского губернатора Астраханской области Андреевского, где через русский язык он приобщился к европейской культуре и мечтал о лаврах Петра I, или, просвещенного преобразователя казахской степи. Поначалу все складывалось хорошо, но потом хана окружили всякие проходимцы, вроде Караул-ходжи Бабаджанова, который выдав за него дочь, стал пользоваться непомерным влиянием в ставке молодого хана. Если учесть, что старшая (и безмерно любимая) жена хана Фатима была дочерью татарского муфтия, все это привело к тому, что хан отдалился от соплеменников и не только отдалился, но и сделал их объектом безудержной эксплуатации. Блестящая роскошь ханского двора обеспечивалась непомерными податями и налогами, тяжелым камнем легшими на плечи простого народа. Как будто было мало государственных повинностей, хан установил еще религиозный налог – зякет. Причем он взимался не натурой, а в рублях. На содержание ханского двора стал взиматься налог «ханский согум», т.е. забой скота специально для хана. Появились также налоги «белый войлок», «красный войлок». Было выделено 124 казака для ханской охраны. По степи то и дело рыскали ханские «верные» люди. Они требовали постоя, лошадей, мяса, кумыса и т.д. Если раньше всякие тяжбы решались по обычному праву казахов «адат», то теперь все это решалось по шариату. Но больше всего возмутило казахов то, что Жангир захотел перевести их на оседлость и в то же время присвоил лично себе все земли отведенные казахам царским законом 1806 г., который уже тогда четко определил границы этих земель только междуречьем Волги и Урала, что повлекло откочевку части казахов обратно за Урал, в привольные казахские степи. Теперь даже то, что осталось, было объявлено собственностью хана и Жангир раздавал их по своему произволу, в основном татарской и чингизидской знати. Все это повлекло недовольство казахских старшин – «кара суйек», т.е. собственно казахской знати, выдвинувшейся благодаря личным заслугам. Это были бии, баи, батыры. Среди них особо выделялся Исатай Тайманов – старшина племени Бай-улы, рода Берш-Жайык. Это был влиятельный родоправитель, щедрый и справедливый, настоящий степной вождь, представитель стихийной родо-племенной демократии. Таковы были когда-то вожди гуннских или галльских племен. Исатай не отделял себя от своего народа, жил его нуждами и заботами и, естественно, не мог не думать о будущем своего племени, стонавшего от двойного гнета иноплеменников и ставшего игрушкой в их руках казахского хана. Это привело к тому, что он со временем идет на открытый конфликт с ханом Жангиром, и только выплатив 60 верблюдов в качестве отступного, спасает свою жизнь. Однако это не заставило его опомниться, напротив, Исатай собрав ополчение, пошел войной против хана и даже захватил его ставку, но далее, он поступил очень логично с точки зрения благородного степного вождя, но очень опрометчиво – с точки зрения неумолимо дальновидного стратега. Он согласился дать Жангиру 10 дней отсрочки для того, чтобы он выполнил требования повстанцев. За это время хан дождался подкрепления и силами русского войска, при помощи пушек, разогнал сарбазов Исатая. Но и это еще не было поражением. Исатай с остатками войска перейдя Урал, ушел в казахские степи, присоединяя к себе племена к нему еще вчера враждебно настроенные. Он обладал такой харизмой, что даже хивинский хан обещал ему в помощь 20-тысячное войско. Как видим, в случае удачного исхода Исатай мог бы поднять против российского колониализма не только Казахстан, но и всю Среднюю Азию. Однако в одной из стычек Исатай случайно погиб, а объединенные русские войска задушили восстание. И во всех этих событиях Махамбет был вместе с Исатаем. Именно в эти годы, служа делу восстания пером и мечом, он сформировался, и как поэт с неукротимым гражданским темпераментом, и как полководец, успешно разгадывающий хитроумные замыслы противника. Достаточно сказать, что даже после гибели Исатая Махамбет не сложил оружия. Какое-то время он скрывался в Хиве, посылая своим сторонникам подметные письма, потом вернулся в казахские степи. Однако, все попытки пламенного поэта снова поднять восстание оказались безрезультатными. В конце концов, скрывавшийся в степи Махамбет, по наущению царских сатрапов, был обезглавлен рукой близкого родственника. Это произошло 20 октября 1846 года. Поэт, погибший в возрасте 43 лет, похоронен в местечке Карой Махамбетского района современной Атырауской области.

Считается, что восстание Исатая Тайманова произошло в период с 1836 по 1838 гг., но на деле оно длилось примерно 40 лет. Однако оно доказало только то, что с копьем против пушек не попрешь и что выступать против Российской империи бесполезно. Ее результатом явилось только то, что в степи отменили ханскую власть и, чтобы уничтожить родовое сознание и межплеменную солидарность, учредили административное деление не по родам, а по участкам, дистанции, земству. Вместо гордых родоправителей – биев, появились всадники – аткаминеры, заискивающие перед царскими чиновниками, вместо батыров – барымтачи-скотокрады. Вместо обещанных царем прогресса и развития пошла беспросветная деградация колонизованной и раздавленной нации. Спрашивается, надо ли было в таком случае восставать? Неужели инициаторы восстания не могли предвидеть ее печальных результатов? Но это говорит о том, что это были люди порыва – свободные люди, еще не растерявшие героизм сознания своих предков. В основе этого восстания, прежде всего, мировоззренческое неприятие, устанавливаемых Жангиром порядков. Казахи не хотели оседать, не хотели, чтобы их плеткой загоняли в мечеть, даже чай пить не хотели, как бы этого не предлагала им Фатима-ханум, любимая жена Жангира. Их хотели покорить то кнутом, то пряником, но ни то, ни другое не удалось. Казахи Бокеевской Орды остались в своем эпическом времени, во времени кочевой вольницы, где перемещаешься в пространстве с огромной массой скота, где пищу добываешь охотой, где если потребуется, в одиночку мчишься на врага, размахивая одним лишь копьем, где сватаешь невесту еще с колыбели и всю жизнь хранишь верность своим родственникам, ведь джигит принадлежит трем родам – отцовскому, материнскому и роду своей невесты. Но самое для нас ценное то, что все это осталось в поэзии Махамбета. Там до сих продолжается мятеж – против коварного хана, против мудреных законов цивилизации, постоянно предлагающей лишь неравноценный обмен, за высокие идеалы родственной и человеческой солидарности.

Таким образом, поэзия Махамбета - это ренессансный всплеск жырауской традиции, который произошел вопреки изменившимся историческим обстоятельствам, это отчаянный бунт одиночки против хода времени, колоссальный выброс национального, или, если хотите, «энергии отчаяния», не желающей мириться с потерей среды обитания. Это поразительный случай, когда традиция торжествует только потому, что она - традиция. Поэзия Махамбета замечательна еще и тем, что в эпоху упадка героической эстетики она существует в том виде, в каком она существовала в эпоху ее расцвета. Махамбет удостоверяет всем своим творчеством, что у каждого народа есть свое время и, что оно незакатно.

Вместе с тем, у Махамбета в традиционно-жыраусских стихах-толгау мы видим удивительные ростки индивидуального сознания. Это стихи-вопросы, стихи-недоумение, стихи-тревога. Они характерны для его позднего творчества, когда после поражения восстания, покинутый всеми, он остался в совершенном одиночестве и молча скитался по степи, вспоминая былое и мучаясь над тем, поймут ли потомки смысл свершенного.

Все усилья брошены на ветер,

Мне б Жайык перейти, но куда там…

Одиноко встречаю рассветы,

Провожаю угрюмо закаты.

Не дойти до жены и детей мне,

Как затравленный волк озираюсь.

Может, это день мой последний,

Неужели умру я скитаясь?

Или:

На той стороне остался мой край,

Нарын потерял я внезапно.

И пусть я ушел, я весь в ранах ушел,

Равен смерти был путь мой попятный.

Скорбел я и пел, пел и скорбел,

Но есть ли наследник слов моих внятных?

Это уже не перо-копье, не трубный глас зовущий на битву, а что-то очень тонкое, лиричное, экзистенциальное. И мне дорого то, что Махамбет в этих строках, написанных в национальной традиции, поднимается до пронзительных элегических нот, предвещающих индивидуальную поэзию.

Ауэзхан Кодар

Другие статьи в литературном дневнике:

• 02.12.2010. ***