Когда бы я умел играть на саксофоне,
я нанялся б на белый пароход,
который возит по морю туристов
вдоль солнечных и пряных берегов.
Представьте:
отоспавшись днем под гул
машины
и под переплески зыбей,
я вешаю ярмо свое на шею –
шнурок с никелированным крючком –
отличием завзятого джазмена.
Бреду наверх, где ресторанный тент
уже провис под голубою ношей
томительнейших сумерек морских.
Открыточно-шашлычный колорит:
дымок мангала тает за кормою,
официанты шелестят рублями,
и чайки, обожравшись, отстают
и пропадают в белопенном шлейфе –
но горестные крики все звучат,
все длятся, все тревожат…
Кто я есть,
подобно птицам получая хлеб
за сотрясенье воздуха пустое?
Я раскрываю жаркий раструб клюва –
и в путь, вдогонку плакальщицам-чайкам,
за взмахом взмах или за звуком звук,
зажав мундштук в мозолистых губах
и выдувая пузыри печали
холодного и чистого стекла.
За мигом миг или за годом год –
но час пробьет:
ведь случай вечно жаждет –
в порту случайном,
вечером случайным,
одна или со спутником случайным,
на палубу та женщина взойдет,
которой ради, словно ради Бога,
сбираю я на паперти судьбы.
О, как он прихотлив, изгиб трубы,
в котором звук скрывается до срока!
Схвачу за глотку звонкую змею,
измучаю десятком пальцев ловких,
и выдохну в нее всю жизнь свою,
всю темноту, накопленную в легких,
все, что словами высказать боюсь,
все, что назвать не смею от незнанья…
И только знаю – это будет блюз,
большой и не имеющий названья,
как этот гулкий купол надо мной
и над тобой – и надо всеми нами,
заверченными ярмаркой земной
минутными пестрящей именами,
где я трублю –
как шут из шапито,
мне вторят дрессированные птицы –
трублю всю жизнь, ушедшую на то,
чтоб встретиться, обняться и проститься.
Я выдохнусь.
Меня прикончит боль,
что хлынет горлом на казенный смокинг.
Но даже лабух раз в столетье - Бог.
Мой блюз звучит. И он вовек не смолкнет.
Прощай же, глупый белый пароход.
Пора на берег – подавайте сходни!
Мой саксофон валяется на дне.
Мечтаньям тоже свойственна усталость…
А все же интересно, что бы сталось,
когда бы я умел играть на саксофоне,
как музыка – на мне?
Я живу в своей маленькой параллельной вселенной,
где всегда тепло, где я знаю в лицо всех соседей:
под моим окном вечерами гуляет Леннон,
иногда один, иногда с сумасшедшим Фрэдди
у которого дома есть собственная королева
(хоть иметь королев здесь никто не имеет права) —
иногда, случается, от неё он сбегает налево,
но всегда возвращается и, неизменно, справа.
Фредди с Ленноном, если встретятся, ходят за хлебом
в магазин при пекарне, где пахнет мукой и корицей,
там работает славный парень Марк Дэвид Чэпмен,
собирающий марки и мечтающий о загранице,
о бескрайних морях и тавернах далёкого Лисса —
он себя представляет пропитанным солью матросом;
и ещё по ночам он о Кинчевой грезит Алисе,
что рисует на эниках-бениках красные звёзды.
У Алисы есть зеркало, в нём отражается счастье,
настоящее счастье с ромашками и облаками,
там гуляют коты полосато-сиреневой масти,
что умеют петь рэгги и любят читать Мураками.
Вечерами они в подкидного играют на деньги,
а потом пробираются в город, резвясь, словно дети,
и гоняют по улицам разукрашенных эников-беников
иль воруют вареники у сумасшедшего Фрэдди.
Фрэдди любит котов, он для них покупает печеньки,
он им деньги даёт на картишки, на баб и пельмени;
Фрэдди правильный парень, хоть ходит налево частенько —
только это нормально в моей параллельной вселенной,
где бывает порой, чаще тёплым замедленным летом,
когда все собираются под навесом из старенькой марли,
под волшебным бобом, овеваемым северным ветром,
на заросшем травою дворе одинокого Марли.
Кто приносит вино, кто — кусочек заморского неба,
кто-то фигу в кармане, а кто-то — кило фигли-мигли;
Леннон с Фрэдди обычно приходят со свеженьким хлебом
и всегда это кстати и к этому тоже привыкли.
Разливают вино, набивают травой папиросы
и сидят на траве от вина и спокойствия млея,
и решают, шутя, параллельные наши вопросы,
например, как Луну развернуть, чтобы стало светлее,
хоть и крутят её каждый раз: она светит так ярко —
даже эники ночью без страха идут на прогулку.
И Алиса сидит, улыбаясь влюблённому Марку,
ну, а Леннон его угощает горяченькой булкой.
И приходят коты, и садятся ко всем на колени;
и поют свои песни. А Фрэдди, обняв королеву,
смотрит вдаль, за границы моей параллельной вселенной:
всё боится, а вдруг ошибётся, где — право, где — лево.
Наотмашь - к добру ли, к худу,
Напрасно подбиты клинья
Все крысы бегут отсюда...
В гудки телефонных линий...
Да в морду летят червонцы,
Да во поле ветер свищет,
И пялится волчье солнце
На зимние пепелища.
А мы уже не успели,
А впрочем... да ну их нафиг…
Когда прилетит домик Элли,
А следом за ним - люфтваффе...
Нам не за что зацепиться -
Гнилая вода в воронках.
Любимая - стань ситцем
Пусть рюхнется там, где тонко.
Наотмашь... Белая нежность
Роняет на снег ноты...
И мается что-то между
Средой, четвергом... субботой,
Торопятся музыканты
И чай на плите стынет.
Пиши мне на эсперанто,
Пиши... на мёртвой латыни.
Пиши мне. Хотя отсюда
Не принято ждать ответа…
Наотмашь - к добру ли, к худу,
Пусть даже тебя нету.
Над ржавчиной под откосом
Поплачет ночной флюгер…
Последние папиросы,
Прощальные буги-вуги...
может быть, вечер ляжет грузом
может быть, нас не найдут...
в черте оседлости в ритме блюза
двинемся в такт льду
мимо витрин, мимо коротких
снов, запаянных в жесть...
воют собаки во всём околотке
к небу летит шерсть...
мы так плотно вписаны в график бессонниц
что никто не остался цел
ведь огни сигарет в безымянных ладонях
греют смотрящих в прицел
и наше дыхание делает тусклыми
стены зеркальных траншей
медленно-медленно
высохшим руслом
мы двинемся
в сторону смутных дней...
мы жили так долго, что исчезая
не повернули ключ
кто-то кого в темноте не узнаешь
тихо скажет: "люблю"...
и ночи, налитые собственным соком
станут, горьки как яд
и маяки вечно горящих окон
вспыхнув на миг
безвременно перегорят...
Прощай, последний владелец
всея земли и воды,
хороший мёртвый индеец
Илюха Облачный Дым.
Бурьяном бывшей дороги
зарос просвет голубой
с тех пор, как их бледнолицые боги
детей сманили с собой.
Своя война в их квартирах,
своя борьба за права,
своя трава в трубке мира.
И в супермаркет «Москва»
с утра идёт за добычей
твоя беззубая скво,
уже принявшая странный обычай
не узнавать никого.
А солнце стоптанным кругом
идёт скучать за бугры,
плывёт затопленным лугом,
где расплодились бобры,
где твой вигвам пятистенный
весной ушёл под откос,
где всех прощает твой тёмный тотемный
живой индейский Христос.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
