*
Звёзды меркли, звёзды бились в стёкла.
Ночь толкала тьму перед собою.
Тело звука резали осколки,
застывали мёртвенной водою.
Фонари дышали малярией.
Друг на друга статуи глядели.
И брусчатку улицы кормили
кавалеры гроздьями камелий.
Словно где-то в сумерках музея,
сам собою развиваясь,зреет
из янтарно-каменного стебля
Пустота - слепой индрикотерий.
*
*
*
Обреченность решений,
слов, одежды, листвы.
Опускаются в шелест
тени, статуи, львы.
Силуэтом на склоне
встанет дождь за спиной.
На запястье наколот
переулок сквозной.
Зной сиреневый плавит
металлический лом.
Что забвенье, что память -
обе две об одном.
*
*
*
Припылено окно заката.
Тускнеют, тают, тлеют в нём
оттенки льна и винограда
необжигающим огнём.
Под свет подставлены ладони
в глубоких письменах морщин,
а вечер плещет в подоконник,
на вкус маслинами горчит.
И тонкие тона провинций -
пастельный бархатный букет.
Свет растекается и длится
на глубину прожитых лет.
*
*
*
Услышу и отзовусь.
ДАНИЭЛЬ ОРЛОВ
Молчи, поэт! Ни слова о войне!
С тобою мы ответственны вдвойне
За каждого записанного в "двести".
Ни ты , ни я, не были с ним "на ты".
Возможно нашей нету в том вины
Но вдовьи слезы утверждают есть. И
Громкие, призывные стихи
Коль не считают люди за грехи.
И Бог простит, так не простим мы сами.
И превратится память всякий день, -
В привычную для совести мишень.
Изорванную в клочья состраданием..
Им жить да жить, а все наоборот:
Мы остаемся тут растить живот
Лечить подагру и лелеять грыжу.
И я не знаю, как себе соврать,
Что я за них не вышел умирать
Что сам себя за это ненавижу.
Мне жены не рожали сыновей
Но от того, поверь мне, жить больней
И ощутимей время дышит в спину.
Здесь, на Днепре, распяты сыновья
И в каждом, корчась, умираю я,
А с неба смерти голос комариный.
Молчи, поэт! Тебе ли роль истца?
И в строках жить от первого лица
На этой бойне не имеешь права.
Пока в аду, в бреду моя страна
По капле, по глотку, но всю, до дна
Большой беды густую пьет отраву
МАРАТ ИСЕНОВ
И вот приходит лютая беда,
и стынет кровь от взгляда этой встречи,
в права вступает слово никогда,
и преступленье - пламенные речи.
Я не имею права говорить
от их лица, всех, кто лежит на поле,
чью жизнь вплело, как тоненькую нить
в узор небытия людское Горе.
И все ж за них, кто навсегда судьбой
лишён дыхания и слов не по шаблону,
я должен разломать безликий строй
дежурных лозунгов из тухлого бетона.
Мой голос глух, как в глубине горы,
слова скорбят, как матери и вдовы.
Я не имею права говорить,
но я за них разыскиваю Слово.
*
*
*
Весна. Вином разбудоражено
Империи стальное тело.
Дырявят девственные скважины
октавиановые стелы.
Сплетаются аканты в мраморе,
сияет бронза в позолоте.
Рим полон пьяными кентаврами,
то в лихорадке, то в дремоте.
Благоволит Юпитер цезарю,
и, равный божеству, Тиверий,
вступает во главе процессии
в плющом завешенные двери.
Он, кесарь, примет, что положено,
и смотрит царственно-упрямо
в упор туда, где словно ожили
рельефы алтаря Пергама.
Там – тьма, пресыщена агонией.
А здесь, стилом по аттестату,
строка, что повторяет подлинник:
«во дни Понтийстема Пилата»
*
*
*
Даль малолетний прыгает в реку
в крупных заплатах портки.
И принимает вода человека
в самое имя реки,
где черно-белый король Эльсинора,
тени и пепел на дне.
Взмахи и промахи вьются узором
всеми, и наедине.
Даль бестелесный, почти невесомый
у разливного ларька -
он заземляется крепкой особой,
не улетает пока.
Душного гения требует сцена,
легкого духом погост.
Датские капли конечно бесценны,
вреден лишь творческий рост.
Лета течет в голубые экраны,
в маски стирая черты.
Только течение, главное - плавно,
важно для этой воды.
*
*
*
Да нет, привыкнул, но - не сгинул,
прилежно путает следы.
На желтых пальцах диких примул
чешуйки ледяной слюды.
Мерцают звуки сновидений,
вдоль взгляда следует тропа,
где голоса стихотворений
на ощупь пробуют слова...
*
*
*
Дни бредут босые в едкой пыли.
Под луной, провяленной от пота,
подворотни с пряностями гнили
стиснула предсмертная дремота.
Сохнут свежесрезанные шкуры
городских графических пейзажей,
отрекаясь от литературы
ради пятен из свинцовой сажи.
Вдруг возникнут в тёмном коридоре,
в переулках шелестящей мглы
чудные слова с глазами моря,
светлой тризны белые столы.
*
*
*
Лечь в липком тифозном пожаре
во тьму, как в багажный вагон.
Скользнёт проржавелый шершавый
закат, перекрыв небосклон.
Сгорая, мелькнут небылицы
пустых сожалений в бреду,
и чьи-то прекрасные лица
о чём-то кричат на лету.
А жизнь всем сгорающим телом
уже, обессилев в тисках
горячки, без снов и пробелов,
пульсирует в ямке виска.
И вдруг открывается тайна
смолистых измученных глаз,
которые так не случайно,
так пристально смотрят на нас.
*
*
*
Кремень о Кремль заклинит –
ярко искрит ожог.
Утро на Унтер-ден Линден
пасмурно хорошо,
мертвенно и дремотно.
Шпрее, что твой Дунай,
переносит полотна
отражений в январь.
Спит, жуя пуповину
кифары под марш маримб,
Рим, и варварство Риму,
снится, он грезит им.
То, что блистало бронзой:
Право, Эдикт, Диктат,
Слава, нагие торсы
атлетов, богинь, солдат, -
припорошило пылью
и, пробегая, свет
остается бессильным
отблеск поймать в ответ.
Так, на дне катастрофы,
словно под лапой льва,
лежит голова Европы,
мертвая голова.
*
*
*
ЗВУК МУ
Вечера коричневый квадрат,
закрывает выставку известий.
Невиновен, просто лиловат
звук, что состоит из мятой жести.
Из-за поворота выйдет дождь,
а в дожде, трамвай изображая,
словно рельсы, нарезает нож
силуэты жителей трамвая.
И, врасплох попавший в чехарду
ленты новостей и происшествий,
проплывает, прикипев ко льду,
звуковой фрагмент помятой жести.
*
*
*
ПАМЯТИ АЛКСЕЯ ШАДРИНОВА
Очнёшься, уж поздно и зыбко,
и день прогорел без стыда.
Вечерне зияет улыбкой
дыханье беззубого рта.
Сияет созвездий шиповник
над лунным и блоковским лбом.
Прозрачные саженцы школьник
вплетает в заветный альбом.
Не только рожон да потрава -
состав погребальной смолы.
И тонкого деревца право
хранят вековые стволы.
*
*
*
В поэзию допущен звездопад,
в провалы, недомыслия, длинноты.
В стальных ладонях штыковых лопат
песок и супесь, кислые от пота,
и чернозём, и вовсе глинобит -
непроницаем щит небесной тверди.
Всё это - пыль сгоревших звёзд летит,
и оседает на лице у смерти.
Вина на выбор - постоянный спор.
Лепечет жребий, только не исправишь.
И Млечный Путь - огромнейший аккорд
в спиралях струн под молотками клавиш.
*
*
*
ЛЕОНИДУ АРОНЗОНУ
Курками "тулки" взведено
в разгаре осени мгновенье,
его постигнуть - ремесло,
внезапно, словно вдохновенье.
О, это пение цикад,
ночи ташкентской вата душна.
Ковер танцующих Плеяд
мерцает зыбко, безоружно.
Так этот выстрел невесом,
и так нам всем не по карману,
осядет золотым песком
на хрупком донышке тумана.
Ты им неведом, но - ведом.
Патроном в книгу запрессован.
Протянет за тебя ладонь
листва - коснуться бастионов.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
