Допрос с пристрастием

Сергей Сумин и Сергей Пиденко

ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ
(интервью с автором)

С Сергеем Пиденко я познакомился в 2004 году, когда появился в клубе «Бар-довскя среда». Потом последовала пауза в отношениях, которая продлилась до лета 2012 года. Я и раньше читал его стихи и рассказы, но вот только теперь дело дошло до интервью, которое и предлагаю всем читателям!

СС – Сергей, приветствую, скажи, что было в начале? Каким был тол-чок, движение, когда ты стал писать, сочинять стихи, песни, рассказы?

СП – Знаешь, сколько себя помню, столько и пишу или сочиняю. В начальной школе у одноклассников было любимым занятием, если вдруг случался пропуск в уроках – учитель заболел или какая-то пауза – просить, а пусть Пиденко книжку расскажет. Я выходил, начинал рассказывать что-то из Беляева или Майна Рида, или Жюля Верна, но оригинального сюжета мне оказывалось мало, и я пускался во все тяжкие, придумывая свое развитие событий. Иногда взрослые с сомнением вслушивались в эти мои "вариации на тему", но потом и им становилось любопытно, чем дело кончится, или когда я окончательно запутаюсь в своих фантазиях, но, видимо, врал я складно.

Подростковые пробы после первого семестра в Москве выбросил в мусоропровод целым портфелем, не разбирая. Потом жизнь часто помогала мне избавляться от литературных проб: блокноты терял, переезды постоянные. "Судьба Евгения хранила..." – от упоения графоманством. А после армии на 17 лет замолчал. Семья, перестройка, развал Союза и попытки приспособиться к новой жизни. Но в 20 лет стало ясно: то, что я могу сказать, уже сказано другими и намного лучше. Только к 37 годам, когда накопился значимый для меня опыт осмысления собственной жизни, меня вытолкнуло на новый этап литературных проб, когда уже не мог не говорить о том, что для меня было важным. Собственно стихи, песни и рассказы просто выбрали меня как лазейку в мир, а я, как мог, старался быть приличным инструментом для языка.

СС – Насколько я знаю, ты учился в Тольятти, потом много лет прожил в разных частях нашей необъятной страны и даже в Белоруссии, но теперь ты снова в Тольятти… почему?

СП – Ну, я был романтиком. "Им овладело беспокойство, охота к перемене мест..." Я родился на Дальнем Востоке, до Тольятти успел пожить в Узбеки-стане, в Ростовской области. И в Тольятти – с 7-го по 10-й класс. Дальше – Москва, Казахстан, Хакассия, Диксон, Белоруссия, где и начался мой новый литературный виток. И начался, меня не спросив. Я писал, пел, где-то печатался, помогал с изданиями другим литераторам, ездил по Белоруссии с концертами и выступлениями. Общался с людьми на фестивалях, слетах, в походах. Видел, что многим интересны мои опусы. Это вдохновляет, конечно, но потребовалась возможность сменить свое положение в пространстве, систему координат иную выбрать, чтобы по-другому посмотреть на себя и то, что делаю. И в литературе, и в жизни вообще. В Тольятти я не был к тому времени лет 25, но город был не чужой, родители, кто-то из одноклассников, не с нуля же начинать в 42 года. Оказалось, я здесь вполне пригодился...

СС – Если попробовать в целом, объективно, по прошествии лет описать период жизни в Барановичах, то как бы ты это сделал?

СП – Это был благодатный опыт постижения иной культуры, иного языка. Что важно, близкого с русским, а у нас в обществе сильны традиции пренебрежительного отношения к сходным языкам: белорусскому, украинскому – мол, это испорченный русский. И понять, что это особая культура, вжиться в нее, как в другой мир, увидеть красоты ее и глубины – хорошая возможность лучше познать и свою отечественную основу, и самого себя как часть родной культуры. Мне повезло, среди знакомых были историки, филологи, театральные режиссеры – интеллигенты по духу, а не по образованию, люди "повернутые" на развитии национальной культуры. Мне это потом здорово помогло в общении с литовцами, поляками, западными украинцами, армянами. Чело-век видит твой искренний интерес и уважение к его культуре, языку и не воспринимает тебя как чужака. И в современной русской литературе это полезный опыт. Когда встречаешь литератора с неизвестной и малопонятной тебе системой образов, иным набором ценностей, важно приложить усилия, чтобы вчитаться, вдуматься, вчувствоваться... Глядишь, в чем-то стал богаче.

Была и другая сторона: звучит странно, но пока я там не писал (лет 12 прошло), мне многое было чужим, хотя и семья была, и дом купил, и работу нашел интересную, немного потерялся в 90-е, но на ногах стоял. И при этом – ощущение неприкаянности, чужой дороги, как ноябрьской ночью в незнакомом городе. А когда "стукнуло" и начал писать, все переменилось. Словно в резонанс с чем-то важным попал. Людей интересных и замечательных вокруг оказалось много, мест красивых и любимых. Мир другим стал. Оказалось, можно жить энергично, но не суетясь. Я как-то в себя и себе поверил. Заплатить за это, конечно, пришлось, но как-то на пользу всем это оказалось.

СС – Ты руководил в свое время клубом авторской песни «Бардовская среда». Как вообще совмещаются музыка и литература?.. Нет ли у тебя внутреннего противоречия между разными видами искусств?

СП – Ну, я же вообще вырос на авторской, поэтической песне. Окуджава, Дольский, Мирзаян – большие поэты, которым музыка помогала донести по-этические образы к душе слушателя. Мое первое знакомство с поэтикой Бродского состоялось через песни на его стихи. Бах, Гречанинов, Денисов писали большую музыку на библейские и евангельские тексты, лично на меня это производило существенно более сильное впечатление, нежели просто чтение Библии. Не всегда музыканту удается находить музыку, соответствующую внутренней мелодике стиха, но если есть попадание, возникает резонанс, и вполне самоценное стихотворение может предстать совсем по-новому. Я сталкивался с этим в песнях на стихи Пастернака, Тарковского, Губанова, Чухонцева. Внутреннее противоречие возникает, если мне чужда стилистика исполнения (помню, как меня выворачивало на песнях Пугачевой и Ротару на стихи Мандельштама и Тарковского – нельзя так бесцеремонно с такими стихами!). Непростое дело – найти симфоническое взаимодействие музыки, слова, кисти. Иногда кому-то это удается.

СС – Считается, что поэзия всегда включает в себя элементы сумбурности, алогичности, затемнения, противоречивости. Считаешь ли ты эту составляющую поэзии минусом или плюсом? Каковы задачи поэзии?

СП – Поэзия в моем понимании – некий способ постижения мира, человека, их взаимодействия и развития, иногда преобразования человека, а через него и мира. Часто противоречивость, алогизм, сумбур способны дать поэту и читателю возможность увидеть и почувствовать некие неявные, глубинные течения Бытия, непростые для понимания, иногда (до поры или принципиально) непостижимые, вне обыденного существования человека творящего (серьезного читателя тоже отношу к творящим). Отсюда и возможная невнятность, затемненность, размытость образов. Кроме того, непрорисованность, затуманенность поэтической речи способна придать большую объемность картине, обеспечить широту трактовки сказанного.

Беда в том, что часто эти элементы используются просто как прием для придания видимости потайного смысла там, где человеку сказать, по большому счету, нечего. В сочетании с современной клиповой манерой мышления и изложения эта имитация нередко производит впечатление.

Как отличить имитацию от подлинно талантливой вещи? Рецептов давать не решусь, все испытываю на себе, вчитываюсь, размышляю. Если чье-то творчество ничего не меняет во мне, в моем понимании мира, я обращаюсь к другому автору. И еще есть время, которое, может, верных оценок и не расставит, но что ему надо, отберет и сохранит.

СС – Существует ли ответственность художника за свое произведение? И перед кем?

СП – Перед Богом (ну или перед Вечностью, если угодно), перед собой. Художник вроде как никому не должен. Но если он не просто самовыражается (читай – выпендривается), а рассчитывает на некий резонанс иной души со своей работой, важно не утратить искренности, честности, не поддаться давлению спроса.

СС – Вообще, есть ли принципиальная разница между прозой и поэзией – как они создаются? Каков метод работы в том и другом случае? Одним и тем же участком мозга они создаются?

СП – Ну, есть и поэтически насыщенная проза и поэзия, где просто ритмически организовано повествование. Если некий текст способен вызвать у тебя эмоциональный, душевный резонанс, так ли важно, как мы его атрибутируем? Другой вопрос, что одни произведения пишутся в большей степени умом, рассудком, знанием, а другие – возникают на уровне подсознания, озарения, некой надличностной составляющей. Иногда даже возникает вопрос, а какое отношение имеет тот или иной литератор к тому, что написано его рукой?

И мне кажется, любой талантливый текст представляет собой наиболее точные слова в наиболее подходящем порядке. Услышать (или придумать) эти слова, почувствовать (или найти) этот порядок, не допуская фальши, неряшливости в языке, неточности и неграмотности, – вот задача литератора.

СС – Сергей, твои рассказы – реалистичны, явно тяготеют к классической линии русской прозы… Ты считаешь, что вменяемый ясный слог сможет передать в литературе реальное положение вещей, нынешнюю жизнь?

СП – Многие авангардисты говорят о своем творчестве: я так вижу. Но и я пишу так, как я вижу. Если мне что-то непонятно, не укладывается в систему моих представлений, все равно стараюсь максимально точно описать это, как представляю, как чувствую, избегая примитивных картонных интерпретаций, не заталкивая Бытие в клетку моих знаний о мире. Были случаи, когда читатели говорили о моих героях то, что они вычитали из моего повествования, но сам я этого не видел. Реализм ведь не предполагает механичности и догматизма. Некто Савл, будучи жестким реалистом, столкнулся с неким явлением, которого он, как реалист, отринуть не смог. И стал апостолом Павлом.

CC – Герои твоих произведений – люди интеллигентные, тонкие, даже где-то мягкие, добросердечные. На мой взгляд, они во многом похожи на тебя… Однако, насколько важна сегодня для тебя тема сочувствия, сострадания другим людям, сохранения человеческого в человеке?

СП – Важнее этой темы мне трудно найти. И особенно сегодня, во имя высших идей или возврата к корням многие склонны отбрасывать собственно то, что и делает человека человеком, – понимание, сопереживание, со-чувствие, умение услышать боль или радость того, кто рядом, восприятие собеседника ли, соперника, как другую полноценную личность, другой сложный мир, имеющий неотъемлемое право на сосуществование рядом с тобой по своим, ему присущим законам. Это, конечно, неимоверно трудно, но любимый мой философ Мераб Мамардашвили говорил: "Человек – это усилие".

СС – Сергей, большое место в твоем творчестве занимает тема детства… Что это за период жизни для тебя? Насколько помогает опыт детства в писательской работе?

СП – Я далек от апологии детства, не склонен ностальгировать по нему, хотя у меня было вполне благополучное детство, обычное для 60-70-х годов, и хорошие родители. Не часто вспоминаю о нем, так уж получается, дорога остается за спиной, о ней нужно помнить, но не волочить за собой. Хотя именно в детстве мы получаем наибольшее количество впечатлений, формирующих нас, фиксируем какие-то опорные точки наших представлений о миропорядке. И потом, сталкиваясь с испытаниями во взрослой жизни, принимая важные решения, делая серьезный выбор, мы соотносим свое поведение (часто на уровне подсознания, рефлекса) не только с нынешними нормами, но с императивами, корни которых там, в детстве. Но каким непостижимым образом вырастают эти императивы на тех корнях? Пережитое в детстве предательство может откликнуться твоим предательством сейчас, а может – его органическим неприятием. Я вот помню один из моментов своей детской трусости, мне было лет 6 или 7, когда я чем-то приглянулся пилоту вертолета, севшего неподалеку от нашего поселка, и он пригласил меня, единственного из двух десятков мальчишек, сесть в кабину, посмотреть на нее изнутри. А я испугался. И мне все кажется, не струсь я тогда, жизнь моя была бы иной, не лучше-хуже, просто – иной. Временами, когда я пишу, нащупываю эти узловые точки в детстве, что откликаются важными поступками взрослых людей, пытаюсь понять, откуда и как растет человек. Помогает ли это мне, как литератору, не знаю, но вот врать точно не дает.

СС – Кого бы ты назвал любимыми авторами? Кто серьезно повлиял?

СП – Любимых много. Прежде всего, Булат Окуджава, он умел простым, даже обыденным языком говорить о сложном и важном. Борис Пастернак, помню свое радостное изумление, когда встречая в виде цитат незнакомые мне строчки, вдруг начал узнавать их автора. Потрясением был и остался Арсений Тарковский. Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Иван Бунин – с их умением точно говорить о том, что я переживал и чувствовал сам. В армии меня буквально спас томик Цветаевой, присланный незнакомым мне тогда человеком, где-то прочитавшим кое-что из моих ранних стихов. Достоевского готов перечитывать постоянно, при том что физически неприятна его ненависть к полякам и евреям. Рэй Брэдбери, вот чью апологию детства я готов разделить. Всеволод Гаршин, с его неразрывностью личности и творчества. Виктор Астафьев и Борис Васильев. Даниил Хармс и Николай Заболоцкий, Вениамин Блаженный. Андрэ Моруа, Станислав Лем, Макс Фриш, Генрик Сенкевич и Владимир Короткевич. Кобо Абэ – ни у кого еще чужая и чуждая психология так меня не завораживала. Венантий Бутрим, книгу стихов которого готовил к печати и которого я впервые решился переводить с белорусского, – такая потрясающая мелодия языка!

И огромный мир Стругацких, вместе с ними я пережил крах идеологии, разочарование в общественном прогрессе и вынес веру в Человека-творца.

Не буду уверять, что постоянно равняюсь на эти вершины, но оглядываюсь периодически. Не от самомнения, просто здесь, как на реке: хочешь попасть в точку на другом берегу, держи курс выше по течению, иначе снесет ниже.

СС – Ну и еще о литературе – кто из современных поэтов и прозаиков те-бя сейчас интересует? Знаешь ли ты, что происходит в местной, тольят-тинской литературе? Фамилии? Произведения?

СП – Из современных – Андрей Анпилов, Михаил Веллер, Иванов Алексей, лучший современный романист из тех, кого знаю, Вячеслав Рыбаков, Андрей Лазарчук (их называют турбореалистами, а по мне – великолепная русская проза, которую я готов читать, даже не особо следя за сюжетом, да и стихи – весьма и весьма). Григорий Данской, Ксения Полтева, Дмитрий Быков, особенно в части литературоведения, я впервые увидел, как библиографический материал можно транслировать читателю через собственное сердце, Дина Рубина, чьи романы по искренности и масштабности напоминают картины Марка Шагала… В Тольятти – прекрасная женская троица: Марина Шляпина ("Записки на обратной стороне холста"), Татьяна Гоголевич (роман "Средняя Азия", книга «Мой остров»), Елена Карева с отточенными стихами. Виктор Стрелец (философско-литературоведческие заметки "Отсебятина"), Сергей Щелоков, недавно ставший членом Союза российских писателей, очень интересные поэты Сергей Немков, Алена Бударина. Два замечательных редактора: Владимир Мисюк (журнал "Город") и Сергей Сумин (альманах "Графит"). Вы очень разные и непримиримые, но про таких сказал Дмитрий Быков: "Подвижники, которыми жива провинциальная литература".

СС – Сергей, поздравляю с выходом книги!! Желаю успехов в творчестве!! Твои пожелания альманаху «Графит» в 2015 году?

СП – Спасибо. Надеюсь, "Графиту" и впредь будут открываться новые имена и города. Чистого ему пространства и твердого почерка.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 06.11.2014. Допрос с пристрастием