А. А. Признаюсь Вам: не особенно по сердцу мне ее правильные стихи. Так и вижу перед собою не желающую взрослеть курсистку, заливающую литературными слезами белоснежные салфетки, черновики и проч. и проч. Каждая почти строчка отдает именно слезами. Точно и чернила ее разбавлены были слезами... Но ее ли это слезы? Не Блока ли, не З. Н. Гиппиус?! Всех и не перечислить. Да, курсистка внимательна, она втягивает, впитывает, чтобы — уже наедине с салфетками и черновиками — выжимать из своей переполненной памяти невообразимый конгломерат усвоенных, присвоенных переживаний. И — выжимает. И уже не угадывается в ее выжимках ни Блок, ни З. Н.; А. А. и только она остается в черновиках.
И я показываю А. А. чрез ее стихи, ее биографию, многочисленные литературно-нехудожественные сплетни... и... и — перечисляю, перечисляю. И вспыхивает подчас между прочего заемного хлама удачная фраза собственного производства. Но перечисление, но архивная пыль, но заведомые длинноты. И — скука.
Нет, не люблю я Ахматовой, но ее стихи... Вот если попробую я — представить ее стихи не готовыми столбцами печатных знаков, но чем-то живым, свершающимся здесь и сейчас — именно здесь и сейчас — может, и откроется мне — иная Ахматова? Не сетевая, не книжная, не узаконенная литераторами и учеными, историками, теми же курсистками и т. п.
Достаточно прислушаться... и я услышу ее тяжелое дыхание. Еще бы не тяжелое! отвратительные бесконечные дожди над Москвою... И нужно писать. Или делать вид... Делать вид, что живешь, работаешь, дышишь. Как это утомительно. Но и чернила уже пахнут карболкою и каплями, каплями... Самый дождь отдает карболкою. Вся Москва ее — огромная больничная палата.
И я прислушиваюсь и — потихоньку скриплю современным пером. Я записываю не сплетни, не даты, я записываю запах дождя и сердечных капель. И мои строчки становятся сердечными каплями, не строчки, но знаки, но буквы...
Императрица
Над рукописью черканной томится,
14 страниц чеканной лжи...
Какая же она — Императрица?
Империя — сплошные миражи.
Совсем не поэтичные морщины
Перечеркнут не рукопись — чело.
Императрица — часто без причины —
Томится и вздыхает тяжело...
Иосифа, пажа, не принимая, —
Завидует умелому пажу,
Такая — вдохновенная, седая,
Подобная тому же миражу.
Ненужные, ненужные замашки...
Она во всем прочитывает знак,
А строчки у Иосифа, бедняжки, —
Резвее и живее... как никак.
Расстаться бы с постылой сединою,
Хотя бы — на мгновение одно...
Императрица выглядит смешною:
Пажи и строчки — разве не смешно?
Хотя бы на мгновение забыться...
Но — Боже от сомнений упаси:
Она же, черт возьми, Императрица
Всея литературныя Руси...
Вы же понимаете, что слова мои — посыл к дальнейшей дискуссии. Не более. Я — всего лишь — «вывернулся наизнанку» и заглянул не в учебники, хрестоматии и проч., но — в некое отдельное от привычного человеческого времени — время порыва, прорыва, время Творения. Именно там строчки становятся Большим, именно там я увидел, как целует А. А. черновики с лицеистом.
Вписать...
Глазами-то стреляет лицеист,
Как будто из дуэльного Лепажа:
Строка, еще — и... сердце обожгло,
И чуть пониже сердца — отозвалось.
Прописывает Сашку, а сама...
Прописывает — собственную гибель:
Не книжный гений — шустрый лицеист
Подмигивает автору меж строчек.
Подмигивает, шепчет все быстрей
Сухими — от волнения? — губами
О робком поцелуе... и она —
Целует разлетевшиеся строчки.
И — короток построчный поцелуй,
Но жаркою становится бумага...
Бумага или губы... ой-ей-ей, —
Она себя едва и... не вписала?!
Она ведь — начинающий поэт,
Черновики — обычная бумага...
А на губах останутся ее —
Чернила...
Перескакиваю из 60-х в 10-е, из 10-х в 40-е. Так просто. Строка, строка — и вторгается в пространство черновика уже не Время 40-х, но Хозяин его. Просто Хозяин. Запах табака... только угадывается: фильтры пропускают через себя не только воздух убежища, лишая его примесей, но и самого Хозяина. Хозяин — серый, бесформенный, зыбкий — не человек уже, а так — нечто, меряющее коридоры убежища сухими шагами. И вдруг — бормотание... привычный акцент, привычная сухость, но — что это, неужели — стихи?
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Хозяин читает стихи, Хозяин покашливает, взмахивает трубкою и — читает стихи. Останавливается, прислушивается — и снова, снова: «Перчатку с левой руки». Перчатка, перчатка...
«Перчатка»
Нависли перекрытия над ним —
И давят ощутимо на рассудок...
Хозяина негромкие шаги —
Разносятся по гулким коридорам.
Жужжание нервирует его...
И все быстрее движется Хозяин:
Как муха, надоедливо жужжит
Простая стихотворная «перчатка».
«Перчатка» попадает в механизм,
Работающий слаженно и четко,
И — шестеренки чертовы скрипят,
И гаснет электричество в плафонах.
Как выжила проклятая она —
В Убежища стерильной атмосфере?..
И вот — не унимается, жужжит —
Пронзительно, пронзительно и тонко.
«Перчатка» — относительный пустяк —
Опаснее любого саботажа...
Ведь даже перекрытия над ним —
Вибрируют, подчеркивая стопы...
Поймите, я просто отписывался от Вас, от Вашего внимательного ко мне отношения, я становился фильтрами, втягивающими запахи табака и новенького мундира, втягивающими дыхание Хозяина... и голос его, и стихи. Я изучал, может быть, и выдуманное, надуманное, но — мое. Да, Вы заметили бы — по прочтении, — что г-н Столицын чересчур волен в отношении с фактами, но я не стремился к объективности, я изучал свою собственную Ахматову. И я полюбил в процессе изучения если не сами стихи ее, то ее тонкие и страстные отношения с музыкою русского слова. Чего же еще?
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
