***6. ПУШКИН И РАДИЩЕВ: «...ВОССЛАВИЛ Я СВОБОДУ». ...Общеизвестным местом является «свободолюбивость» поэта. «Пушкин — певец свободы!». В качестве примера неизменно приводят его юношескую оду «Вольность». ...И днесь учитесь, о цари: Но... Скажите мне, кто в молодые годы не обличал царей, не требовал свободы? Уже на закате своей поэтической деятельности (хотя он еще не мог знать, что закат близок) Пушкин снова возвращается к теме Свободы. ...И долго буду тем любезен я народу, Забавно, что в первоначальном виде предпоследняя строка звучала несколько иначе: «Что вслед Радищеву восславил я Свободу». Но к тому времени идти кому-то вслед для Пушкина было унизительно, и он Радищева из строки... выбросил. Нет сомнения, что свободу поэт любил. Но — свою собственную. А как со Свободой общей, для всех; той, которую пишут с большой буквы? Утверждение пушкинское, такое настойчивое и, даже сказать, навязчивое, что он певец всеобщей Свободы, видится мне подозрительной саморекламой, не имеющей прочной основы. Обратимся к фактам. Если говорить о таком позорном явлении, как крепостничество, то на ум сразу же приходит пушкинская «Деревня»: ...Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Казалось бы, с гражданской позицией поэта все ясно. Ан нет! Тут Пушкин-поэт вошел в определенный конфликт с Пушкиным-прозаиком. В трех своих публицистических работах («Александр Радищев», «Мысли на дороге, или Путешествие из Москвы в Петербург» и «Разговор с англичанином о русских крестьянах») он выступает яростным противником Радищева и настоящим апологетом крепостничества! «Очевидно, что Радищев начертал карикатуру... Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей); никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков...», — вещает Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург». «Так где же мы видим правдивого Пушкина? В стихах ли его, или в статьях журнальных?» — может спросить недоуменный читатель. Если вчитаться, собственно, в «Мысли на дороге, или Путешествие из Москвы в Петербург», то, подобно Станиславскому, нам нужно воскликнуть: НЕ ВЕРЮ!!! Ну не может статья, начинающаяся утверждением «Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, если бы губернаторы менее об них заботились», не быть СТЁБОМ! Причем черным. Лишь для вида споря с Радищевым и выдвигая чудовищные по своей нелепости аргументы в пользу крепостничества, Пушкин желает одного: легализовать Радищева в русском обществе. Многословно цитируя Радищева, он позволял умному и вдумчивому читателю делать собственные выводы о правильности суждений оного. И как это не похоже на давние (и совсем уж недавние) времена, когда «я не читал, но осуждаю!». (Однако же начальство оказалось не столь глупо, как воображал поэт, пушкинскую наживку не проглотило и статью тогда в печать не пропустило. Она была запрещена главным управлением цензуры 26 августа 1836 г. на основании резолюции министра народного просвещения С. С. Уварова, признавшего «излишним возобновлять память о писателе и книге, совершенно забытых и достойных забвения». Увидела свет лишь при посмертном издании Пушкина в 1855 г.) Другое дело, что Россия — это не та страна, где несть числа вдумчивым читателям. Лично я был неприятно удивлен, узнав, как много людей считают доводы Пушкина в «Путешествии из Москвы в Петербург» искренними и серьезными. Впрочем, может, они не так уж и не правы? Да, Пушкин корчил рожи Мефистофеля, восхваляя крепостничество династии Романовых. Однако публицист начала ХХ в. (и также апологет крепостничества) язвительный М. Меньшиков правильно заметил: «...Кроме того, ЧТО великий поэт ГОВОРИЛ о крепостном праве, существует нечто еще более доказательное по этому вопросу — именно, ЧТО ОН ДЕЛАЛ в качестве помещика. Подобно подавляющему большинству дворян, он ровно ничего не делал для отмены крепостного права. Он спокойно владел так называемыми рабами, получал с них оброк, закладывал их и продавал. Если бы в самом деле крепостное право представлялось тогдашним культурным людям такой нестерпимой гадостью, как изображено в „Деревне“, так кто же мешал бы Пушкину и всей плеяде тогдашних гениев и талантов отказаться от своих прав? Для этого вовсе не нужно было „мании царя“. Ни один царь не запрещал любому помещику в любой момент отпустить крестьян на волю и даже, если ему угодно, подарить им свои земли». И ведь супротив доводов М. Меньшикова ничего не возразишь! Да, Александр Сергеевич — это триликий Янус русской литературы. Можно сказать, отец правдоподобной лжи! Он мог писать одно, думать — другое, а делать — третье, совершенно не мучаясь угрызениями совести. «Брюхатя» Ольгу Калашникову, писать любовные стишки «бедным девам». А реанимируя Радищева, в то же время публично нахваливать правительство. «Ныне последний из писак, готовый на всякую приватную подлость, громко проповедует независимость и пишет безыменные пасквили на людей, перед которыми расстилается в их кабинете», — писал Александр Сергеевич. Лучше и не скажешь! И главное — как самокритично!..
(Тот, кто видел, как делается колбаса в мясном цехе, рискует на всю жизнь остаться вегитарианцем. Поэтому апологетов Пушкина, считающих, что чувства поэта к женщинам были сродни платоническим отношениям Петрарки к Лауре, просьба не читать эту статью.) ...Вершиной пушкинской любовной лирики подавляющее число пушкинистов считают стихотворение «Я помню чудное мгновенье...», которое он посвятил Анне Петровне Керн (кстати, замужней даме — но это нас уже не должно удивлять). Я помню чудное мгновенье: Как вспоминала сама Керн, поэт вложил вчетверо сложенный лист со стихотворением во 2-ю главу «Онегина», которую подарил на прощание. «Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила их опять...». До чего трогательно! Чтобы избавиться от этого пушкинского наваждения, на минутку вспомним, что перед нами известный рогоставец Пушкин, который в скором времени обрюхатит и отошлет с глаз долой «очень милую и добрую» крепостную. Как чуден слог! И что с того, что метафору («гений чистой красоты») Александр Сергеевич «слямзил» у своего учителя — Василия Андреевича Жуковского. Ах! не с нами обитает А когда предмет его пылких воздыханий уехала в Ригу, Пушкин пишет ей страстное послание: «Прощайте! Уж ночь, и ваш образ является мне, грустный и сладострастный, мне кажется, будто я вижу ваш взгляд, ваш полуоткрытый рот. Прощайте. Мне кажется, будто я у ног ваших, сжимаю их, чувствую ваши колени, — я отдал бы всю кровь мою за одну минуту такой действительности. Прощайте и верьте моему бреду; он нелеп, но правдив». Эротическая чувственность пронизывыет эти строки насквозь. Но можно ли ей верить? Надо сказать, что хотя Анна Петровна и считалась Пушкиным «вавилонской блудницей» (за предпочтения, оказываемые ею его друзьям), она довольно долго опиралась домогательствам поэта — целых три года (с 1825 г. по 1828 г.). Однако и эта фортеция в конце концов пала пред арапским натиском. Но тотчас, добившись у «гения чистой красоты» взаимности (и не только духовной), Пушкин резко меняет к ней отношение. Буквально через несколько дней (!), во второй половине февраля 1828 г., он пишет своему другу С. А. Соболевскому: «Ты ничего не пишешь о 2100 мною тебе должных, а пишешь о m-me Керн, которую с помощью Божей я на днях у*б». Вот так вот, в переписке с приятелем, мимоходом, совсем по-пушкински: «у*б» «гения чистой красоты»! Тут и самодовольство, и циничная насмешка, и вечное пушкинское богосуенье, ведь — Еще пристало ИМ любить, Но где же кровь поэта, которую он «отдал бы всю за одну минуту»? Её, наверное, и не было — осталась лишь густая пушкинская желчь. Мы знаем — вечная любовь Позже, подводя итоги своим отношениям с поэтом, сама Анна Петровна высказалась достаточно правдиво: «...Причина того, что Пушкин скорее очаровывался блеском, нежели достоинством и простотою в характере женщин, заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени». «Разврат, бывало, хладнокровный Приходится признать, что для Пушкина вся его «любовная» лирика имела лишь прикладной характер и служила только одной цели — сексуально соблазнить предмет воздыхания. Или же, говоря словами самого Александра Сергеевича — «у*бнуть»! P.S. Уже не одно поколение школьников вынуждено заучивать «Я помню чудное мгновенье» наизусть, а также зазубрить, что «...В русской литературе Пушкин первым с такой глубокой искренностью рассказал о любви, возвышающей человека. Он трепетал „перед мощной властью красоты“, испытывая неизъяснимое душевное волнение. Поэт „внушил не одну страсть на веку своем“. Но и сам через всю жизнь пронес чистое и нежные чувства к тем, кто дарил ему светлую радость вдохновения. Любовь в поэзии Пушкина — это глубокое, нравственно чистое и самоотверженное чувство, облагораживающее и очищающее человека». Но так ли это? О, Петрарка, где ты?! © Copyright: Сева Севастопольский, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
