Поле чудес

ПОЛЕ ЧУДЕС

Владимир МАЛЬКОВ

повесть

Не пошел Никита Иванович и на урок физкультуры. Из-под лестницы, откуда турнула его уборщица тетка Ежка, он, скособочив ей рожу, выметнулся было в коридор, да увидел Виктора Александровича, своего воспитателя, которого, несмотря на фамилию Лапшин, седые волосы и перебитый кривой нос, иначе как Виктор не звали, и испуганным котенком шмыгнул в приоткрытую дверь туалета. Смыться отсюда было делом плевым, он потянул створку первой рамы, во второй стекло вечно разбито, а решетку толкнул — она на двух гвоздях, как дверь на навесах, и... ищи-свищи Никиту Ивановича.
Под окнами учебного корпуса он пошагал открыто, браво подняв голову, время от времени загребая с талой земли лепешки грязи и хулиганисто швыряя в стекла окон. Никто за Никитой Ивановичем в окно не сиганет, даже если и вздумалось бы кому-то: рамы еще с зимы на гвоздях, а гвозди вон повылезли наружу, хоть одежку на них вешай. Никита Иванович — шлеп комком грязи в окно, и сам беззвучно хохочет.
— Че орешь, матрена! — независимо кричит он в ответ на гневный стук в стекло и показывает учительнице руками такое, что она так и застывает с открытым ртом.

Небо и солнце отражаются в лужах. Кажется: ступи — н провалишься в голубое бездонье. Никита Иванович стоит на краю лужи на хрупком, ноздреватом береговом ледке и глядит в «небо», а оттуда смотрит на него худенький мальчуган с большими удивленными глазами, стриженный рядами за недавний побег, с немножко оттопыренными ушами, в замызганной (а вчера еще чистой) рубашке в зеленую клетку, в мятых, измазанных зеленой краской брюках и драных, без шнурков, туфлях-вельветках, дразнящихся своими тряпичными языками. Никита Иванович поднимает с земли палку и с размаху бьет по луже, по небу, по солнцу, и мутные брызги разлетаются в стороны.
— На тебе, на тебе, на... — приговаривает паренек, лупя направо и налево, и неизвестно, кого он там или что усмотрел, какие тучи гнал с опрокинутого неба, какие пятна выбивал из отраженного солнца.
— Бочар! Ну-ка, топай сюда!
Никита Иванович роняет палку и окаменевает, но вот боязно, медленно поворачивает голову. Руки его повисают, голубые глазенки полны покорности и страха.
— Ну, кому сказал!
Никита Иванович трудно делает первый шаг, второй и переходит на угодливую трусцу.
— С какого слинял?
— Физры.
— На, зобни.
Никита Иванович не хочет зобнуть, от курева его всегда тошнит и ноги слабеют, но он храбро, с шиком, выхватывает из протянутой пачки сигарету и склоняется над зажигалкой. Он видит длинные крепкие пальцы с не остриженными зачернелыми ногтями, выколотую розу ниже большого пальца и корявую надпись «смерть». Кому смерть, Никита Иванович не знает, но догадывается: всякому, кто осмелится пойти против Васьки Быка.
— Щас на город канай, — попыхивая сигаретой, цедит сквозь лошадиные зубы Васька и при этом так оттопыривает свои губы-пельмени, что за ними на лице, кажется, и не видно вздернутого носа и косо посаженных глаз, — только губы и тонкими черточками разлетающиеся в стороны брови, над которыми аккуратным пробором легли
волнистые черные волосы.
— До вечера, — Васька смотрит на часы, смотрит столь долго, чтобы Никита Иванович успел жадно обсосать глазами и блестящий циферблат и золоченый, в змеиную чешую, браслет, — ...трифан! Понял?
— Много — борясь с головокружением, пытается возразить Никита Иванович. -Если б с утра.
— Че? Самый пионер? — угрожающе нависает над ним Васька, отчего становится похож на огромную обезьяну. — Сказал — трифан!
Никита Иванович моргает длинными ресницами и согласно кивает головой.
— То-то.
Васька пфукает сигаретой прямо в лицо парнишке.
— Ага-га!— ржет он, довольный тем, что при жег шкету нос.
— Хи, — вторит ему Никита Иванович, а маленькие кулачки сжимаются за спиной до побеления в суставах. Только когда Васька скрывается за углом корпуса, парнишка позволяет себе скрипнуть зубами и нервически передернуться. Теперь ему не до солнечных луж, не до игривых ручейков, и в который раз уже он обещает себе: дойду до восьмого — всех прижму. Никите Ивановичу до восьмого класса пять лет почти, но они пройдут, и тогда... ну, чуваки, держись! Вы еще не знаете, сколько злости у Ники Бочара, у него теперь ее столько, злости этой, что на всех с лихвой на всю жизнь хватит.
Наскрести трифан... За трешку Никите Ивановичу придется весь город обойти: где кента хлипкого в укромном углу прижать да ошманать карманы; где, если удастся, гаманок потянуть, а то и, состроив жалкую мину, попросить у чувствительной тетеньки копеек десять — хлебца купить. Тетенька слезинку из себя выпустит, завздыхает и начнется рыться в гаманке, выцарапывая пальчиками медяшки. «Что же это вас так плохо кормят? Написать, что ли, куда? Это ж такое государство, а ребенок хлебца купить просит...» Дура! Сказать ей, что только после одного обеда тетка Ежка для своих поросят по два ведра котлет набирает, точно бы в обморок хлобыстнулась.
Бывает, что с трешкой на улице и не выгорит, тогда можно по домам походить, поклянчить. Правда, по домам пойдешь — могут и повязать. Другие сразу грозятся: задержим! в милицию позвоним! Но иной дяденька, бывает, «под бухаловку» и к себе зазовет, начнет конфеты совать, о тряпках рыться, чего бы еще такого дать, тут-то и зырь: лежат ручные часы — в карман их, зажигалка — туда же, и топчись у порога, строй из себя: «Да не надо, дяденька. Да зачем вы?» А дяденька — на голову тебе какую-то облезлую шапку шлепнет, растрогается до слез и еще, может, рубль напоследок даст. Да только такие дядьки редко попадаются, а к одним и тем же не постучишь: схватит тебя за шкирку, ага, скажет, попался, гаденыш. Приютил, приласкал, а ты — часы воровать? Да как врежет по шее — прямо ноги отклеиваются. Никита Иванович испытал раз. Да и ладно, если по шее только, а то и к директору приволокет. А «дерек»: «Для кого воровал? кто заставил?» А никто. Скажи ему... Он-то ночью дома спит, а Васька Бык рядом. Зайдет в спальню: «Ну, че? —спросит. — Самый пионер? Ручку вашу, месье-мадам...»

Никита Иванович оглядывается, вокруг никого, и с ловкостью бурундука взбирается на выступ высокого фундамента. Проходят доли секунды, - и металлическая решетка на окне открывается на-вроде калитки, пропуская в небольшую комнатушку-бытовку. К чудовищному здесь погрому Никита Иванович отнесся совершенно спокойно, хотя зайди сюда тот же «дерек»,— у него бы точно очки слетели! — фанерные дверцы бельевых шкафов оторваны напрочь и вдобавок проломлены, одежда и оконные шторы валяются на полу, истоптанные, грязные, на разбитом зеркале растекся вонючий «автограф».

Другие статьи в литературном дневнике:

• 24.07.2005. Поле чудес
• 23.07.2005. Деревня