О моих книгах, опубликованных в Ридеро
Вы спросите: почему книг поэзии четыре? Это книги разных лет жизни, разного эмоционального накала. Может, стоит их объединить в одну огромную книгу, я подумаю об этом. Пока не вижу ажиотажа, чтобы вообще делать что-либо в литературе. Пишу, потому что не могу не писать. Сочинять стихи я начала, по словам моего папы, в 2 года 8 месяцев, папа записывал мои первые стихи. Осознанно я начала писать стихи, учась в пятом классе, в весенние каникулы, — я помню даже те эмоции, которые побудили меня к стихосложению. Для родителей хотелось быть чудесным ребенком, чтобы не ругали за шалости, а потом, когда я повзрослела и приобрела литературных друзей, хотелось удивлять своими стихами, дарить свою любовь и горячность чувств.
Первым, кому хотелось принести свою книгу стихов, был Игорь Чурдалёв, страшно осознавать, что «был» теперь настолько близко подошло к реальности, и человека, нашего Игоря, которого обожали все «Марафонцы», нашего ведущего, нет в живых, — сердце не примиряется с утратой. Я везде чувствую присутствие Игоря Чурдалёва, и снова пишу так, будто он возьмет в руки лист и прочтет. Иначе не могу. С Игорем Грачом по-другому, ему показать стихи можно было после длительного молчания, медитации, созерцания листвы, прогулки и многих размышлений. Игорь Грач был (снова это досадное «был») внутренним человеком, ему необходимо было доказать вначале, что его слово будет не напрасным, настроиться на восприятие его слов. А Игорь Чурдалев говорил о стихах так, будто бросался драгоценностями, — жемчугами, золотом, драгоценными кристаллами. Игорь мог вдруг брякнуть посреди прогулки на улице что-то на тему моих стихов, он думал и глубоко осознавал смысл поэзии, как о ней вообще можно говорить, ведь поэзия — чудо, это будто щебеты птиц, а как о волшебном говорить простым языком? Это были не практические беседы с разбором текста, — нет, это были философствования и выработка понятного языка. Я же писала вначале не всегда понятно, образы были настолько оторванными от привычного понимания, что вне философствования понять было не всегда возможно, и об этом сказал мне Игорь Чурдалев, он просил пояснить метафору или мой поэтический образ. Женя Эрастов прямо брал текст и выражал свое мнение о каждой строчке, каждом слове подробно, по-школьному.
Был в моей жизни еще один поэт, такой друг, которому нет цены, он и сейчас есть, слава Богу, жив, это Миша Воловик. Вместе мы прочли множество книг, и беседовали по каждой книге и лирических героях. Это было до моего поступления в университет Лобачевского. А потом, уже после окончания университета, когда я принесла Мише книгу своих стихов «Зеркало социума», Миша восхищенно сказал, прочитав три стиха: «Вот это да! Ты превзошла себя, Лена!» Такой похвалы я не только не ожидала, я оценки никакой вообще не ожидала, просто хотелось побыть с Мишей, поговорить, подышать одним воздухом.
Книг прозы три, — я только начинаю прозу свою издавать, а стихи публиковались и раньше, вышли несколько книг после перестройки. Раньше было желание, но не было возможностей. Сейчас издательство Ридеро дает возможность публикации книг, поэтому я решила воплотить свои мечты, написала и о многострадалице, сестре моей бабушки по материнской линии, которая во время Великой Отечественной войны была узницей концлагеря в Германии. Кстати, это была не только моя идея: написать о страданиях народа в концлагере просила меня сама тетя Тася, прототип героини рассказа. Я решила не менять имени, сделала художественное воплощение ее записей, воспоминание о пытках концлагерной жизни. В моей книге «Иллюзион жизни» этот рассказ получился первым не случайно, — этот год же юбилейный, 75-летие борьбы с фашизмом.
Второй рассказ — на самом деле статья, которая публиковалась в газете году в 1998, примерно. Я беседовала с Иннокентием Константиновичем Дубровским, героем моего документального рассказа «Трижды спасенный», несколько раз приезжала к нему, беседовала и с его женой. Однажды встретилась в гостях и с его сыном и внуком Кимом, которые оказались в Нижнем Новгороде проездом. Иннокентий Константинович и Нина Николаевна были очень радушными, Встречали меня с радостью, на интервью я дважды ездила с редактором, затем — одна. Интересно было узнать об иной жизни. Кажется, война была давно и далеко по времени, всё отошло на сотый план, а оказывается, и не так далеко всё, а в самом сердце героя-балтийца и его жены всё живо, и страдания — прямо в глазах. Дубровский жил в бинтах, спину бинтовала ему жена, — научили медсестры в больнице. Мазь приходилось закладывать глубоко в рану, чтобы не воспалялась открытая рана, зажившая по краям, но поскольку осколок находился в теле Иннокентия Константиновича, случай был неоперабельный, а при запотевании рана могла воспалиться снова. По окончании последнего интервью Дубровский говорил, что жалко прощаться, был тронут моим вниманием, и жалел, что его дни подходят к концу, хотел бы жить и помогать людям в трудных условиях. Своим примером, он, конечно, преподал уроки мужества потомкам.
Рассказы моей книги «Иллюзион жизни» и «Растянувшееся харакири» самые разные, все они возникали из опыта жизни и из фантазии, но во всех рассказах я находилась в состоянии выключенной гравитации. Это дает написание и стихов и прозы: отрывание от земли и прекрасное витание вне знакомых пределов. Книга «Пузырь славы и почета» — это глава моих сатирических рассказов «Куклы из ящика тети Пани» из книги «Иллюзион жизни», эти рассказы хотел отдельной книгой купить один человек, режиссер детского театра.
Настоящую радость в жизни мне дает написание моих произведений, это необъяснимое счастье, выключение гравитации, когда тело поднимается и в блаженстве парит в воздухе. Я приближаюсь к абсолютному счастью, к нирване, к попаданию на другую планету, когда пишу стихи, в прозе — когда вывожу глубокие образы, полные метафорического «мёда».
Все обложки к своим книгам, кроме книги «Восстание Боттичелли», я подбирала сама.
Другие статьи в литературном дневнике:
