Кишинёв
Регина Мариц
Двенадцать лет, и лето нараспашку.
Вспотевший двор хрущёвской трёхэтажки,
рукастые каштаны
в балконные карманы —
без спроса.
Чу! Из казанов —
вишнёвое стаккато: Ки_ши_нёв.
Вирджил Васильевич выносит мусор —
румянец и послеинсультный шаг,
фанат Вертинского и женских бюстов;
как выпьет, плачет, кроет Сибирлаг
и русских: тех, что увели корову
и папу — ни за что и навсегда.
Опять бушует рэбе со второго!
Поёт, кричит ли, молится?..
Седа
в его окне колючая джида.
За гаражами тень, и три девицы
гадают на сыпучих лепестках:
останемся, уедем, что случится?..
Всё будет хорошо.
А будет так:
вот этой, с левантийскими глазами,
цвести, толстеть и соблюдать шаббат;
вот этой, длинноногой, в Алабаме
рожать разнокалиберных ребят;
а этой вот, молчунье близорукой,
ходить за словом, за вишнёвым звуком,
неузнанной маруськой
по памяти по узкой,
оттуда,
где был русский мир
натянут между «доАмне» и «вэй'з мир».
-
доАмне - боже мой! (с румынского)
вэй'з мир - боже мой! (идиш)
Живое, звучное, почвенное стихотворение с отличной композицией, яркими, «невсехними» образами и точными деталями. Дышащее историей.
Пространственно-временной мир постепенно расширяется: от кишиневского двора на восток, в прошлое (Сибирлаг) и на запад, в будущее (Алабама)… а в конце вновь сходится в мире родного языка.
Разные поколения (не менее четырех: от отца Вирджила Васильевича до «разнокалиберных ребят» в Алабаме) дают коллективный портрет эпохи.
Вирджил Васильевич «кроет русских», но – фанат Вертинского; символично уже само сочетание романского Вирджил (Virgil – привет Энею и флорентийскому изгнаннику) в его имени и славянского «-евич» отчестве.
Три девицы – и реальны, и сказочно-архетипичны.
Джида в окне рэбе – седа и колюча, зато следом тут же говорится о цветущем и «мягком» :) – имею в виду толстеющую даму с левантийскими глазами, следующей обрядам предков. Два лика религии…
Всё это сплетение явных и скрытых смысловых контрапунктов великолепно, при этом дано ненавязчиво. Функциональный «скелет» оброс сочным «мясом».
Немного критических замечаний.
Недостаточно отточенным, по-моему, получился фрагмент
… где был русский мир
натянут…
Ритмически «где был» в этом контексте – жестковато. «Натянут» по отношению к «миру» – думаю, здесь это не лучший глагол.
Джида, хотя она сама по себе и органично вписывается в образно-смысловой ряд, введена в середину стихотворения «туркестанским» методом: кажется, что на нее упал взгляд, вот она и упомянута, методом простого примыкания, а не «вытекания» – развития образной цепочки. Лучше введены каштаны и балконы в начале, где неодушевленные предметы обрисовывают место действия ДО появления людей; возникает динамика: сперва показаны «декорации», потом действующие лица.
Но… вэй'з мир (изначально с немецкого: увы мне, горе мне!) – это мелочи. Имхошные.
Стихотворение Регины Мариц – из числа тех, для полноценного художественного восприятия которых недостаточно просто хорошо владеть языком, на котором написан текст. Нужно иметь представление об истории СССР, знать, кто такой Вертинский, что такое «шабат», «джида», «доамне», «вэй'з мир»… Это не недостаток произведения, а напротив, его достоинство: в избранном автором жанре не обойтись без деталей, «в которых отразился век и современный человек…». И, раз уж процитирован Александр Сергеевич («Евгения Онегина» он начал как раз в Кишинёве), попутно замечу: далеко не каждому хорошему стихотворению, даже классическому, достаточно внутритекстовых «смычек». В «Я помню чудное мгновенье…» читатель может обойтись без привлечения дополнительной информации. В «Прощай, свободная стихия…» – уже нет. Но разве один из этих шедевров хуже другого?
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
