Шли облака по небу, а дожди
шли по земле, и листья устилали
их путь, и было нечто впереди,
что прошлым объясняется едва ли.
Мне снился сон опять о том, что сон
мне снился, будто повторялись снова
причины и последствия времён,
нелепости и бедствия былого.
И жизнь опять была подчинена
той музыке, в присутствии которой
мы счастливы. И светлая луна
всплывала ввысь за выцветшею шторой.
И всё казалось - радуйся, живи,
ни боли, ни беды, ни беспокойства...
...есть грустное загадочное свойство
у одиночеств - быть сильней любви.
Сквозь шорох капель, падающих с крыш,
услышь меня,
услышь меня,
услышь.
...и задумчивый город засыпан опавшей листвой,
и пронзителен воздух - такие теперь времена...
Это поздняя осень кружит над моей головой,
жёлто-красная осень, так странно похожая на
те, которые были, и, видишь, куда-то ушли,
оставляя не то, чтобы грусть, и не то, чтобы боль,
но какую-то смуту, и запах подмёрзшей земли,
перемешанный с небом и с той же опавшей листвой.
А над миром горят фонари, всё горят фонари,
так иди, унося эту смуту под синим плащом,
и, как в детстве, опять сам с собой говори. Говори,
что листва облетает на свете, а ты ни при чём.
Вот и слушай пресветлую песню осенних сонат,
осенённую сумраком солнца, как сонной свечой,
понимая, что ты, как всегда, навсегда виноват
в вечных горестях этой земли. И во многом ещё.
И в середине ноября
высокая луна
светила вместо фонаря
у моего окна.
Но, видно, лунному лучу
горелось тяжело,
и я решил зажечь свечу,
чтоб стало мне светло.
И я на кухонном столе
затеплил огонёк,
и луч прорезался во мгле
и лёг на потолок.
И показалось мне тогда,
что это не свеча,
что на столе моём звезда
пылает, горяча.
И стало странно и светло,
ведь, что ни говори,
ты сам себе добро и зло,
сады и пустыри.
Ты сам себе и тень и свет,
и отблески огней,
и ничего счастливей нет,
и ничего грустней.
...и море сине-серое с утра,
как будто небо с отблеском железа,
садись в кофейне против волнореза,
и пей свой кофе так же, как вчера.
Садись, поговорим о чепухе,
о новостях, о книгах, о погоде,
что с этой жизнью мы накоротке,
хотя она не начиналась вроде.
А всё, что было - право, пустяки -
любови, войны, заработки, беды,
и от безделья - книжки Кастанеды,
да алкоголь, да кофе и стихи.
Так для чего ты жив? давай, скажи, -
на странном свете - горьком ли? счастливом?
...но чистый росчерк чайки над заливом,
но это море цвета ностальжи...
И это полусонное кафе,
где сыр, маслины, пиво, а под вечер
в закате цвета аутодафе
ты отчего так счастлив, человече?
...у нас творятся странные дела,
вся эта жизнь - туман и суматоха,
Но как тебе светло, как одиноко,
как горестно у этого стола...
Вот видишь, всё прошло, вот видишь, постепенно
всё явственней весна, всё выше облака,
и в сумерках твоих прелюдия Шопена
пронзительно проста, светла и высока.
И снятся голоса из опустевших будней,
из прожитой зимы распахнуто окно,
и всё яснее дни, и вечера безлюдней,
и всё понятней жизнь, как это ни смешно.
Так жги свои мосты, пока зари полоска
над городом пустым красна и холодна,
пока в твоей душе ни зла, ни отголоска
той канувшей зимы - лишь мир и тишина.
Что ж, празднуй этот мир с его неясным светом
на лезвии клинка проснувшейся зари,
вы с ним давно враги - не говори об этом,
вы с ним друзья давно - об этом говори.
Хранил, хранил меня Господь,
да было незачем,
берёг Господь меня, берёг,
да всё зазря,
и как я жил, так и помру -
балдой и неучем -
когда-нибудь в начальных числах
декабря.
А я молитвы не учил -
да, право, надо ли?
ведь мы с Ним всё - неторопливо,
по-людски...
и надо мной не строй солдатский -
сабли наголо -
а встанут рощей облетающей
стихи.
И я припрусь на страшный суд
весёлым пьяницей,
и у ворот стрельну на курево искру,
и оглянусь, а там вдали
река туманится,
и эта роща облетает
на ветру.
Сыграй мне вальс, придуманный давно
каким-то музыкантом-доходягой,
пусть листопадом, спившимся бродягой
мне эти звуки постучат в окно.
Пусть прогремят на улице пустой
копыта по истёршейся брусчатке,
и будет жизнь понятной и простой,
как будто этот мир ещё в зачатке,
как будто нет сомнений и обид,
как будто Новый год, и гости в сборе,
и мама молодая говорит
с отцом тридцатилетним в коридоре.
О том, о сём, о просто пустяках,
а за стеною звякает посуда,
мне хорошо, и что мне в тех словах -
"когда я буду и уже не буду"...
Любимая, затепли две свечи
над сутолокой вечною земною,
тронь клавиши, и только не молчи -
поговори о чём-нибудь со мною.
О том, о сём, о просто пустяках,
пусть звякает посуда за стеною,
пусть я живу на свете Бог весть как,
поговори о чём-нибудь со мною.
Сыграй мне вальс, придуманный давно,
когда на свете страшно и темно.
Вечный фонарщик, ответственный за фонари,
что по пути зажигает луну между делом,
видишь, фонарщик, толпа на земле поредела,
сонно проехал троллейбус со светом внутри.
Ночь торопливо сползает на землю с небес
чёрным, расшитым крупинками звёзд, одеялом,
ты, как подумать, умеешь на свете немало -
с факелом жить - это лучше, фонарщик, чем без.
Что ж, зажигай над землёй фонари, не спеша,
и не забудь про луну - это вовсе не шутка,
вот - по бульварам мелькнёт голубая маршрутка,
вот - загорится над чистой
страницей душа...
И непонятно зачем, неизвестно кому
всё ещё надобен детский разгаданный ребус:
жизнь - это, в сущности, тот полусонный троллейбус,
что, освещая маршрут, уплывает во тьму.
Играешь, как всегда, с листа
на клавишах дождей и вёсен
ещё не знавшую креста,
ещё не брошенную оземь,
ещё не втоптанную в грязь,
ещё не проданную в рабство,
ещё умевшую, смеясь,
искрясь, пересекать пространство
живущих под твоей рукой
созвучий, гамм, аккордов, терций -
мелодию любви - такой,
что останавливает сердце,
что, прозвучав однажды, вдруг,
уже поёт и днём и ночью,
что вспенивает жизнь, как плуг
переворачивает почву.
И без начала и конца.
по заколдованному кругу
смешные детские сердца
стучат -
торопятся друг к другу.
Смешная память что-то говорит
на некоем наречии. Но мне ли
её понять? Младенцу в колыбели
словесный недоступен колорит.
Задумчивость протянутой руки
и медленные звуки колыбельной -
вот я и ты. И мы смешны отдельно,
как огонёк свечи и мотыльки.
Мы живы до неведомой поры,
покуда жизнь не кончится. Когда же
она пройдёт, мы не заметим даже,
как изменились правила игры.
Над миром март. Среди прозрачных крон
орёт скворец дворовое крещендо,
а ты не знаешь, кто ты и зачем ты,
и небеса стоят со всех сторон.
У дома есть крыша. По крыше гуляют коты.
А ты с ними часто сидишь и отчаянно куришь.
Пьёшь пиво, молчишь, и о чём-то неясном тоскуешь,
и смотришь в глаза темноты. А в глазах темноты
пылает луна, что похожа на стёртый пятак,
на стёртый пятак, и поныне имеющий цену,
и скучный Пьеро, выбираясь на вечную сцену,
трясёт рукавами до пола. До пола. Итак,
кто выдумал, что победив в бутафорских боях,
в прозрачной ночи, при такой же луне ярко-медной
увидишь, как жизнь - та, что прожили мы на паях
уходит бесследно? Бесследно уходит. Бесследно.
Что было, то было. И как это было острО -
кошачий зрачок в свете фар, пролетающих мимо...
Так вот он каков - страшный танец печального мима...
На кукольной сцене заплаканный пьяный Пьеро.
Живи себе, здравствуй, ходи по субботам в кино,
детёнышам на ночь мурлыкай давнишние песни,
и жизнь, что как будто уже закатилась давно,
однажды воскреснет. Воскреснет однажды. Воскреснет.
А тишина последних дней
ещё слышна. Поговорим же,
как нынче дышится вольней,
и капли падают на крыши.
Как облетают дерева,
как свет становится смиренней,
и как сосновые поленья
в камине теплятся едва.
Как эта осень холодна,
как небеса её смятенны,
как неуютны времена
на перепутьях света с тенью.
Как безнадёжно коротка
жизнь, бесконечная вначале,
жизнь, что казалась так сладка,
что мы её не замечали.
..и в голубые зеркала
глядишь, себя не узнавая,
смотри - счастливая, чужая
бездомной кошкой жизнь прошла.
В старом доме возле сквера,
там, где виден из окошек
заржавевший мотороллер
без руля и без колёс,
долго-долго, дружно-дружно
жили восемь серых кошек,
жили восемь серых кошек,
и один лохматый пёс.
Кошки были безымянны,
пёс ютился без прописки,
их любили все соседи,
и жалели их до слёз,
потому что были очень-
очень ласковыми киски,
очень ласковыми киски,
и совсем незлобным пёс.
Но однажды ясным утром
стало холодно немножко,
а потом замёрзли лужи,
и ударил вдруг мороз,
и от холода и снега
разбрелись по свету кошки,
разбрелись по свету кошки,
и пропал лохматый пёс.
Шла неделя за неделей,
и рыдали мамам крошки:
Где лохматая собака?
Что же с кисками стряслось?
Но назад не возвращались
эти серенькие кошки,
эти ласковые кошки,
и лохматый добрый пёс.
А когда зазеленели
в сквере клумбы и дорожки,
возвратился пёс лохматый,
и увидел, что сидят
возле старого их дома
те же восемь серых кошек,
те же восемь серых кошек,
и одиннадцать котят.
В старом доме возле сквера,
там, где виден из окошек
заржавевший мотороллер
без руля и без колёс,
там теперь живут не восемь -
девятнадцать серых кошек,
девятнадцать серых кошек,
и один лохматый пёс.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
