Трамвай на мосту дребезжал
над серой, как небо Фонтанкой.
Из душного дома сбежав,
я шёл со своей гегельянкой.
В тот день был особенный дух
И северо-западный ветер
нам пел, подбирая на слух,
балладу о Питерском лете.
…Как нравится мне поворот
головки на тоненькой шее,
как вам это платье идёт.
И этот волнующий шелест
слегка пожелтевшей листвы,
слегка обезумевших чаек...
И вашей руки я нечаянно,
конечно, коснулся. А Вы:
поедем на Финский залив…
Горькушки и чай в Комарово…
Я помню, немного простыл.
Сидел у камина, курил,
и пил ваше каждое слово.
Вам было приятно, что мне
близка и понятна идея.
От Гегеля благоговея,
я Вас целовал в тишине.
Одной из мной замеченных деталей
была в луче парящая пылинка,
напомнившая формой хромосому
(я даже улыбнулся этой мысли),
и медленное, плавное движенье
того, что показалось мне пылинкой,
приблизилось, и стало вдруг похоже
на солнцем освещенную тропинку,
столь узкую, что я опять подумал -
двум путникам на ней не разминуться,
но по тропе никто не шел навстречу.
Когда в окно вливается ночь,
и воздух становится мягче и глуше,
и даже фонарь за окном помочь
не может себя разглядеть получше,
заняв середину густой темноты,
сижу ощущая немое тело.
Скрипит половица и входишь ты,
как пума ступая, мягко и смело.
Как будто тебе темнота нипочём.
Как будто бы Он распылил тапетум
(когда создавал тебя) над ребром
моим, тем далёким и жарким летом.
Негромко джаз звучит – I love you, Porgy.
В прозрачной вазе плавают в воде
цветы и свечи. В искреннем восторге
пространство и предметы льнут к тебе.
И комнату раскачивает в такт
стенающих диезов и бемолей.
I love you, Porgy. Ветер пахнет морем.
Мерцают блики на твоих плечах,
как золотистых рыб косяк в сетях.
Ты светишься, как россыпь звезд над полем.
И мягко тают свечи на воде.
Огонь и лед, и капли перламутра.
Взрывоопасна страсть и близко утро.
И парк за окнами до листика раздет.
Для тебя, поселившейся в нашем дому,
прилетевшей из мест, где и в марте случаются вьюги,
я срываю и мою проточной водою хурму.
Очень крупной и сладкой она вырастает на юге.
А утро начиналось лишь тогда,
когда к постели солнце подбиралось.
Крадясь, ползло к щеке по одеялу.
И звуки в гул, как в косы заплетались.
И в рукомойниках судачила вода.
Дом просыпался. Шум и дребедень
неслись из окон. Приближался полдень.
(И стрелкам было шевелиться лень.)
Обедали и брали книги с полок.
И пробираясь сквозь густую тень
осинника, вдоль пасеки спускались
к реке. И, освященные водой,
стрекоз ловили и стихи читали.
И на плечах закат несли домой.
Смеркалось. Теплый вечер, как хозяин
приветливый, встречал нас у крыльца.
И расплывались стрелки на часах.
И в сумерках детали исчезали.
Я подхожу к окну и начинается дождь.
Неужто закончилось долгое здешнее лето?
Над эвкалиптом намокшая серая ветошь
нового неба. И вниз пробежавшую дрожь
я ощущаю спиной. Знать - еще одна осень
ляжет в тетрадку гербарием листьев и строк,
как неуемного времени щедрый залог.
Западный ветер подсохшую ветошь уносит.
Она сказала: Я в дезабилье.
Ах, если бы и мне её манеры,
я полетел бы, как поэт к Венере,
к её глазам и голосу её.
Я, в трубку не дыша, прошу простить,
лишь заскочу, отдам Вам "Соколова".
Что это так меня могло смутить?..
Не уж то голос... или это слово?
Не чувствуя земли, ступеней, ног
вбегаю на шестой. Вот эти двери.
Манер и воспитания урок
готов впитать, как губка - в полной мере.
И я звоню. Шаги. Скользнула дверь.
И женщина в неглаженном халате
мне говорит - Ну, что стоишь, как пень.
Сказала же... ну вот, припёрся. Нате.
- Сказала... что? Ах, да - дезабилье.
Так вот, что означает это слово.
Сказали мне - я к встрече не готова.
Стою, как пень в подъездной тишине.
Я люблю подъездные окна с широкими подоконниками,
напоминающие тихие курильни.
Выпускаю дым в приоткрытую форточку
и слушаю тебя в вязанной синей кофточке,
говорящую, что продукты за окном не испортятся,
потому что зима, холодно и можно вовсе не включать холодильник.
Стекло. Февральская роспись,
пребывающая в постоянном процессе творения…
до весны, разумеется, а пока
плотным облаком меня уносит
на плоту подоконника,
мягкое тепло батареи.
Люблю гильотину лифта, пахнущую подвалом,
разрезающую мысли вверх и вниз,
и стены исписанные углем, и висящее покрывало
за окном на подвижной веревке, выплывающее на бис!
Пропускная способность мусоропровода,
одетого в униформу зеленых стен,
громко демонстрирует благосостояние народа
и пророчит приближение положительных перемен.
Я люблю подъездные окна, окаймляющие
пейзажи городской пустоты.
И распахнув форточку, сижу ужаленный
пчелами — снежинками, летящими с высоты.
Обшарпанность стен и облачность потолка,
как следствия безденежья и альтруизма,
прерывают мысль, отчего строка
и процесс написания кажутся атавизмом.
Вспоминаешь чернильницу, ручку с пером,
пальцы синие от чернила,
выстрелы выбивалки, космос пыли в лучах над ковром
и белье пропахшее хозяйственным мылом.
Словно, обернувшись, глядишь во след
удаляющимся событиям,
будто видишь их через призму лет
от убытия до прибытия.
«Живите в доме и не рухнет дом.»
Арсений Тарковский
Этот год, как летящий с горы, все сметающий камень.
Дом, недавно наполненный жизнью, совсем опустел, —
только тени и ветер; и души, оставшись без тел,
как едва различимый туман проплывают. И память…
и шершавая память, прильнувшая к серой щеке
одинокого вечера, запахом хвои тревожит,
суетой, волшебством, голосами гостей из прихожей
и цветными огнями на стенах и на потолке…
Спотыкаясь, устало часы по привычке идут,
как на счетах костяшки, сдвигая мгновенья в былое.
И царапают воздух колючие листья алоэ,
и раскинулась табором осень в шумящем саду.
Входит ночь осторожно ступая по зеркалу плит.
На глухом чердаке на ночлег собираются птицы.
Виноград освещенный луною, слезами дрожит
и глубокие кресла темны, как пустые глазницы.
Как у Тарковского, помнишь? -
птица, выпорхнув из ладони...
устремляется вслед за душой,
провожая ее, как сталкер,
до места, где птица оставит
душу, и возвратится,
чтоб поселиться где-то
невдалеке от дома,
в котором она любила
ушедшего человека.
Бесшумные быстрые совы
на остовы темных аллей
слетаются в полночь на сговор
и мчатся в туманы полей,
в ночи ускользая, как слово.
Бесшумные, быстрые совы.
Прозрачная глубь тишины,
хранящая массу ответов,
вопросов, предчувствий… Поэты,
должно быть, затем рождены,
чтоб впитывать каплями света
прозрачную глубь тишины.
В ней звуки отчетливо гулки
и мысли кристально ясны –
волненье шагов в переулке,
тягучие скрипы сосны;
и тихие вещие сны,
где звуки отчетливо гулки.
На круглом спиритическом столе
сознания беседовать с Шекспиром
и Гегелю вопросы задавать
и слушать их тяжелое дыхание,
за шелестом развеянных веков,
и понимать, что лишь условность смерти
на время разлучает нас, а после
соединяет снова… будто кто то
уехал ненадолго и вернется...
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
