Гимнасточка на шарике земном
Качается. Шар кружится под нею!
Он не желает видеть Лорелею
В той девочке, не думает о том,
Что ветреным кружением своим
В душе её он раздувает пламя!
Что Цельсий крепнет, медленно и плавно
сжимая горло мускулом стальным.
Наверное, я брежу наяву:
Что может с ней, прекрасною, случиться?
Она ж в июль, как бабочка, стучится,
Мечтая окунуться в синеву
Небесную! Купаться в облаках!
Из звёзд собрать божественные чётки!
Но замыслы волшебные нечётки,
И журавля пока что нет в руках.
Гимнастка всей крапивою Земли
Исхлёстана, Земле ж – и горя мало.
Ей надобна недюжинная слава,
И что с того, что где-то на Нерли
Гимнастка полюбила акробата,
Душа теперь любовию крылата,
И сердце бьётся, как в стихе верлибр.
Отныне жизнь под лезвием судьбы.
Как не поранить худенькую шею?
Гимнастка умоляет ворожею
Приворожить любимому гульбы
По лезвию! Продлить её на миг!
Адреналином переполнить вены!
Чтоб не тянул к себе ковёр арены
И не прорезал воздух женский крик.
Уйти бы им от бешеной орды
Да окунуться в старенькую Вязьму.
Ведь даже клёны в Вязьме пишут вязью,
И не видать там пошлой кутерьмы.
Так пусть умрёт навеки яд измен!
К любови путь тяжёлый и не близкий,
Но, как писал мой друг новосибирский,
Благословен тот путь, благословен.
* * *
Cыну
Ожидание праздника. Запах негромкий сосны.
Мандарины по комнатам – символом Нового года.
И чего-то так хочется, Господи! Кутаюсь в сны.
Непонятно, чего не хватает. Не вычислить кода.
Новый Год – он из двух половин: первой, маленькой, и
Необъятного нечто, чьи поиски ночью приводят…
Ни к чему не приводят. К тоске лишь да боли в груди,
И снежинки вокруг фонаря не спеша хороводят.
Ни черта не понятно! – Тепло, ну а руки дрожат.
Разреветься охота. И маме уткнуться в колени.
И погладить тихонечко ласковых двух медвежат,
Что когда-то читали мне сказку о старом полене, –
Нынче сыну читают. И вечно завидовать мне
Своей лапушке маленькой с верой прекрасной, что горе –
Это изморозь-слёзки на стареньком дедушке-пне,
Это – мячик под стол. Или свет не горит в коридоре.
Что в наследство мы – им? Полный ящик забот и потерь?
И потери всё явственней, явственней к году от года.
И сегодня лишь этот доверчивый маленький Лель,
Улыбаясь иль плача, спасает меня от ухода.
Всё на круги своя. Снова запах негромкий сосны.
Но движения меньше в глаголах и меньше в куртинах.
И сегодня мне сына укутывать в мягкие сны.
Вот он, спит, крохотуля моя, и щека в мандаринах.
* * *
Дому
Хорошо, что в вагоне нежарко и мало людей.
Я в плацкартном за столиком, сбоку, качаюсь-качаюсь.
Тихо ночь обняла, ну а я в своей памяти чалюсь
По событиям, датам, по лицам, по запахам дней.
Запах – тень естества, мы её примеряем навскидку,
Как сандалии кроха, которой не важен размер,
И стараемся влезть, и слезам открываем калитку
В город памяти наш, что милее далёких Ривьер.
И качу я не к дому, как странно, не к дому, а от.
От того, что болит и дрожит у меня на ресницах,
От всего, что приснилось уже или может присниться
В этом стуке колёсном и дальше, на годы вперёд.
Уезжаю из дома, но разве сбежишь от войны,
От осколка в могиле, который под сердцем крутился
У того, что приходит ко мне в чёрно-белые сны,
У того, что со мной, годовалым, как мамка, возился.
От чудес уезжаю. Они накануне пришли,
Расплескавшись по стеклам щедротами сказочной были.
От морозных ранеток, тех самых, что мятными были
И валились нам в рот, не успев долететь до земли.
Как из дома уехать, себя заставляя не выть
И не помнить, не помнить, не помнить, не помнить, не помнить! –
Как себя по весне вместе с той я просил хоронить,
Что была моим всем, моим сердцем и светом. А вот ведь! –
Уезжаю из дома. Но память не даст убежать
Из времён, где все живы, и где в выходные картошка
Сковородкой рулит, где дозволено лени немножко,
Где отец как-то раз приволок крохотулю-ежа,
А когда тот сбежал – было облако светлого горя,
И оно пролилось – и капусту не надо солить….
А теперь вот мой сын к своей бабушке ездил на море,
Не давая родителю водки из Леты испить.
И качу я в плацкартном, уж ночь умываться росой
Приготовилась тихо, свои поднимая ресницы.
Ну а я всё сижу, чуть придавленный мыслью простой:
Что моим пацанам послезавтра в вагоне приснится?
Сон
Мне снится сон. Бреду по Крыму.
Шатает зноем, как тростник.
Я – вновь ребёнок сиротливый,
К воде колодезной приник.
Почти как в детстве солнца я
Ловлю ведром струю косую.
И воды горного ручья
На скалах влагою рисуют.
А жизнь идёт, и купола
Свои вытягивают груши.
Лоснится воск на склоне дня,
И льётся ночь сиреной в уши.
Мерцает пламенем закат.
Острее бритвы кости улиц.
Я помню месиво атак
И сволочные шутки умниц.
Шары, застреленные кием,
Плач искалеченных гитар.
Детей пугают ночью Вием,
И за ударом – вновь удар.
В конвульсиях кинематограф.
Шатры кустов во тьме стоят.
И только старенький фотограф
Друзей усаживает в ряд.
С утра хрипеть, и выпить слёзы
Сбежавшей из трубы воды.
К поэзии – из царства прозы,
От вечной скачущей орды!
Но и мечта презренна Богом.
И рвёт на части вновь и вновь
Тех, кто остался за порогом,
С землёю смешанная кровь.
У Андрея Тарковского
У Андрея Арсенича тихо. Я присел.
Ветер молча повис между мною и траурным камнем.
Я смотрел в этот ветер, как в оптику. Мощный прицел
Генерировал связь между нынешним миром и давним,
Тем, который ушёл. Провалился в гнилое болото.
Дезертировал, сволочь. Но память оставил висеть
На прищепках сознания. Жалко, что нет эхолота, –
Вот бы вычислить гада и бросить в плетёную сеть.
Я сидел у Андрея Арсенича долго. Я видел отца…
И быков на дороге, и старую иву Иванову.
И всё брёл по воде, и вода всё текла без конца,
И всё штопал, и штопал я память заплатами рваными.
День таял. Опадал мне на волосы листьями клёна.
А я вспомнил, как он прирастал когда-то дождём
и слезами Бориски – Коли Бурляева…
Я сидел у Андрея Арсенича, смотрел на ступени Голгофы
и ждал дождя.
