Пенелопино горе: двенадцать служанок, орда женихов,
Телемах-безотцовщина, вызовом вечным – Елена.
Тело – дерево. Высохла, не отозваться на зов.
Потирая колено,
рядом охает тощая нянька: «А вот Одисе-ей...».
С глаз долой бы сойти, но куда кувыркнёшься с Итаки?
Асфодели всё ближе и ближе, белей, голодней.
А сажала-то – маки.
Во дворе жеребцы пожирают чужого быка,
ухлеставшись до свинского визга чужой же рециной.
Набежали, собаки! Дрожит, напрягаясь, рука.
Царь, любовник – мужчина
разменял скучный маленький мир на бескрайность войны,
и теперь не жена никому – назидательный символ.
Добродетелью пыльной укрывшись, досматривать сны
да гореть негасимо
по простому касанию сильной и чуткой руки,
а наутро нести себя выше себя же вчерашней.
Спят, ухрюкавшись в хлам, женихи – дураки, сопляки.
Над засеянной пашней
лунный рог зависает, цепляясь за облако-шаль.
Мелко зыблется море.
Одна – наконец-то! – во мраке
Пенелопа доходит до края.
И делает шаг.
