Эту картину сам Нестеров считал главной в своем творчестве. Говорил: «Всё забудут, а «Отрок Варфоломей» останется». Хотелось быть со всеми, с главным направлением в изобразительном искусстве. Таким было Товарищество передвижных художественных выставок. Это как в советское время вступить в Союз писателей СССР. Но разница была, и огромная: то было именно товарищество, а не сверху спущенная директива о собирании писателей, художников в некую бюрократическую организацию под присмотром ЦК. Но желалось и быть со всеми, и не быть как все. Для себя он выбрал: найти и предъявить миру образ положительный. А кто из живших когда-то был для русских дороже Сергия Радонежского? Про него сказал Василий Ключевский: «Когда разорят могилу святого, тогда и кончится русская земля». И ведь разорили. Только не сразу поняли, что - кончилась. Чем же он так дорог русскому народу? Представьте, почти 200 лет рабства под игом татаро-монголов. Народ они кочевой, быстро юрты собрали, так же быстро разобрали и поскакали на другое место. Тут главное - мобильность. Мастерство дают навыки оседлой жизни. Когда человек укореняется на земле. Потому зорко высматривали они среди русских смышленых ребят, взрослых умельцев и с большей охотой угоняли к себе. Потому и русские матери прятали самых умелых сыновей, а подчас и пресекали их стремление делать и мастерить лучше: такого скорее угонят. Как воодушевить уставший, смирившийся народ на борьбу? Для этого надо было заслужить право на смелые слова и иметь веский голос, чтобы тебя послушали. Надо было воодушевить, а потом благословить князя Дмитрия Ивановича на битву. Это сделал - всей своею жизнью – Сергий Радонежский. Можно спросить: а почему не Тихон Задонский был выбран в качестве такого образа для картины? Тоже святой, к тому же фамильный! Но выбор героя для Нестерова был дальше и выше семейных преданий. Тихон вел именно тихую скромную праведную жизнь. А пример и святого, и героического мог дать только Сергий Радонежский. Давно задумал Нестеров такой благородный образ, но подходил к нему не сразу и не вдруг. Подсказала идею Елена Дмитриевна Поленова. Для иллюстрированного жития святых. И вот, проехав всю Италию с севера до юга, 19 июня 1889 он пишет первый эскиз в Неаполе. Это место, которое Дина Рубина в «Глади озера в пасмурной мгле» называет «самым негармоничным городом в Италии - страны, в которой гармонично всё: рельеф, природа, архитектура, национальный характер». А ведь Сергий Радонежский - образ святого, живущего в гармонии с собой, с природой, с миром. Потом, уже вернувшись в Россию, образ начинает обрастать деталями, я могу их перечислить: что сначала мальчик Варфоломей стоял справа, (даже когда-то спиной!), а святой, ему явившийся – слева, затем он их поменял местами, что поначалу он стоял босой, потом художник обул его в сапожки. В Уфе есть подлинник ранней картины. Он не окончен, но тем интересней смотреть, как возникал замысел, каким первоначально был мальчик Варфоломей. В середине сентября 1889 года Михаил Васильевич снял дачу недалеко от Абрамцева. Цитирую художника: «Жилось мне в те дни хорошо. Я полон был своей картиной. В ней, в ее атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда.
Начались дожди, из дому выходить было неприятно, перед глазами были тёмные, мокрые кирпичные сараи. Даже в Абрамцево нельзя было попасть, так велика была грязь. И лишь на душе моей тогда было светло и радостно. Питался я скудно. Моя старуха кухарка умела готовить только два блюда — кислые щи да кашу. Так я прожил до середины октября. Нарисовал углем картину и за это время успел убедиться, что при такой обстановке, один-одинешенек, с плохим питанием, я долго не выдержу, — и решил спасаться к моим уфимцам».
Холст был свернут на скалку и увезён в Уфу в дом родителей, где сыну для работы выделили целый зал. В начале ноября «Видение отроку Варфоломею» было начато красками. Этот первый, незаконченный вариант картины остался в Уфе и через 50 лет стал собственностью Башкирского художественного музея. В нём написана только верхняя, пейзажная, часть, всё остальное — рисунок углем.
Писал тогда Нестеров одержимо. Просыпался в 7 утра и сразу вставал за мольберт. Простудился, заболел, но даже инфлюэнца (грипп) не останавливала в работе. В таком болезненном состоянии, как бывает при гриппе, упал с подставки и порвал верхнюю часть холста. Пришлось на время прервать труд. Тут же заказал новый холст, ждал его неделю, но второй оказался лучше первого по качеству – не такой гладкий – и работа опять пошла с прежним одушевлением. Много было уже сделано этюдов пейзажа – и той елочки, которую сурово не одобрил Владимир Васильевич Стасов: тощей, дохленькой она ему показалась. Ругали художника и за то, что лицо монаха в профиль, а нимб анфас, и что лица не видно. Так ведь явился отроку Варфоломею не простой монах – он узрел видение! Об этом ясно говорит зрителю само название картины! Мальчику, истово желавшему познать тайны книг. Далеко от дома, в поле, в перелеске, куда он отправился на поиски заблудившегося жеребенка, ему является тот, кого он страстно мечтал увидеть – и увидел! Спорили критики и зрители, что же держит таинственный монах в руках? Пришли к выводу, что это ларец. Хотелось бы остановиться не на деталях, не на искусстве мазка, не на линии горизонта и всем тем, что обычно пишут о картинах. В самом материальном из искусств – не музыке, не литературе – живописи как изобразить чудо? За столетия христианства художники уже преуспели в этой труднейшей задаче: достаточно вспомнить летящих в небе ангелов, возносящуюся Богоматерь Мурильо (чем он особенно прославился). Нестеров поставил перед собой труднейшую задачу: не по облакам ступает его святой, не в небо чудесным образом возносится – ему было нужно из обыденной жизни перенести юного отрока в иное, нездешнее, дать почувствовать зрителю, что он, стоя перед картиной, присутствует – при чуде! Пишут о Варфоломее, не замечая несуразицы: «он любил чтение, но ему не давалась грамота». А тут явился святой – и нате-получите! Откуда же взялась эта легенда? Ее повторяет в своей книге близкий друг художника Дурылин. А он откуда взял? Из древнейшего «Жития преподобного Сергия», написанного его учеником Епифанием после смерти учителя. Епифаний объясняет, как этот дар достался Варфоломею: «старец, сотворя молитву прилежну», извлек из карманной сокровищницы частицу просфоры и подал отроку: «Прииме сие и снешь, се тебе дается знамение благодати Божия и разума святаго писания». Какие книги мог читать в начале 14 века мальчик Варфоломей? Конечно, Библию и Жития святых. Трудное чтение? Конечно! Дети читали и даже сдавали экзамены по этим книгам, часто не вникая и мало что в них понимая. Не таков наш маленький герой. Ему хочется «дойти до самой сути». А помочь некому. Он, хоть и родился в боярской семье весной 1314 года, вряд ли мог там получить те знания, коих алчет его душа. И вот дошел он уже до возраста отрока, того возраста, когда особенно мучительно встают перед ним вечные вопросы. Помним, что позировала художнику деревенская девочка, недавно вставшая с одра болезни. Было ей 12 лет. Так можно рассчитать дату чуда! Осень 1326 года. Он читает божественные книги, день и ночь мучается вопросами, кои книги эти рождают в его пытливом уме. А ответа взять неоткуда! А он читал, как по мановению волшебства стали пророки понимать языцы всех народов и могли идти и проповедовать слово божие по всей земле, и повсюду их понимали! Вот о чем молит отрок Варфоломей! А не о том, чтобы научить его грамоте – ее он уже постиг. А рядом и вокруг – самый что ни на есть русский пейзаж, и писался в подмосковном Абрамцеве. Вот как сам Нестеров сообщил нам об этом: «Слева холмы, под ними вьется речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе — капустные малахитовые огороды, справа — золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего «Варфоломея» такой, что лучше не выдумать. И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его: именно такой, а не иной, стало мне казаться, должен быть ландшафт. Я уверовал так крепко в то, что увидел, что иного и не хотел уже искать». Открываются дали, как это бывает ранней осенью – редеет листва и видно далеко-далеко. Небо сливается с землею. В картине любому, даже не очень талантливому художнику, важны детали – только через них, как через символы, он может передать смысл. Потому существовали каноны, как именно писать: если повернуть профиль вправо - святой, а злодея - повернуть влево. Наш святой стоит справа под могучим дубом, а отрок возле тонкой елочки, такой же юной, как он сам. Продолжу цитировать Нестерова: «Оставалось найти голову для отрока, такую же убедительную, как пейзаж. Я всюду приглядывался к детям и пока что писал фигуру мальчика, писал фигуру старца… Время шло, было начало сентября. Я начал тревожиться, — ведь надо было ещё написать эскиз. В те дни у меня были лишь альбомные наброски композиции картины, и она готовой жила в моей голове, но этого для меня было мало. А вот головы, такой головы, какая мне мерещилась для будущего преподобного Сергия, у меня ещё не было под рукой…И вот однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими широко открытыми удивлёнными голубыми глазами, болезненную. Рот у неё был какой-то скорбный, горячечно дышащий. Я замер, как перед видением. Я действительно нашёл то, что грезилось мне: это и был «документ», «подлинник» моих грёз. Ни минуты не думая, я остановил девочку, спросил, где она живёт, и узнал, что она комякинская, что она дочь Марьи, что изба их вторая с краю, что её, девочку, зовут так-то, что она долго болела грудью, что вот недавно встала и идёт туда-то. На первый раз довольно. Я знал, что надо было делать. Художники в Комякине были не в диковинку, их не боялись, не дичились, от них иногда подрабатывали комякинские ребята на орехи и прочее. Я отправился прямо к тётке Марье, изложил ей всё, договорился и о «гонораре», и назавтра, если не будет дождя, назначил первый сеанс. На моё счастье, назавтра день был такой, как мне надобно: серенький, ясный, тёплый, и я, взяв краски, римскую лимонную дощечку, зашёл за моей больнушкой и, устроившись попокойнее, начал работать. Дело пошло ладно. Мне был необходим не столько красочный этюд, как тонкий, точный рисунок с хрупкой, нервной девочки. Работал я напряжённо, стараясь увидать больше того, что, быть может, давала мне моя модель. Её бледное, осунувшееся с голубыми жилками личико было моментами прекрасно. Я совершенно отождествлял это личико с моим будущим отроком Варфоломеем. У моей девочки не только было хорошо её личико, но и ручки, такие худенькие, с нервно сжатыми пальчиками. Таким образом, я нашёл не одно лицо Варфоломея, но и руки его».
Широко распахнутые глаза – главное на его лице, обычном русском личике обычного мальчика. Но как молитвенно сложил он руки, как истово сцепил пальчики. Попробуйте сделать тот же жест – моментально поймете, что он обозначает. И старец не остается глухим к мольбе отрока – он протягивает ему ларец. Что в нем, мы можем только гадать. Упрекали, что лица у монаха не видно? Так это – видение! Настолько мальчик погружен в эти свои мысли, что они его преследуют во сне и наяву. Как же отнеслись к новой картине современники? Москва встретила «Видение» в основном благожелательно. Первым пришел Левитан. «Смотрел долго, - по воспоминаниям Нестерова, - отходил, подходил, вставал, садился. Объявил, что картина хороша, ему нравится и что будет иметь успех». Суриков, чье отношение к Нестерову не всегда было ровным, именно «Отрока» принял хорошо и никогда не менял своего мнения. Аполлинарий Васнецов, И.С.Остроухов, А.Е.Архипов, А.С.Степанов тоже горячо приветствовали новую картину товарища и предрекали ей большой успех. Ну, и чтобы закончить с картиной – не с образом Сергия, он будет еще много раз повторяться в работах Нестерова – скажу, что картина была куплена Павлом Михайловичем Третьяковым (он занимался русскими художниками, в то время как его брат Сергей – западными) и теперь хранится в Третьяковской галерее. Приобрел он ее еще в Москве, до отправления на выставку в Петербург. Третьяков смотрел на новые произведения с разных точек зрения: как любитель и знаток живописи и как купец, не желающий тратиться на поделки. Тут ему в помощь была, как нынче принято выражаться, насмотренность, то есть большой зрительский опыт и вкус, выработанный годами общения с художниками и их творениями. В конце концов он сам выбирал то, что считал лучшим и перспективным. Тут уж ему были безразличны суждения модных критиков. В частности, картина решительно не понравилась знаменитейшему из них, сыну архитектора - Владимиру Васильевичу Стасову. Вот что тот писал: «Еще не в том беда, что он вечно рисует скиты, схимников, а в том, что все это он рисует притворно, фарисейски, напуская на себя какую-то неестественную деревянность в линиях, что-то мертвенное и мумиобразное». На 18 выставке Передвижников в Петербурге напустились на картину еще и писатель Д.В.Григорович, и редактор «Нового времени» А.С.Суворин. Из художников – давний недоброжелатель Мясоедов. Павел Михайлович слушал их молча, а в конце сказал: «Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил еще в Москве, и если бы не купил там, то купил бы сейчас, выслушав все ваши обвинения», за сим откланялся. Этот великолепный пересказ значимого для художника эпизода Нестеров слышал потом от самого Третьякова. В 2007 на аукционе Sotheby была продана копия 1922 года, созданная самим Нестеровым для выставки русского искусства в США. Копия эта была в 1924 приобретена коллекционерами - меценатами и покровителями Николая Рериха из семьи Хорш, Луисом и Нетти. Цена ее покупки S4,3 млн, что для работ Нестерова рекорд. Много это или мало? Айвазовский опережает на несколько позиций: 27 против 33. И не намного по цене. Но это уже не про картины, а про политику галеристов.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
