дмитрий быков
Пасхальное
Дмитрий Быков: ПАСХАЛЬНОЕ
…А между тем благая весть — всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят — а может, сами захотели, — спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого — а че там; бежал Фома, отрекся Петр, Иуда занят пересчетом, — но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна — отказ от всякой перспективы.
На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).
Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья:
— Погибло все. Одни мечты. Тут сеять — только тратить зерна.
— Предатель ты.
— Подослан ты.
— Он был неправ.
— Неправ?!
— Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…
Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть — и все бы.
Глядишь кругом — земля черна. Еще потерпим — и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть — то это все еще не Пасха. Провал не так еще глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, — и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, — в час отреченья и паденья.
Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекает на победу, — ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.
А вы боялись.
Когда я вернусь назад, мне будет уже не надо
Ни сквера, где листопад, ни дома, где эстакада.
И лестница, и окно, в котором цветет закат,
Мне будут чужды равно, когда я вернусь назад.
С какою тоской сейчас гляжу я на листья в лужах,
На толстых, до самых глаз укутанных, неуклюжих
Детей, на дверной косяк с объявкой «Куплю — сниму»…
Кому это нужно так, как мне теперь? Никому.
Подъезд, предзакатный свет, Эдем убогий и смрадный —
С тоской ли глядят мне вслед? С гримасою ли злорадной?
Нет, думаю, без гримас, без горечи и стыда.
Они уже знают час, когда я вернусь сюда.
И я вернусь, дотащусь. Вползу, как волна на отмель, —
Не ради каких-то чувств, а лишь показать, что вот, мол:
Чужой, как чужая боль, усохший, как вечный жид,
Отчетности ради, что ль, отметиться тут, что жив.
Лет пять пройдет или шесть. А может, и двадцать с лишним.
Но все это здесь как есть пребудет, клянусь Всевышним, —
И сквер, и дитя, и мать, и окна, и листопад —
Все будет покорно ждать, пока я вернусь назад.
Да, вещи умнее нас. Я это прочту во взгляде
Оконном, в сиянье глаз двухлетнего, в листопаде,
И только слепая власть, что гонит домой стада,
Чтоб участь мою допрясть, меня приведет сюда.
О Боже, когда назад, сожженный, вернусь из ада, —
Мне будет повсюду ад! Мне будет уже не надо!
Мне надо теперь, сейчас: укрой меня, затаи!
Но я потеряю вас, несчастные вы мои.
Простимся же. Холода Москву облегают властно.
Откуда я и куда- во сне, как всегда, неясно:
Из комнаты ли твоей, как выставленный щенок,
Из собственных ли дверей — в распахнутый воронок.
дмитрийбыков
#Быков_поэзия
МОНОЛОГ С РЕМАРКОЙ
Ангел, девочка, Психея,
Легкость, радость бытия!
Сердце плачет, холодея:
Как я буду без тебя?
Как-то без твоей подсветки
Мне глядеть на этот свет,
Эти зябнущие ветки,
На которых листьев нет,
Ноздреватость корки черной
На подтаявшем снегу…
Мир, тобой не освещенный,
Как-то вынести смогу?
Холодок передрассветный,
Пес ничей, киоск газетный,
Лед, деревья, провода.
Мир бестрепетный, предметный,
Неподвижный, безответный —
Как я буду в нем тогда?
Как мне с этим расставаньем,
С этим холодом в груди?
До весны с тобой дотянем,
Ради бога, погоди!
Там-то нам с тобой вздохнется
Прежним воздухом твоим,
Там-то крыльями взмахнется
Не одной, а нам двоим…
Там-то, весело старея,
Век свой будем вековать —
Я твой псих, а ты Психея,
Вместе будем психовать…
Лепет, трепет, колыханье,
Пляска легкого огня,
Ангел мой, мое дыханье.
Как ты будешь без меня?
Полно, хватит, успокойся!
Над железной рябью крыш,
Выбив мутное оконце,
Как одна-то полетишь —
За любовью идеальной,
За кибиткой кочевой,
Над Арбатской радиальной,
Над Таганской кольцевой?
Как пуста моя берлога —
Та, где ты со мной была!
Ради бога, ради бога,
Погоди, помедли, пого…
(Звон разбитого стекла.)
1990 год
РУБАЙЯТ
Я не делал особого зла, вообще говоря,
Потому что такие дела, вообще говоря,
Обязательно требуют следовать некой идее,
А идей у меня без числа, вообще говоря.
Я без просьбы не делал добра, вообще говоря,
Потому что приходит пора, вообще говоря,—
Понимаешь, что в жизнь окружающих страшно вторгаться
Даже легким движеньем пера, вообще говоря.
Непричастный к добру и ко злу, вообще говоря,
Я не стану подобен козлу, вообще говоря,
Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,
О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.
1990 год
* * *
А мне никогда ничего не прощали.
Ни юноша бледный, пылавший прыщами,
Ни старец в алмазном венце седины,—
Никто не давал мне платить вполцены.
В расчет принималась любая ошибка —
От запаха пота до запаха «Шипра»,
От крупных проколов до тех мелочей,
Которых бы взгляд не заметил ничей.
Другим отпускалось, а мне доставалось,
А сам я прощал — ибо что оставалось?
Прощал, чтобы только не быть одному
(На деле же я не прощал никому);
Не твердостью духа, а робостью праха.
Прощал от тоски, от унынья, от страха,
Прощала моя подколенная дрожь,
А великодушья во мне ни на грош.
Простить бы хоть раз — без гримасы и позы,
Отдать — но от щедрости, а не угрозы,
Не так, как купец на дороге большой,
А с ясной улыбкой и чистой душой.
Не так, как прощает трусливая шлюха,—
Простить бы хоть раз от величия духа,
От веры, от силы, от воли к добру…
Но так я прощу перед тем, как помру.
1990 год
* * *
Если б я не боялся тюрьмы и сумы,
И новейшей чумы, и ближайшей зимы,
Пьяной стычки, прилипчивой клички
Или будущей тьмы, цепенящей умы,—
Не держался за жизнь, за которую мы
Опасаемся лишь по привычке,
Ибо что нас тут держит?— бессмыслица, пар:
Полный парочек нежно просвеченный парк
Или солнца случайная прихоть —
На закате горящая охрой стена,
Или музыка, после дождя, из окна;
Если б я не боялся накликать,
То есть сглазить, но что?— эту жалкую дрожь,
Эту зыбкую твердь, на которой живешь.
Как во сне, до закрученной гайки,
До железного лязга, до срыва резьбы;
Не боялся российской запойной судьбы,
И нагайки, и глинистой пайки,
Если б я не берег свою плоть, этот прах,
Если б мне удалось побороть этот страх,
Эту нищую просьбу не трогать,
Пожалеть, не оставить, упрятать за щит —
Страх конца, о котором все тело кричит,
Каждый волос кричит, каждый ноготь;
Если б я не стыдился за это нытье.
Если б даже не жизнь — проживанье свое
Не считал за подарок и чудо,
Что при первой промашке отнять норовят,
И когда б я не думал, что сам виноват,—
Я бы вам рассказал, как мне худо.
1990 год
ШИНЕЛЬ
"Все мы вышли из гоголевской «Шинели».
(Приписывается то одному, то другому,
но на самом деле Толстой)
Запахнет Ленинградом, и дождик покропит.
За дедовским фасадом укрылся общепит.
Возьму я вермишели, привычной и простой.
«Мы вышли из «Шинели»»,— обмолвился Толстой.
Из рукава шинели мы выпорхнули в свет.
Мы только и умели, что плакать двести лет.
О, как мы вас жалели во тьме своих ночей,
Как сладостно шалели от жалости своей!
Издевки сослуживца, скрипучая кровать,
Шинелью не разжиться, девиц не целовать…
Зудит бедняк печальный с шарманкой на плече.
Как школы натуральной дежурное клише.
Смеши зевак шинелкой на Невском поутру,
Трясясь трясучкой мелкой на питерском ветру —
Какая кротость нрава, какой пример стыда:
«Да что ж вы это, право, не надо, господа!»
А вечером, в каморку понуро воротясь,
На стуле втихомолку качаясь и вертясь,
Чернильницу наполнив, благословляя тишь,
Ты барышне напротив послание строчишь.
«Ах, маточка Варвара, какой гнилой закат!»
Она не виновата, и ты не виноват.
О скудный наш рифмовник, о комнатенка-клеть,
О питерский чиновник, почто тебя жалеть?
Внизу скулит шарманщик, похожий на сверчка,—
Пытается, обманщик, добиться пятачка,
Да голубь вдоль карниза гуляет, сизокрыл.
Твоя жена — Луиза, а сын — Нафанаил.
Убогий подвирала, ты жмешься по углам.
При виде генерала ты гнешься пополам,
Ворчливо поднимаешь зачуханных детей —
И сам не понимаешь несчастности своей!
Когда тебе, страдалец, я руку протяну,
Сперва отхватишь палец, а после пятерню,
А отыщись в конторе шинель твоей грязней —
Ты будешь первым в своре хохочущих друзей…
Начнем жалеть такого — научат дураков,
Когда в ответ сурово: «А сам-то кто таков?!
Совсем, перо макая в чернильницу, зачах!
Смотри, шинель какая на собственных плечах!
А под сукном потертым — разлезшийся жилет…
Так мы еще посмотрим, кому кого жалеть!»
И ну, угрюмо-злобен, защитника честить:
Плевок стерпеть способен. Но жалость — как простить?
Традиционный задник, привычный реквизит:
Грозит зеленый всадник, луна едва сквозит,
Коварство светотени, пророчащей грозу,—
И маленький Евгений скукожился внизу.
О, как на самом деле мучителен расклад!
Дрожит поэт в шинели, похожей на халат,
Он жертва общепита с изъеденным нутром,
За ним гремят копыта, герой в седле с Петром:
Там жалкое созданье, бедняк-канцелярист,
Взнуздавший мирозданье, что твой кавалерист!
И в темноте утробной страшнее прочих мук
Подробный, дробный, злобный копытный перестук:
То автор от героя, от страха сам не свой,
Дрожа и чуть не воя, бежит по мостовой…
Униженные братья вершат привычный суд.
Чуть руки для объятья раскинешь — и распнут.
Когда ж тоска, досада, безумие и плеть
Внушат тебе, что надо лишь равного жалеть?
У Курского вокзала стою я молодой,
А Девочкин-Башмачкин глумится надо мной.
Ах, Николай Васильич, больная голова,
Зачем твоей шинели такие рукава?
1990 год
ПЕСЕНКА О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Когда мне будет несколько за двадцать,
Я вспомню свою первую любовь.
Она была действительно прекрасна,
При ней я просто голову терял.
Там были лужи и трава на склонах,
Подрагиванье фонарей бессонных,
Прозрачный свет в темнеющем окне,
И автомат, где газировку пили,
И первый дождь — а зонтик-то забыли!—
И — Господи!— все будет впереди.
Когда мне будет несколько за сорок,
Я вспомню свою первую любовь.
Она была действительно прекрасна,
При ней я просто голову терял.
Там — через грязь проложенные доски,
Там ветерок, там эскимо в киоске,
Там улицы в апрельской толкотне,
И узкий дворик с клумбами у входа,
И лавочка, и полная свобода,
И, Боже мой, все будет впереди.
Когда мне будет страшно молвить сколько,
Я вспомню свою первую любовь.
Она была действительно прекрасна,
При ней я просто голову терял.
Там влажный воздух, там землею пахло,
Там были голые деревья парка
В такой немыслимой голубизне,
Что — честное мальчишеское слово —
С тобой не будет ничего плохого,
И — бог ты мой!— все будет впереди.
1986 год
* * *
…И если даже — я допускаю —
Отправить меня на Северный полюс,
И не одного, а с целым гаремом,
И не в палатку, а во дворец;
И если даже — ну, предположим —
Отправить тебя на самый экватор,
Но в окружении принцев крови,
Неотразимых, как сто чертей;
И если даже — вполне возможно —
Я буду в гареме пить ркацители,
А ты в окружении принцев крови
Шампанским брызгать на ананас;
И если даже — я допускаю,
И если даже — ну, предположим,
И если даже — вполне возможно —
Осуществится этот расклад,
То все равно в какой-то прекрасный
Момент — о, как он будет прекрасен!—
Я расплююсь со своим гаремом,
А ты разругаешься со своим,
И я побегу к тебе на экватор,
А ты ко мне — на Северный полюс,
И раз мы стартуем одновременно
И с равной скоростью побежим,
То, исходя из законов движенья
И не сворачивая с дороги,
Мы встретимся ровно посередине…
А это как раз и будет Москва!
1987 год
БАЛЛАДА
(Ахматова)
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Не слишком шумно жили, как могли,
Обмениваясь краткими вестями
О том, как скудные свои рубли
Растратили — кто сразу, кто частями,
Деля на кучки (сколько ни дели,
Мы часто оставались на мели).
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Беседы полуночные вели,
Вступали в пререкания с властями,—
А мимо нас рабы босые шли
И проносили балдахин с кистями:
Как бережно они его несли!
Их ноги были в уличной пыли.
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями…
(В харчевнях неуемные врали
Играли в домино, стуча костями,
Посасывали пиво, чушь плели
И в карты резались, хвалясь мастями;
Пел нищий, опершись на костыли,
На площади, где ночью книги жгли.)
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
В извечном страхе пули и петли
Мы проходили этими местами,
Над реками, что медленно текли
Под тяжкими чугунными мостами…
Вокруг коней ковали, хлеб пекли,
И торговали, и детей секли.
И все же на поверхности Земли
Мы не были. Случайными гостями
Мы промелькнули где-то там, вдали,
Где легкий ветерок играл снастями.
Вдоль берега мы медленно брели —
Друг с другом, но ни с этими, ни с теми,
Пока метели длинными хвостами
Последнего следа не замели.
1987 год
ПРОРОК
(Горький)
Не всякий лысый был брюнетом,
Хотя кричит, что он брюнет.
Не всякий битый был поэтом,
Хоть без битья поэта нет.
Пиит обязан быть побитым —
Хотя б немного, just a bit,—
Но не обязан быть пиитом
Любой, кто кем-нибудь побит.
А то случится, что пророком
Начнет считать себя любой,
Фингал имеющий под оком
Иль шрам над верхнею губой.
Пророк! Твой путь не безобиден.
Пророком быть — тяжелый крест.
Пророк всегда угрюм и беден.
Живет в пустыне. Мало ест.
Но мало быть босым и голым
И плечи подставлять под плеть,
Чтобы сердца людей глаголом
Не то что жечь — хотя бы греть.
Друзья! Поэтому не стоит
Свою тоску вздымать на шит.
Пророк, как правило, не стонет.
О старых шрамах он молчит.
Ему ли мнить себя страдальцем
В юдоли грустной сей земли?
Его не трогали и пальцем
В сравненьи с тем, как бить могли.
1988 год
ФАНТАЗИИ НА ТЕМЫ РУССКОЙ КЛАССИКИ
Вы прелестны, особенно в синем своем сарафане,
Оттеняющем косу — тяжелую, цвета жнивья.
Вас равно обожают папаша, прислуга, крестьяне
И смешливый соседский помещик, а именно я.
Как меня восхищает веселое ваше уменье
Наших чувств обоюдных ни словом не выдать при всех!
Ведь мои каждодневные выезды в ваше именье
Возбуждают у сплетников зависть, досаду и смех.
Впрочем, что мне насмешки соседей! Вольно ж им смеяться —
Ведь не им же вы пишете тайно, в конце-то концов!
Наше счастье, бесспорно, давно бы могло состояться,
Но помехой всему несогласие наших отцов.
Смех и грех говорить о причинах родительской ссоры:
Чуть кивают при встречах, а прежде считались дружки,—
А причиной всему — неказистый участочек флоры,
Травяной пятачок под названьем «Ведьмачьи лужки».
Эта распря — известная пища для всех балагуров.
О родители наши, далась же им эта трава!
Да к тому же ваш батюшка, этот второй Троекуров,
Утверждает, что я бедокур и сорвиголова.
…Как пленителен май! В голубых небесах спозаранок
Розовеет заря, как улыбка на ваших устах.
Все желают любви. Поселяне зовут поселянок
И превесело тискают их в придорожных кустах.
Все желают любви. Бьют побеги из почвы упругой.
И пока наши родичи делят ведьмачью траву,
Я рыдаю над вашими письмами, ссорюсь с прислугой,
И грызу кулаки, и не знаю уже, как живу!
Нынче вечером тайной тропой меж темнеющих пашен
Приходите к обрыву, где старая ива грустит,
А отцовского гнева не бойтесь: не так уж и страшен.
Убежим, обвенчаемся, кинемся в ноги, простит.
1988 год
ПИСЬМО ИЗ КОМАНДИРОВКИ
Нет ни сахара, ни сигарет
В этом городе, Богом забытом,
И тебя в этом городе нет,
В дополненье ко всем дефицитам.
Правда, церкви на каждом шагу,
Но на каждой — потеки и пятна.
Есть ли я здесь — сказать не могу,
Потому что мне завтра обратно.
Потолок в этом доме худой,
Сплошь потекший, но ставни резные,
И художник — скелет с бородой —
Говорит о спасеньи России.
За окном простирается плес
Или вид на песчаную косу,
Что на вечный российский вопрос
Отвечает презреньем к вопросу.
В этом городе Кремль над рекой
И протяжные рыжие пляжи.
Веет сыростью, прелью, тоской,
Разлитой в среднерусском пейзаже.
Отопление отключено,
Что ни день, холодает безбожно,
И никто не поймет ничего,
И спасти ничего невозможно.
1989 год
ФУТУРОЛОГИЧЕСКОЕ
Когда в огне переворота
Россия встанет на дыбы
И постучит в мои ворота
Костлявый перст моей судьбы,
Когда от ярости горильей,
От кирпича, от кумача
Друзей кухонных камарилья
Задаст, рыдая, стрекача,
«Мы говорили, говорили!» —
Нам, остающимся, крича;
Когда мы слезы с губ оближем
И напрощаемся сполна,
Когда осядет по Парижам
Уже четвертая волна —
Что мне останется, осколку?
Я, пребывая при своем,
Не эмигрирую, поскольку
Куда как тяжек на подъем:
Я не умею жить в Париже.
Разлука мне не по плечу.
Я стану тише, глаже, ниже,
Чтоб не продаться — замолчу.
В стране дозволенной свободы,
Переродившейся в вертеп,
Я буду делать переводы,
Чтоб зарабатывать на хлеб,
И, отлучен от всех изданий,
Стыдясь рыданий при жене,
Искать дежурных оправданий
Усевшимся на шею мне.
Я сам себя переломаю
И, слыша хруст своих хрящей,
Внушу себе, что принимаю,
Что понимаю ход вещей,
Найду предлоги для расплаты.
Верша привычный самосуд…
Мы вечно были виноваты —
За это нам и воздадут.
И торжествующие Стеньки
С российской яростью родной
Меня затеют ставить к стенке
Какой-нибудь, очередной,
И жертвой их чутья и злобы
Я пропаду ни за пятак:
Добро б за что-нибудь! Добро бы
За что-нибудь — за просто так!
Не дав минуты оклематься,
Меня привычно пригвоздят,
Хоть я бежал от прокламаций
И ненавидел самиздат,—
Но прирученная Фемида
Привычно справит торжество,
И то-то будет мне обида,
Что я не сделал ничего,
Когда в какой-то миг кошмарный
Я успокоюсь в общем рву
И даже гибелью бездарной
Аплодисментов не сорву!
Прощай, свободная Россия,
Страна замков, оград, ворот!
Прощай, немытая стихия —
Так называемый народ!
Опять взамен закона дышло,
И вместо песни протокол,
И вместо колокола слышно,
Как в драке бьется кол о кол!
Потом припомнят наши строки,
Неизданные — до одной,—
Во дни глобальной перестройки,
Какой-нибудь очередной,
В стране безумного народа,
Всегда готового вязать,
Где есть последняя свобода —
Свобода это предсказать.
1989 год
* * *
Не рассказывайте слабым
О своих победах,
Не рассказывайте бабам
О своих проблемах.
В крике свары, в рыке своры,
В трудный час России
Бабы ищут в нас опоры,
А не рефлексии.
Позови ты лучше друга
Посидеть за пивом
В час печального досуга,
В мире несчастливом —
И в сиреневых потемках
Честно, без подвоха
Друг поведает о том, как
Все у него плохо.
Дома, скажет, все болеют,
Вещи дорожают,
Бабы, скажет, не жалеют.
И не уважают.
Выпьем! Нет для человека
Радостнее факта,
Что не он один калека:
Все спокойней как-то.
А от жалости у бабы —
Только час до злобы.
Береги свои ухабы
От своей зазнобы.
А на жалости далече
Не уедешь, друже:
Подойдет, возьмет за плечи —
Будет только хуже.
1989 год
Другие статьи в литературном дневнике:
