Дмитрий быков
20 декабря 1967 года родился ДМИТРИЙ БЫКОВ — поэт, писатель, журналист, литературный критик, теле-радиоведущий, лектор и школьный учитель.
* * *
У Бога не было родителей, он круглый сирота,
И потому на местных жителей он смотрит свысока,
И это видно в нём по почерку, масштабам, куражу
И кой-чему иному прочему, о чём я не скажу.
Когда он строил, возвеличивал, творил и размещал —
Его никто не ограничивал, никто не запрещал,
И потому в его ментальности, от мошек до планет,
Не только нет сентиментальности, но даже Бога нет.
У Бога не было родителей, он сам – или сама.
Среди верховных добродетелей отцовских чувств нема.
Мы все неважные родители, что самка, что самец,
И как творец он выше критики, но ниже как отец.
Христос имел, конечно, отчима, смешного старика,
Но уважал его не очень-то: спасибо и пока.
Его слова, довольно страшные, звучали прямо так:
Враги тебе твои домашние, и ты им тоже враг.
Вообще, где говорится в Библии о родичах Христа, —
Места не то что прямо гиблые, но темные места.
У Бога не было родителей, и потому, смотри,
Из всех сообществ и обителей он чтит монастыри,
Он уважает одиночество, его нагую суть,
И троллит тех, которым хочется прижаться и уснуть.
У Бога не было родителей, и, верно, потому
Мы всюду корчим победителей, но в собственном дому
“Ведем себя неловко, связанно, как некий конь в пальто.
Как с ними быть, нигде не сказано: ну чти, и дальше что?
Как быть с их слабостью, старением, любовью, нищетой,
Непониманьем, несварением убогой пищи той?
В ответ ни окрика, ни шепота, ни даже пары фраз —
Он не имел такого опыта, и он нам не указ.
Есть опыт смерти, воскресения – а опыта родства
Он не имеет, как осенняя опавшая листва.
Должно быть, по причине этого везде такой сквозняк,
Все так печально, фиолетово и одиноко так.
***
Августа вторая половина, вторая половина дня,
Залитая солнцем луговина, комарино-стрекозья толкотня.
Медленно скользящая лодка, мелкая теплая вода.
Если что-то значит слово «кротко», то это да, ему сюда.
Будто все затем и рождалось, чтоб долго и тихо увядать,
А я, смешавши зависть и жалость, явился все это увидать.
Жизнь моя, позднее лето, тающий запас, тихий час!
И если я так люблю все это, чувствуя ваш прицельный глаз,
Чуя вонь вашего расцвета и видя весь ваш иконостас, —
То как бы я любил все это, если бы не было бы вас!
И я бы умолк на этом месте, будь мне, к примеру, двадцать шесть —
Вокруг и тогда хватало жести, но это была другая жесть.
А если б вошел я, против правил, в ту же реку десять лет спустя —
Тогда бы, наверное, прибавил, слезою невольною блестя,
Что этот миг теплого покоя — всего запятая перед «но»,
А дальше начинается такое, которое любить мудрено:
Дробный бег поезда за лесом, осеннее «налетай, братва»,
Идиллия сперва сдана бесам, потом укрыта снегом и мертва.
Ветер по пустому перрону свищет все громче, все лютей.
Поистине, как любить природу, если бы не было людей?
Я всю эту книжку-раскраску из охры, свинца и синевы
Нахваливал только по контрасту: угрюмо, но все-таки не вы.
Я вряд ли бы так любил все это, не помни я, какие вы есть.
И это реверанс от поэта, которому стало тридцать шесть.
А нынче, когда вы так горазды везде распространяться, как газ, —
Я думаю: все-таки без вас бы. Лучше бы все-таки без вас.
А то, вспоминая вашу лажу, я даже на этом берегу,
Даже и дачному пейзажу по-прежнему верить не могу.
Идиллию видишь? Разуверься. Все маска, искусное вранье.
Мне видится теперь изуверство в юродивой кротости ее.
Все маска, цветущая ловушка, и даже серебряная нить
Летит над кустами, потому что иначе тебя не приманить.
И все эти отмели и плесы на сонной августовской реке
Похожи на пьяные слезы убийцы в ночном кабаке.
Не жалко никого. Потому что, где раньше была благая весть, —
Мне видится ловушка, ловушка. Так я говорю в сорок шесть.
Через десять лет, вероятно, — граница не так уж далека, —
Все уже мне будет понятно! Подумаешь, река — и река.
Я в ней постепенно растаю. В эту рыжину и свинец
Я уже полвека врастаю — должен же врасти наконец.
С годами, к несчастью или к счастью, — смирение, охра, рыжина —
Я стану, как и все, твоей частью. А часть дара речи лишена.
***
Курортный город пустеет к осени —
Пляж обезлюдел, базар остыл, —
И чайки машут над ним раскосыми
Крыльями цвета грязных ветрил.
В конце сезона, как день, короткого,
Над бездной, все еще голубой,
Он прекращает жить для курортника
И остается с самим собой.
Себе рисует художник, только что
Клиентов приманивавший с трудом,
И, не спросясь, берет у лоточника
Две папиросы и сок со льдом.
Прокатчик лодок с торговцем сливами
Ведут беседу по фразе в час
И выглядят ежели не счастливыми,
То более мудрыми, чем при нас.
В кафе последние завсегдатаи
Играют в нарды до темноты,
И кипарисы продолговатые
Стоят, как сложенные зонты.
Над этой жизнью, простой и набожной,
Еще не выветрился пока
Запах каждой курортной набережной —
Гнили, йода и шашлыка.
Застыло время, повисла пауза,
Ушли заезжие чужаки,
И море трётся о ржавь пакгауза
И лижет серые лежаки.
А в небе борются синий с розовым,
Две алчных армии, бас и альт,
Сапфир с топазом, пустыня с озером,
Набоков и Оскар Уайльд.
Приморский город пустеет к осени.
Мир замирает на верхнем до.
Ни жизнь, ни то, что бывает после,
Ни даже то, что бывает до.
Мы выдох времени, замирание,
Складка века, провал, просвет,
Что нам с тобой намекнул заранее:
Всё проходит, а смерти нет.
***
Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь холодущий.
Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий.
Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобы
Явно хочет, чтобы меня черт задрал. И впрямь хорошо бы.
Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу,
Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу;
Заставляешь дрожать кусты, стекло — дребезжать уныло,
А машину — гнить, и все это ты, ты, ты,
Ты, что прежде меня хранила.
Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру,
Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру,
Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защиты
Для тебя хранится. И все это я, я, я —
Тоже, в общем, не лыком шитый.
Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду
От Чучмекистана до Индостана,
Тратим, тратим, вce не потратим то, что в прошлом году
Было жизнью и вот чем стало.
И когда на невинных вас из промозглой тьмы
Прелью, гнилью, могилой веет, —
Не валите на осень: вce это мы, мы, мы,
Больше так никто не умеет...
***
В начале ноября, в подземном переходе,
При отвратительной погоде,
Старуха на аккордеоне
Играет «Брызги шампанского» и поет,
Подземный пешеход ей неохотно подает,
И я не знаю, лучше или хуже
От этой музыки среди рванья и стужи
Становится подземный переход.
Она играет час, три, четыре
И комкает забытые слова.
Я думаю, что роль искусства в мире
Примерно такова.
В разоре, холоде, позоре
К чему возвышенные зовы?
Цветы, растущие на зоне,
Не служат украшеньем зоны.
Ах, может, если бы не музыка,
Не Ариосто, не Басе —
Господь давно б набрался мужества
И уничтожил это всё.
Искусство не сводится к скудным схимам,
Не костенеет под властью схем
И делает мир чуть более выносимым,
А если вглядеться, невыносимым совсем.
* * *
Как-то спокойно я вышел из ада,
Ужас распада легко перенёс.
Только теперь заболело как надо.
Так я и думал. Отходит наркоз.
Выдержал, вынес — теперь настигает:
Крутит суставы, ломает костяк…
Можно кричать — говорят, помогает.
Господи, Господи, больно-то как!
Господи, разве бы муку разрыва
Снёс я, когда бы не впал в забытьё,
Если бы милость твоя не размыла,
Не притупила сознанье моё!
Господи Боже, не этой ли мукой
Будет по смерти томиться душа,
Вечной тревогой, последней разлукой,
Всей мировою печалью дыша,
Низко летя над речною излукой,
Мокрой травой, полосой камыша?
Мелкие дрязги, постылая проза,
Быт — ненадежнейшая из защит,—
Всё, что служило подобьем наркоза,
Дымкой пустой от неё отлетит.
Разом остатки надежды теряя,
Взмоет она на вселенский сквозняк
И полетит над землёй, повторяя:
«Господи, Господи, больно-то как!»
НОВАЯ ЖИЗНЬ
В апреле, пасмурным тёплым днём
Пью кофе. Рядом ломают дом,
В нём год как пусто. Во мне — как в нём.
Я начинаю новую жизнь.
Она наступает исподтишка
Ещё не решился — она уже.
Старую бросишь в виде мешка,
Она начинает новую жизнь.
Распалась на атомы и слова,
Что безмятежно на свалке спят.
Могу поверить — она нова.
Любому целому нов распад.
Моя же новая жизнь полна
Былых привычек, былых обид.
Как в Ялте сором полна волна,
Как лишней памятью мозг набит.
Я начинаю новую жизнь,
Полную матриц и мертвецов,
Прокариотов и праотцов,
Компатриотов и беглецов.
Я начинаю новую жизнь.
Я приношу туда злость и месть,
Страх остаться, попытку слезть,
Всё, что будет, и всё, что есть.
Я начинаю новую жизнь.
Я волоку в неё тяжкий груз.
Я под прицелами стольких глаз,
Что не меняю ни фраз, ни уз:
Только линяю, как старый волк,
Возненавидевший свой окрас,
И не знаю, какой мне толк
Делать это в десятый раз.
Я упираюсь в старую жесть,
Я выживаю, но не сдаюсь,
Я отрясаю старую шерсть
И начинаю новую смерть.
Но открываю глаза с трудом —
И понимаю: ломают дом.
Кто-то подходит: видимо, Бог.
— Как тебе кофе?
— Кофе неплох.
Плачу по счёту, делаю вдох
И начинаю новую жизнь.
Выросший Цельсий. Тихий буфет.
Серый, апрельский, пасмурный свет.
Может, я смог бы её начать,
Сказав вслух, что её нет.
***
Если бы кто-то меня спросил,
Как я чую присутствие высших сил —
Дрожь в хребте, мурашки по шее,
Слабость рук, подгибанье ног, —
Я бы ответил: если страшнее,
Чем можно придумать, то это Бог.
Сюжетом не предусмотренный поворот,
Небесный тунгусский камень в твой огород,
Лед и пламень, война и смута,
Тамерлан и Наполеон,
Приказ немедленно прыгать без парашюта
С горящего самолета, — все это он.
А если среди зимы запахло весной,
Если есть парашют, а к нему еще запасной,
В огне просматривается дорога,
Во тьме прорезывается просвет, —
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Внушает надежду там, где надежды нет.
Но если ты входишь во тьму, а она бела,
Прыгнул, а у тебя отросли крыла, —
То это Бог, или ангел, его посредник,
С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
Последний шанс последнего из последних,
Поскольку после последнего — сразу он.
Это то, чего не учел Иуда.
Это то, чему не учил Дада.
Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.
А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
Ринулся в чащу, а там берлога,
Шел на медведя, а их там шесть, —
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Отнимает надежду там, где надежда есть.
***
Всякий раз, как пойдёт поворот к весне
От зимы постылой,
Кто-то милый думает обо мне
Со страшной силой.
Чей-то взгляд повсюду за мной следит,
Припекая щёку.
Сигарета чувствует — и чудит,
Обгорая сбоку.
Кто-то следом спустится в переход,
В толпе окликнет,
Или детским именем назовёт,
Потом хихикнет,
Тенью ветки ляжет на потолок,
Чирикнет птичкой,
То подбросит двушку, то коробок
С последней спичкой —
За моим томленьем и суетой
Следит украдкой:
Словно вдруг отыщется золотой,
Но за подкладкой.
То ли ты, не встреченная пока
В земной юдоли,
Опекаешь, значит, издалека,
Чтоб дожил, что ли, —
То ли впрямь за мной наблюдает Бог
Своим взором ясным:
То подбросит двушку, то коробок,
То хлеба с маслом,
Ибо даже самый дурной поэт,
В общем и целом,
Подтверждает вечный приоритет
Души над телом.
Другие статьи в литературном дневнике:
