Он любил женщин и, пожалуй, находил непредставимой жизнь без них. Но эта любовь была всё же не столько потребностью в физической близости, сколько беспрестанным поиском идеала женственности, который он складывал, подобно мозаике, мучительно и, одновременно, вдохновенно. Он не мог объяснить суть женственности словами, но остро чувствовал её на уровне запахов, будораживших всё его естество, бунтующее против всего мира и самого себя, в первую очередь. И в эти неожиданные мгновения он, наконец, ненадолго заключал перемирие с реальностью: и с той, что окружала его ежедневно, и с той, что вторгалась в его личную вселенную с телеэкранов и глянцевых страниц нарочито дерзкими и фальшиво самоуверенными физиономиями, накрашенными наглой глупостью и хвастовством. Он ловил её в манящей гармонии плавных изгибов женских тел, в том таинственном лучистом тепле, восседающем на троне царственно благородного взора и веющим заразительным спокойствием и уверенностью в ближайших миллионах лет, в дыхании, растапливавшем ледники в его промёрзшей и покинутой всеми душе.
Но больше всего он ценил редкое умение молчать рядом с ним, не размениваясь на шаблонные и приевшиеся нежности - затасканные и липкие, в которых увязало большинство влюблённых парочек, словно мухи в клейких лентах. Он этого не выносил, и приходил в дикую ярость от осознания приторной слащавости навязанных обществом стандартов любви, если они вообще имели право существовать. Настоящую нежность он видел в не требующем слов созерцании, понимании и впитывании мимолётной красоты момента: людей, событий, картин и музыки, мыслей и внезапных приступов настоящих чувств. Ведь настоящая красота всегда заставляет делиться ею, и противиться её могучей древней силе бессмысленно и глупо.
И когда в очередной раз на него находила замшелая тоска и нестерпимое желание куда-нибудь себя девать, он понимал, что вовсе не первобытное влечение его толкало на мучительные поиски, а непреодолимая жажда этого странного и обычно не выносимого многими молчания, которое для него было намного интимнее плотских утех. Последние являлись для него приятной, захватывающей, но до тошноты предсказуемой составляющей отношений. Он мог их получить в любое время и от любой новой знакомицы, но сам по себе отдельно взятый случай физической близости был для него вынужденной и жестокой данью грубому животному началу в человеке, которая не приносила ему настоящего, полного удовлетворения Вселенной и самой жизнью. Он же искал не этого.
Поэтому, часто, в компании друзей, отправлявшихся в клуб «снимать девочек», он с отвращением чувствовал себя чужаком, которого неминуемо раскусят и, пожав удивлённо плечами, состроив неловкую улыбку, оставят у барной стойки, посчитав озадачившего их товарища перебравшим спиртного. А такая реакция была для него хуже анафемы.
