***

Полет Василия Муратовского

Он гармонично сочетает себя с природой, всей своей сущностью
преисполнен любви к человечеству, искренне и необъятно внимателен к
братьям нашим меньшим, они у него больше, чем друг человека, и, упрямо
устремившаяся с подраненными крыльями в зенит вольная птица,
преданный своей музе бесконечно – обречен судьбой Поэта. При этом
судьбой ему немилосердно суждено связать роковой рифмой совершенно
антагонистичные для любого другого поэта понятия «звезда» и «беда».
Возможно, я ошибаюсь, но мне представляется, что никто из тех, кто
написал или напишет отклики на поэзию Василия Муратовского, не
сможет объяснить, как он, после столь жестоких испытаний, коих хватило
бы на несколько человеческих жизней, стал столь поразительно чутким не
только ко всем нам, кого знает, уважает и любит, но и ко всему миру.
Будучи молодым, много лет назад, отбиваясь от приправленной
наркотиками придури «золотых сынков», он защитил свою жизнь. И под
сомнение была поставлена жизнь Василия. Потому как у шалопаев были
весьма высокопоставленными особами мамочки-папочки. Поэтому на суд
в качестве свидетелей и для поддержки потерпевших приходила группа их
однокурсников, обтянутые джинсами, в кожаных куртках, что завозились в
«застойное» время из-за границы поштучно. Статисты, не заработавшие ни
копейки своим трудом, старательно отрабатывали оплаченную роль, а
Василий был из совершенно противоположного мира.
Не потому, что сидел на скамье подсудимых. Он отличался от них
многим. Он уже состоялся как личность хотя бы потому, что к этому
времени отдал долг Родине – добросовестно отслужил в армии. Он был
вполне самостоятельным, занят не престижным, нелегким, но уж точно по-
мужски благородным физическим трудом на заводе железобетонных
изделий. А изрядно одурманенные «потерпевшие» набрели на него, когда
Василий после тяжелой заводской смены вышел во вторую, подменить
сторожем приболевшую в тот вечер маму.
Я работал с ним на одном заводе. Бывал на тех судилищах. Видел все
своими глазами. И, увы, мог поддержать Василия только тем, что среди
кожано-джинсовой мануфактуры он видел лицо и глаза человека, который
никак и ничем не мог помочь в изменении приговора продажного судьи, но
все понимал и страдал вместе с ним. Боль того сопереживание со
временем, четверть века, наверное, прошло, несколько утратилась. Но
бесследно не исчезнет никогда. Ему оставили жить времени всего лишь до
исполнения приговора.
Вот здесь, я почему-то в этом уверен, и берет начало рождение
нового Василия Муратовского, каким я его не знал и каким прежде
представить себе не мог.
Он тогда, в бедовые дни разгула несправедливости, в сущности,
совсем мальчишка, не утратил самообладания, сумел собрать волю в
жилистый кулак, а все душевные силы великодушно и жертвенно
распростер над оказавшимся к нему несправедливым миром. Оттуда, так
мне кажется, берет начало вселенская милость поэта Муратовского к
падшим и вставшим в позу, к единомышленникам и противникам. В
отпущенные ему последние дни перед уходом в никуда он продолжал
причащаться к стихосложению, и состоялся неспособным кривить душой,
несущим искреннюю и бесконечную любовь к каждому человеку, со всеми
его талантами или недостатками. Потому что он любил нас всех. С
убежденной верой в торжество мудрой гуманности Создателя. Знак
Божьей милости не покидал его в камере смертников, и он продолжил
слагать стихи, и оставался верным на всю жизнь избранному Служению
после замены расстрела пятнадцатилетним нивелированием личности. А
потом, вернувшись в родную Алма-Ату через двенадцать лет, упрямо,
сквозь материальные невзгоды и обывательские условности, продолжал
стремиться только вверх, к высоте духовной.
В Поэзию его благословили прежде всего дома, отец и мать,
привившие любовь к высокому Слову сызмальства, и сестры, у которых в
поэзии сложился достаточно высокий уровень требовательности, и
конечно же, доставшаяся от рано почившего отца щедрая библиотека. Но с
тех пор, когда в его доме царили недоступные для большинства населения
огромной державы Блок, Мандельштам, Цветаева, Пастернак и другие
маги поэзии, были чтимы едва появившиеся в Алма-Ате пластинки
Окуджавы, Визбора, Долиной, когда к Муратовским за свежими номерами
дефицитных тогда «Литературной газеты» и «Иностранной литературы»
прибегали со всех окраин города, мир изменился неузнаваемо.
Продажности стало неизмеримо больше. И с каждым годом недоумение
оттого, что учителя, врачи и ученые получают гроши, в то время как
взяточники и казнокрады сорят шальными деньгами, увы, возрастает. В
это безвременье не изменился он сам.
Он простил всех. За угрозу отнять жизнь. За издевательства за
колючей проволокой. За отнятые годы и здоровье. Он оказался странно,
непонятно для многих, великодушным. Он оказался непонятным и
непонятым потому, что возвысился над суетой бытия и через мрак
конъюнктурщины его уверенно продолжает вести Ее Величество, не
предавшая и не продавшая его Поэзия. Он никак не мог предать Ее, и
остался служить Ей верно. И потому простил всем.
Много тысяч лет назад появились от Мира Сего первые люди,
наполнившие человеческую речь чудной рифмой, музыкой и высшим
смыслом. Они жертвовали благополучием, временем, общепринятым
понятием счастья, чтобы возвысить существующий мир, и человечество их
восприняло. Поэты поддерживали людей в войны и голод, в кризисы
материальные и духовные, и если прежде их почитали, сегодня, на какой-
то неопределенный период, настало время их непонимания, недооценки,
отчего теряем мы вместе все. Василий Муратовский вписался в ряды
служителей Поэзии как-то органично, скоро и скромно. Он оказался
дальновидным, мудрым, а мы… Мы утрачиваем память и веру в то, что,
восставая против агрессии и воинствующего невежества, интеллект всегда
побеждал потому, что был чтим большинством народа.
Когда-нибудь, не сегодня, увы, Виктора Владимировича Бадикова не
заменит никто долгие годы, кто-нибудь займется исследованием
творчества Василия Муратовского, и найдет о его поэзии лучшие слова,
напишет емкие и убедительные определения. Я лишь могу сказать, что
творчество Василия Муратовского для иных читателей недоступно не
потому, что он увлекся игрой слов, ими он действительно играет
самоупоённо, изысканно, утонченно, а оттого, что для их понимания
нужно быть подготовленным. Для более полного восприятия стихов
Василия Муратовского недостаточно знать азы стихосложения и несколько
авторитетных имен, для него не существует замертвевшего почитания к
тем или иным признанным классикам литературы только потому, что так
сложилась молва. Он избирателен тонким чувством эстета, и при этом
преграда культур народов и веков для него символична. Он восхищается
наследием Серебряного века, японцами, великолепным Ду Фу, и я никак
не могу не разделять его пристрастий, потому и приемлю поэта Василия
Муратовского как единственного в своем роде, совершенно
неподражаемого, особенного. Мне запомнилась после прочтения книги
Василия Муратовского фраза одного из его новых читателей: «Какая
внутренняя сила!..» Она его не покидает, его сила. Но сила поэта, как и
любого другого человека творческой деятельности, в его почитателях. Он
не предает нас. А мы пока не готовы оправдать его надежд. Почему-то я
печально в этом убежден.
Ему трудно сейчас и еще будет нелегко. Мир стал слишком
упрощенно воспринимать духовные ценности, и выхолащивающая умы и
сердца массовая культура увеличивает пропасть между пустотой и
подлинными ценностями.
Но вопреки вызовам бездушия есть и всегда будет благородная
когорта стремящихся к высотам людей, и «Корни и кроны», книга Василия
Муратовского, его очередной полет – вызов рутине духа - оставит
заметный след в современной литературе не только Казахстана, а и в
русскоязычной поэзии.

Сабит Кинеев, писатель.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 19.04.2023. ***