Рэй Брасье - Новый нигилизм

ГИБЕЛЬ СОЛНЦА И ВЫМИРАНИЕ РАЗУМА

К ней, следуя поздней работе Ж.-Ф. Лиотара «Продолжится ли мысль без тела?», Брасье приходит через постулирование такой глубинной мысли в свете метафизического коллапса горизонта человеческого бытия. Помыслить этот коллапс, согласно Лиотару, необходимо в перспективе «солярной смерти» — взрыва и остывания Солнца, который неизбежен через ~4,5 млрд. лет. «Все, что закончилось или конечно должно быть отражено в нашей мысли, если оно мыслится как завершенное. И это — истинные границы возможности принадлежности чего-либо к мысли. Однако после смерти Солнца, не будет мысли, которая будет знать о том, что пришла смерть» (Lyotard 1991: 9). В этом смысле все, что происходит на Земле и, уж тем более, в человеческом обществе — все уже мертво, умерло вместе с умирающим и неизбежно конечным в своем умирании Солнцем. «Мысль прибирает к рукам горизонт и ориентацию, беспредельный предел и бесконечный конец, даваемые ей, из телесного, сенсорного, эмоционального и когнитивного опыта, приобретаемого в ходе довольно изощренного, но однозначно укорененного в земном, существования — которому опыт обязан как своему источнику. С исчезновением Земли мысль остановится, оставляя это исчезновение абсолютно непомысленным (непродуманным). Исчезнет сам горизонт, а с его исчезновением придет конец и вашим трансценденции в имманенции» (ibid.: 9-10).

Продолжая «притчу Ницше», Лиотар указывает на фокальную точку конца мышления вследствие вымирания: мышление лишится своей имманентности, центр которой — в том, что оно мыслит само себя. Смерть Солнца неизбежно = смерти разума, поскольку смерть Солнца — это смерть самой смерти как конечной точки эмпирического разума, смерть бытия-к-смерти сознания. В нейтральном смысле, эта «смерть смерти» представляет собой простое изменение определенного состояния материи и соотношения ее с энергией, декомпозицию «сборки». Солнечный взрыв, в отличие от ядерного или метеоритного, не оставит ни «опустошенного человеческого мира», ни даже «дегуманизированного»: последние предусматривают наличие мертвого человека, тем или иным образом вовлекая его образ в образ этого мертвого мира; этот мертвый мир все еще мыслим, однако, то, что остается после солнечного взрыва, не будет мыслимо, поскольку будет лишено даже «лишенности человеческого», полностью исключая разумную, чувствующую органическую материю и сам горизонт земного. Земля — форма организации материи и энергии, срок сохранения которой — несколько миллиардов лет. С точки зрения космологических масштабов — недолгое время. Масштаб этой «судорожной», эмерджентной, нарушающей единство структуры материи на наиболее фундаментальных уровнях организации в пространстве является еще более ограниченным, чем во времени: удаленный уголок галактики, удаленного уголка «всего космоса», ограниченный одной небольшой планетой. А точнее — ее поверхностью (даже не всем космическим телом!).

«Человеческая смерть включена в смерть человеческого разума. Солярная смерть подразумевает непоправимую и единственную дизъюнкцию между смертью и мыслью; если имеет место смерть, значит мысли нет. Негативность без остатка. Никакой самости, которая придала бы этому смысл. Чистое событие. Катастрофа. Все события и катастрофы, с которыми мы ранее имели дело и о которых пытались подумать в итоге обернутся бледными ее симулякрами» (ibid.: 11).

Солнечное вымирание сущностно не-феноменологично: для того, чтобы оставаться феноменальным переживанием, гибель солнца требовала бы сохранения той или иной формы воплощающей телесности и воплощенности (embodiment) в органическом. Мысль отделима от своей укорененности в органической жизни «в целом», через свои продукты, вроде синтаксиса, математики, метафоры или логики; при этом, она никоим образом не может быть отделена от своего материального субстрата, который ее воплощает (embodies). Смерть Солнца = смерть субстрата = феноменальное переживание умирания сознанием, реализованном на этом субстрате и только на нем. Исчезает само условие смертности как ухода из Dasein Хайдеггера. Это вымирание самим своим ходом де-артикулирует корреляцию. Смерть солнца, по Брасье, уничтожает само наше возможное отношение к смерти, мыслимое в любой метафизике, философии или обыденном сознании. Любая стратегия выживания, активность негэнтропической направленности (вроде пересадки сознания на более надежный «жесткий» носитель, с последующим продлением существования на этом носителе, металле, кремнии, электрическом сигнале и др.) представляет лишь несущественное с точки зрения бытия продление времени до неизбежного вымирания разума. Энтропия, несущая в себе потенцию полного вымирания космоса (с точки зрения человека) — его полного остывания — необратима и неизбежна; смерть Солнца — это конец Вселенной «в миниатюре», от которого мышлению скрыться, в конечном счете, не удастся. То, что принято называть «личностью» оказывается лишь способом существования объекта органической материи, еще одной формой пространственно-временных отношений, вписанной в предшествующие формы, из которых она возникла и которыми она опосредована.

«Рано или поздно жизнь и сознание ожидает расщепление любого горизонта, когда, приблизительно через 1 трлн. трлн. трлн. (10^1728) лет относительно сегодняшнего дня, ускоряющееся расширение Вселенной расщепит ткань материи как таковой, уничтожая возможность любого воплощения объектов. Каждая звезда во вселенной выгорит, погрузив космос в состояние абсолютной тьмы, не оставив после себя ничего кроме использованных ошметков сколлапсировавшей материи. Вся свободная материя, как на поверхностях планет, так и в межзвездном пространстве, разрушится и «сгниет», под корень вырвав всевозможные остатки жизни, основанной на протонах и химическом взаимодействии, стирая любые следы разумности — безотносительно их физической основы. Наконец, (…), трупы звезд, захламляющие пустую Вселенную, испарятся кратковременным градом элементарных частичек. Сами атомы перестанут существовать. Продолжится лишь неумолимое гравитационное расширение под действием необъяснимой ныне силы, которую мы зовем ‘темной энергией’, продолжающей погружать погасшую Вселенную глубже и глубже в вечную и бездонную черноту» (Brassier 2007: 228).

В этой перспективе и само возникновение «живого» (на уровне первых элементарных частиц, образовавших первый живой организм) можно представить (не-феноменологически) как «каскадный процесс» деградации неорганического, а в более общем смысле — как деградацию смерти до уровня жизни в ограниченном пространственно-временном «топосе» Вселенной. Вполне последовательно было бы представить черную дыру как объект, подобный листотелу, как одну из наиболее радикальных форм существования неорганической материи в качестве живой смерти, где под «жизнью» подразумевается нечто совсем отличное от критериев, предъявляемых к «органической жизни»: «жизнь» — это чистое наличие, а «смерть» — тотальная аннигиляция, полный и необратимый распад структуры на компоненты своих компонентов. Но и жизнь, и смерть, как бы они ни понимались, иррелевантны относительно бытия-ничем и его эффектов, относительно нулевого уровня бытия: это одностороннее, асимметричное, недиалектически-негативное влияние — бытие влияет на формы протекания этих процессов и сам факт их протекания, в то время как они на бытие никак не влияют.

Жизнь, даже в свете критериев современной науки (за пределами всякого рода «витализмов»), ограничена физико-химически: жизнь начинается лишь на уровне определенной «минимальной сложности». Согласно эволюционной истории, сложность жизни напрямую коррелирует с частотой и встречаемостью: чем сложнее форма организации органической материи, тем: (1) меньше встречаемых на этом уровне сложности видов живого; (2) меньше популяция этого вида (в сравнении с более простыми видами); (3) реже встречается этот вид в целом, синхронически и диахронически в естественной истории. Однако, «более сложное» или «более редкое» не означает априори «высшего» или «лучшего». Типичной ошибкой всякой философии и естественных наук было мыслить более сложное и редкое как нечто, превосходящее по своим качествам простое и распространенное. Во-первых, как было сказано ранее, существование более простого является более устойчивым и безболезненным. Во-вторых, если жизнь — это деградация не-жизни, отпадение от нее, сопровождающееся стремлением вернуться к исходному состоянию абсолютного тождества, к абсолютному ничто, вернее предположить, что более сложные и редкие формы жизни являются «низшими» с точки зрения общей структуры космоса.

ПОСТЕРИОРНОСТЬ

Вымирание вследствие аннигиляции — способ окончательно объективировать мысль относительно бытия как бытия-ничем. Мысль превращается в вещь, уступающую, к тому же, многим автономным объектам, которые увлекают ее за собой, принуждая мыслить. Существование этих автономных объектов намного длиннее и фундаментальней укоренено в Реальном, чем существование мышления. Эти формы отношений, которые предшествовали мысли, то, что Мейясу называет «доисторическим», можно изучить лишь в регистре естественной истории: посредством палеонтологии, биологии, геологии, физики и т.д., не прибегая к историческим объяснениям. История рассматривается нами как «естественная» и «человеческая», но, в сущности своей — это продолжение все тех же пространственно-временных отношений, это — всегда естественная история. Относительно ее история как предмет исторических наук имеет дело с крайне ограниченной, конечной формой существования объектов (биосоциальной реальности), которые по всем параметрам уступают пространственно-временному бытию объектов за пределами мышления, включая даже человеческие тела, темпоральное бытие которых незначительно, но все же превосходит мышление. Коррелятивность, согласно Брасье, заведомо отменена в своих притязаниях любого рода самим фактом футурперфектности вымирания (его обязательной выполнимости-завершенности в будущем) вместе с тем, что философ называет постериорностью.

Постериорность — концепт вроде «доисторического» (до-корреляционного) времени Мейясу, означающий будущее отсутствие какой бы то ни было корреляции. Между двумя понятиями (или, скорее, пространственно-временными референтами) существует серьезная асимметрия, в связи с которой мы, по всей видимости, и не встречаем аналога постериорности в философии Мейясу: «В то время как дизъюнкция между доисторическим и антропоморфным временами выстраивалась как функция хронологии — на основании эмпирического допущения того, что первое предшествовало последнему и будет иметь место после него — между корреляционным временем и временем вымирания существует абсолютная дизъюнкция, а именно, такая, что последнее — не просто событие, локализуемое в пространстве и времени, т.е., нечто, чем можно манипулировать хронологически (…); оно, скорее, является вымиранием пространства-времени» (Brassier 2007: 230), что, естественно, подразумевает совершенно другое понимание отношений и функций.

Мышление как стратегия выживания остается такой стратегией выживания и после изобретения письменности или ионного двигателя, как длинные лапы, острые когти или способность к маскировке. Продукты культуры (изобретения, произведения искусства, теории) не являются «продолжением мышления» — они объектифицируемы и не зависят от мысли «в целом», в то время как мышление остается на том же уровне отношений с другими объектами, принуждающими его мыслить, не приобретая вследствие своего существования никаких привилегий. Эта непривилегированность в конечном счете оборачивается тем, что британский философ называет «травмой бесконечно другого» как существованием между двумя ужасами — ужасом нон-сенса и ужасом смысла. Первый отсылает к обреченности на нахождение в бытии без возможности убежать от него и как-либо покинуть; ужас смысла — осознание откладывания собственного бытия как утверждения, вызываемого непрерывным вмешательством бытия в попытки коррелятивного присутствия; это сам факт осознания (посредством смысла) ужаса своей конечности и ужаса абсолютного конца, о котором шла речь выше. В этом пункте Брасье, в конце концов, приходит к Фрейду: катастрофа вымирания запускает травму более глубинную, чем травма «другого», самоотчуждение разума — речь отныне идет о глубинной травме живого вследствие возникновения жизни.

ТРАВМА СУЩЕСТВОВАНИЯ\ВЫМИРАНИЯ

В работе «По ту сторону принципа наслаждения» З. Фрейд выдвигает спекулятивную гипотезу, отталкиваясь от которой, Брасье выдвигает свое финальное «сильное утверждение», касающееся природы как сознания, так и самой жизни. Согласно Фрейду, «в душе имеется сильная тенденция к принципу наслаждения, но ей противодействуют известные другие силы и условия, так что конечный исход не всегда может соответствовать тенденции к наслаждению» (Фрейд 2017: 10). Таково исходное допущение относительно принципа наслаждения: на уровне бессознательного жизнь стремится к непрерывным сериям повторений наслаждения. Принцип наслаждения определенным образом «корректируется» посредством второго принципа — принципа реальности, который, в свою очередь, «требует и приводит отсрочку удовлетворения» через отказ от многих возможностей получения наслаждения здесь, сейчас и всегда в связи с рядом причин: недостижимость, чрезмерность, преграды, «инстинкт самосохранения». В конечном счете, происходит отсрочка — перенос удовольствия или переживание неудовольствия на пути к удовольствию.

Первичным же импульсом мыслится не стремление к удовольствию или к избеганию неудовольствия. Наиболее «первичным» с точки зрения существования организма является стремление организма к смерти или, если говорить более точно, возвращение его к изначальному состоянию. Изначальным травмирующим актом для всего живого является само восприятие. Восприятие организмом внешней среды — это всегда определенного рода раздражение, и организм пытается избежать его. Пойманный в клетку бытия и не имеющий возможности из нее убежать, организм вынужденным образом заставляет неудовольствие и раздражение, «закрывается» от влечения к смерти путем замещения раздражения удовольствием — с одной стороны, и посредством размножения — с другой. И в этот момент становится понятным внимание, с которым Брасье подходит к феномену мимикрии и мимесиса: импульсы, направленные на замещение и заставление стремления к смерти — множественные, разнообразные формы мимикрии, пути ухода от неудовольствий. Неприятное, травматическое может быть пережито через определенного рода «переработку» — переработку в форму и содержание переживания в качестве приятного (эстетически или физиологически); и если мимикрия — это сам способ такой переработки, ее факт, то мимесис — это средство, путь, которым приходят к мимикрии страданий. «Художественная игра и художественное подражание взрослых, которое, в отличие от поведения ребенка, предназначено для зрителя, не щадит его в отношении самых болезненных для него переживаний, как, например, в трагедии, и тем не менее может ощущаться им как высокое наслаждение» (Фрейд 2017: 22).

Травма жизни — это Реальное, запускающее волю организма к ничто. Реальность травмы, тем не менее, нельзя представить в терминах биологии или психологии (вопреки надеждам Фрейда). Ее нельзя подавить или пережить ресурсами сознания, поскольку сама она намного древнее и глубинней по своей сущности относительно живой материи, чем сознание. Она проявляет себя лишь в прерывании работы сознания, в повторах, в «выходах» бессознательного к первичности влечения к смерти. Фрейд переворачивает ницшеанскую перспективу воли к власти: не воля к ничто является формой воли к власти, но, скорее, воля к власти — одна из «масок» воли к ничто. Травма существует как «рана в бессознательном, которая продолжает резонировать в психической экономии как неразрешимое беспокойство, неутилизируемый избыток возбуждения» (Brassier 2007: 236). Травма существования оставляет нестираемый, глубинный импринт в бессознательном; сознание, пытаясь «защитить» организм от этой тягостной воли к ничто, примеряет ей разного рода маски, восставая вместо следа памяти, ведущего к этой первичной травме.

Этот травматический след, нестираемый импринт в бессознательном, является тем, с чем «Я» неспособно сделать ничего кроме вытесняющих замещений и становлений «вместо». Сознание фантазирует, порождая смыслы, творя новые объекты, которые — суть ничто в общем; кроме того, ничто из сотворенного неспособно каким либо образом совладать с травмой. На краю же бессознательного, в области психической энергии, даваемой «а-темпорально» (в связи с не-проживанием жизни сознания в модусах этой энергетики), всегда присутствует «запекшаяся кровь». Как и воля к власти, наша воля к знанию (и познанию) произведена из воли к ничто, которая, в свою очередь, связана с «травмой вымирания» / влечением к смерти: травматично осознание двойной смерти — смерти вида вследствие солярной катастрофы и феноменологической смерти; однако, эти два осознания двух ликов смерти — чистой и эмпирической — не изначальны. Изначальна — травма жизни, из которой травма вымирания необходимым образом следует. Бытие-ничем (как различие и как неразличенное) всегда здесь и всегда определяет психическое, будучи ему пред-дано. Вопреки мнению П. Бурдье (Бурдье 2016), ментальные структуры и ментальные состояния как раз не даются в сообществе людей посредством государства: эти данности в историческом априори и апостериори всегда пред-детерминированы до-историческим (ancestral), из которого берет свое начало психическое как таковое, безотносительно случайных нелинейных аспектов существования в истории (обществе).

Объективная реальность вымирания дает мне субъективное знание, единственное истинное знание, имеющее отношение непосредственно к Реальному, из которого это знание дано: мое субъективное осознание травмы, оставленной моим существованием. Мое знание о том, что все уже мертво или мое восприятие всего как уже-мертвого связано не только с тем, что факт вымирания разрушает все перспективы существования, помышляемые в свете корреляционизма. Это также связано с тем, что воля к знанию как воля к ничто, будучи этой волей к ничто, ведома травматической реальностью вымирания, стремясь, направившись на саму себя (как на «волю к воле») сравняться с этой травмой в-себе. Однако, все, что удается этой воле — это пройти по следу травмы до определенного уровня, никогда не попадая на сам уровень этой травмы. Через сознание, активность, через смысл, я пытаюсь уйти от травмы вымирания, однако, в конце пути истины как пути воли к знанию сама эта воля оказывается сущностно волей к ничто. А воля к ничто как негативное утверждение того же самого, негативное недиалектическое утверждение Реального, вследствие переоценки всех ценностей и выведения новых из неизвестного, приводит меня к одной-единственной истине — к истине вымирания.

«Однако, признавая эту истину, субъект философии должен также признать, что он или она уже мертвы, и что философия — не посредник утверждения и не источник джастификации; скорее, она — органон вымирания» (Brassier 2007: 239).

Другие статьи в литературном дневнике:

• 20.11.2023. Рэй Брасье - Новый нигилизм
• 01.11.2023. Charles Bukowski - Dinosauria