1. Леонид Губанов
попотрошу пока сюда свои хрестоматийные цитатники
__________________
Леонид Губанов
(1946-1983
__________________
Я беру кривоногое лето коня,
как горбушку беру, только кончится вздох.
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?
Знаю я, что меня берегут на потом,
и в прихожих, где чахло целуются свечи,
оставляют меня гениальным пальто,
выгребая всю мелочь, которая - вечность.
Я стою посреди анекдотов и ласк,
только окрик слетит, только ревность притухнет,
серый конь моих глаз, серый конь моих глаз!
кто-то влюбится в вас и овес напридумает.
Только ты им не верь и не трогай с крыльца
в тихий траурный дворик "люблю",
ведь на медные деньги чужого лица
даже грусть я себе не куплю.
Осыпаются руки, идут по домам,
низкорослые песни поют.
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
но коней за собой не ведут.
Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт.
Но стоит, как свеча, над убитым лицом
серый конь, серый конь моих глаз.
Я беру кривоногое лето коня,
как он плох! как он плох! как он плох!
Белый пруд твоих рук не желает понять,
ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?
*****************
НАКАНУНЕ
Я помолился голубейшим ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие Бога.
И в тюрьмах сыновья его мычат
и в небесах непоправимо пьяных
и в небесах непоправимо пленных
я таинство последнее узнал -
о том, как люди поздно, или рано
начнут, вскрывая ангельские вены
выпрашивать прощение у зла.
Заплачет камень, затвердеет поддень,
и шар земной, похожий на золу...
заставит повторить великий подвиг
того, кого в стихах не назову.
И род людской, себя продавший трижды,
освобожденный только в облаках
благословит виновника сей тризны
и собственную кровь нальет в бокал.
Сощурив глаз оранжевый, заря
скользнет по леденящим скользким спискам
и на ремне последнего Царя
к нам приведут слепого василиска.
По всей земле предчувствую костры,
в заборах человеческие кости,
и на церквях нс русские кресты,
а свастику отчаянья и злости.
И паюсной икрой толпа лежит...
и по сигналу можно только хлопать,
мильоны их, но ни одной души,
и проповедь свою читает робот.
НОЧЬ
У меня волосы — бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз —
Серебро, серебро слез.
По ночам, по ночам — Бах
над котомками и кроватями,
Золотым табунком пах,
Богоматерью, Богоматерью.
Бога, мама, привел опять
Наш скелетик-невропатолог.
Из ненайденного портного
Вышел Бог — журавли спят.
Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!
СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ
Эта женщина не дописана,
Эта женщина не долатана,
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих - Ада адова.
Этой женщине - только месяцы,
Да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.
Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности,
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.
Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну а горница недостроена.
Вот и все дела, мама-вишенка,
Вот такие вот, непригожие.
Почему она - просто лишенка,
Ни гостиная, ни прихожая?
Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?
Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.
Я приеду к ней как-то пьяненьким,
завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пльто кулек пряников,
Апотом еще - что жевать и пить.
Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце.
А она в ответ: "Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!"
И опять закат свитра черного,
И опять рассвет мира нового.
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все, невиновные.
Я иду домой, словно в озере,
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили -
Скольким сами мы не нужны!
Эта женщина с кожей тоненькой,
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.
Я иду домой, не юлю,
Пять легавых я наколол.
Мир обидели, как юлу, -
Завели, забыв на кого.
Непригоже жить впотьмах,
Словно клавиши рояля.
Темно-синий почерк птах.
Мы - бояре, мы - бояре.
Пусть поженятся бинты
В серебре всплакнувшей рощи.
Посмотрю, какая ты,
Если кровь - плохая теща.
Этот соболь, как собор,
весь в минувшем, милом, мятом.
Не покончишь ты с собой,
Ваши ягоды не яды.
Мы макаем хлеб в одно -
Если Каин, то от бритвы.
Ты выходишь, как окно,
В черноглазый лес обиды.
Из нечаянных начала
Наша родина больнее.
Хорошея, как колчан,
Ты стрелу бери умнее.
Что нам свет и что нам смерть,
Что нам Слава эта... та еще!
Наши души - наша сеть,
Золотою рыбкой давишься.
Гребешком ли грешен чуб
Или поясом волненья.
Если родине я - чужд,
Пусть не лопает варенья!
Обиженный интерьер
Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.
Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!
Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.
Ах, это только новость...
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!
ПОЛИНА
Полина, полынья моя!
Когда снег любит, значит, лепит.
А я - как плавающий лебедь
В тебе, не любящей меня,
Полина, полынья моя.
Ты с глупым лебедем свыкаешься,
И невдомек тебе, печаль моя,
Что ты сморкаешься, смыкаешься,
Когда я бьюсь об лед молчания.
Снег сыплет в обморочной муке,
Снег видит, как чернеет лес,
Как лебеди, раскинув руки,
С насиженных слетают мест.
Вот только охнут бабы в шали,
Дохнут морозиком нечаянно.
Качать второму полушарию
Комочки белого отчаянья.
И вот над матерьми и женами,
Как над материками желтыми,
Летят, курлычут, верой корчатся
За теплые моря, в край творчества.
Мы все вас покидаем, бабы,
Как Русь, сулящую морозы,
И пусть горят в глазах березы,
Мы все вас покидаем, бабы.
Мы лебеди, и нам пора
К перу, к перронам, к переменам.
Не надо завтрашних пельменей,
Я улетаю в 22.
Ведь перед красным лесом вены
Плевать на совесть топора.
Когда дороги остывают,
Пророчат вороны семь бед.
Планета дышит островами
Необитаемых сердец.
Забыв о кошельках и бабах,
Ждут руки на висках Уфы,
Как рухнут мысли в десять баллов
На робкий, ветхий плод строфы.
Душа моя, ты таль и опаль,
Двор проходной для боли каждой.
И если проститутки кашляют,
Ты содрогаешься, как окрик.
И все же ты тепла и зелена
И рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
Всю Русь сложив себе под голову
Давно друзей не навещаю я.
Все некогда, снега, дела.
Горят картины Верещагина
И пеплом ухают в диван.
И где-то с воплем непогашенным
Под хохот и аплодисменты
В пролет судьбы уходит Гаршин,
Разбившись мордой о бессмертье.
Так валят лес. Не веря лету
Так, проклиная баб и быт,
Опушками без ягод слепнут
Запуганные верой лбы.
Так начинают верить небу
Продажных глаз, сгоревших цифр.
Так опускаются до нэпа
Талантливые подлецы.
А их уводят потаскухи
И потасовка бед и войн.
Их губы сухо тянут суки.
Планета, вон их! Ветер, вон!
При них мы сами есть товар.
При них мы никогда не сыты.
Мы убиваем свой талант,
Как Грозный собственного сына.
Но и теперь, чтоб были шелковыми,
Чтоб не могли уйти на шаг,
За нами смотрят Балашовы
С душой сапожного ножа.
Да, нас, опухших и подраненных,
Дымящих, терпких, как супы,
Вновь распинают на подрамниках
Незамалеванной судьбы
Холст 37 х 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от праздности совсем.
Мы - сеятели. Дождь повеет,
В сад занесет, где лебеда,
Где плачет летний Левитан.
Русь понимают лишь евреи.
Ты лебедь. Лунь, Свята, елейна.
Но нас с тобой, как первый яд,
Ждут острова Святой Елены
И ссылки в собственное Я.
О, нам еще не раз потеть
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент
На чью-то злую гениальность.
Я Бонапарт. Я март. Я плачу
За морем, как за мужиком,
И на глазах у черных прачек
Давлюсь холодным мышьяком.
Господь, спаси меня, помилуй!
Ну что я вам такого сделал?
Уходит из души полмира,
Душа уходит в чье-то тело.
И вот уже велик, как снег,
Тот обладатель.
Не беспокоясь о весне,
Он опадает.
Но он богат, но он - базар,
Где продают чужие судьбы.
Его зовут мосье Бальзак,
И с ним не шутят.
С его пером давно уж сладу нет,
Сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава, баба слабая,
Какие вас умы не мяли?
Долой ваш суд, моя посредственность!
Не прячьтесь в воротник, бездарность!
Как? вы не можете без дамы?
На кой мне черт твоя наследственность?
Когда мы сердце ушибаем,
Где мысли лезут, словно поросль,
Нас душат бабы, душат бабы -
Тоска, измена, ложь и подлость.
Века они нам карты путают,
Их руки крепче, чем решетки.
И мы уходим, словно путники,
В отчаянье и отрешенность.
Мы затухаем и не сетуем,
Что в души лезут с кочергою.
Как ветлы над промокшей Сетунью,
Шумят подолы Гончаровых.
Ах, бабы, бабы, век отпущен вам.
Сперва - на бал, сперва вы ягодка.
За вашу грудь убили Пушкина.
Сидела б, баба, ты на якоре.
Ау! Есенину влестившая,
Устами в масть, глазами клевыми.
Ты обнимаешь перестывшего
За непознавших, но влюбленных.
Тебе, не любящей одних,
Его, как мальчика, швырять.
Да, до последней западни!
Да, до последнего шнура!
О, если б знали вы, мадонны,
Что к Рафаэлю шли на Пасху,
Что гении сидят, как вдовы,
Оплакивая страсть напрасную,
Что гении себя не балуют,
Что почерк их ночами точится,
Что издеваются над бабами,
Когда не в силах бросить творчество.
Когда изжогой мучит тело
И манят краски теплой плотью,
Уходят в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.
Да, мазать мир, да, кровью вен,
Забыв болезни, сны, обеты,
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
...Полина, полоня меня
Палитрой разума и радости,
Ты прячешь плечики, как радуги,
И на стихи, как дождь, пеняешь.
Но лишь наклонишься ты маком,
Губами мне в лицо опав,
Я сам, как сад, иду насмарку,
И мне до боли жалко баб.
************
Я. Я. Я.
Я ли? Я ли? Я ли?
Яр. Яр. Яр.
Ябед. Ябед. Ябед.
- протяжно зазвучал высокий голос.
Ю. Ю. Ю.
Ю ли? Ю ли? Ю ли?
Юн. Юн. Юн.
Пули. Пули. Пули...
Другие статьи в литературном дневнике:
