Александр Ревич

6
Библиотечка поэзии
***
Беспроволочный телеграф души
сигналы шлет в распахнутую бездну,
в иные времена. И пусть исчезну –
ты, речь моя, исчезнуть не спеши,
побудь среди живых еще немного,
в живое сердце зарони слова
моей тревоги. Так меня звала
чужая стародавняя тревога
из тайных сфер, из позабытых эр,
о коих говорится: «Время оно»,
и где за сотни лет до телефона
жил Данте, жил Овидий, жил Гомер,
и нам дышать их сутью сокровенной,
поскольку на земле во все века
останутся отвага, и тоска,
и женщина в другом конце Вселенной.
1972
7
Александр Ревич
ПРОВОДЫ
Арсению Тарковскому
На черном полустанке
в задымленном году,
лежачие подранки,
мы слышали беду
там, на платформе чёрной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрёму и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и, словно по тревоге,
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто – живой едва.
За окнами вагона
над пёстрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой,
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слёзы вдоль морщин.
Кого*то провожали,
и кто*то голосил,
8
Библиотечка поэзии
куда*то уезжали,
и барабан басил,
и вышла из*под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а эти шли туда.
1980
9
Александр Ревич
***
Быть может, это в детском сне
и, может быть, во время хвори
чернел тот ангел на стене
в пернатом аспидном уборе.
Грузинского монастыря
взошла стена сторожевая,
и, плакал дух, видать, не зря,
слезами камень прожигая.
Был детский сон, был камень глух,
и всё на свете было глухо,
как мы, слезами плакал дух,
и очень жалко было духа.
2000
10
Библиотечка поэзии
ПЕСЕНКА
Аркадию Штейнбергу
Не думать никогда о чистогане,
не дожидаться спелых виноградин,
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой цыгане,
есть конь у нас, и тот, чужой, – украден.
Приснятся кипарисы, но скорее –
сосновый бор, ольха или рябина.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой евреи,
Есть дом родной, и тот, увы, чужбина.
От самого младенчества до гроба
скитается душа в жару и в холод.
Что толку плакать, мы бродяги оба,
есть молодость, и та – покуда молод.
Смыкаются над нами воды Леты,
холодные, как глубина колодца.
Что толку плакать, мы с тобой поэты,
есть песенка, и та – пока поётся.
1983
11
Александр Ревич
***
Ты– родная земля и эпоха,
я – лишь капля в реке бытия,
выдох, слово одно из*под вздоха
и одно из бесчисленных «я».
Капля тает под зноем июля,
иссякает и речь, как ручей:
в этом шумном строительстве улья,
в наслоеньях времен и ячей.
В наслоеньях и напластованьях,
в суете расставаний и встреч,
в поздних сумерках, в отсветах ранних,
где звучит материнская речь.
В этом царстве с багровой рябиной
и осиновой медной листвой
я, любимая, твой нелюбимый,
нелюбимый и всё*таки твой.
1987
12
Библиотечка поэзии
***
Car mon reve impossible a pris corps…
Paul Verlene. “Nevermore”*
В сон врывается листва,
море лиственного леса,
кров древес, ветвей завеса,
древний облик естества.
В сон врывается, как звон,
осеняя, укрывая,
эта песня ветровая,
эти зовы шатких крон.
И несут дорогой сна
в глубь зеленого чертога,
где кончается тревога,
где сквозит голубизна.
Этот сон, как жизнь твоя,
где под ветром всё в движенье,
где повтор и продолженье
колыбели бытия.
1987
13
Александр Ревич
СОБАЧЬЯ ПЛОЩАДКА
В тот год здесь исчезал за домом дом,
работа шла в жару и на морозе:
сперва крушили стены, а потом
трудились экскаватор и бульдозер,
затем возникли краны, блоки стен.
бетонной просекой вели дорогу,
возник проспект просторный, а затем
что было, позабылось понемногу,
но где*то здесь в арбатских закутках
дома недавно площадь обступали,
в листве звенела перекличка птах,
и памятник стоял на пьедестале,
фонтан с литьём собачьей головы,
теперь такого не найдешь, увы,
а мы здесь мимоходом пробегали,
не замечая шумной детворы,
поскольку было нам не до игры,
поскольку было нам не до прогулок,
и всё исчезло – окна и дворы,
но этот разорённый закоулок –
в тебе не потому, что был велик,
а просто в память врезались фасады,
собачья морда и чугун ограды,
и так живут. Пока душа велит.
1987
14
Библиотечка поэзии
КВАРТИРА
Здесь дом, куда вовеки не войти мне,
и двор, зажатый каменным каре,
направо дверь…Что может быть
интимней,
чем полумрак подъезда в сентябре,
когда лучи не достают окон
и лампочки не светят допоздна,
а если дождь гремит по водостокам,
и вовсе эта лестница темна.
Шагнуть бы в эти сумерки и споро
подняться по ступеням, а затем
нырнуть в знакомый хаос коридора,
где сундуки соседские вдоль стен,
где на крюках висят велосипеды,
салазки загораживают путь,
где было всё – и радости, и беды,
которых, к сожаленью, не вернуть,
хоть этот мир до боли узнаваем:
хор перебранки в кухне, визг пилы,
стук молотка, скрипучие полы –
всё это было коммунальным раем,
теперь достойным всяческой хулы.
Убогий быт, несчастная эпоха,
но как её теперь не назови,
всё это было в дни царя Гороха
порой надежд, печали и любви.
15
Александр Ревич
ОКНО
Подумать только, как давно
входить случалось в эти двери,
глядеть в просторное окно,
где листья шевелились в сквере
на дне квадратного двора,
где раздавался скрип качелей,
перекликалась детвора
и ясным утром птицы пели,
а там, над кровлей жестяной,
громадой каменной нависший,
краснел почтамт глухой стеной,
слепил своей стеклянной крышей,
и это виделось в окне
из комнаты, где посредине
стоял мольберт и, как во сне,
высвечивалось на картине
окно, покатой кровли жесть,
над кровлею стена без окон,
всего теперь не перечесть,
но помнится, как чёрный локон
смахнула женщина с лица
и опустила кисти в банку,
а рядом плавала пыльца
в луче прохладном спозаранку,
и снова видится сейчас
16
Библиотечка поэзии
тот заоконный образ чёткий
и взгляд усталый карих глаз
родной, увы, покойной тётки,
чей старый холст передо мной,
на нём окно, дома, а выше
стена над кровлей жестяной
и тусклый блеск стеклянной крыши.
1998
17
Александр Ревич
ФЛОРЕНЦИЯ.
УЛИЦА ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ
Во Флоренции было не жарко,
с ветерком, а порою с дождем.
То карниз был укрытьем, то арка,
то собор, то случайный проем.
Распогодится – снова в дорогу
вдоль цветистой мозаики стен,
от порога шагая к порогу,
от угла до угла, а затем
вырос этот корявый, замшелый,
схожий с крепостью дом угловой,
тяжкой глыбой, надгробною стеллой
нависающий над головой.
В этой улочке узкой и серой,
в этом доме явился на свет,
всё изведавший полною мерой
знаменитейший в мире поэт.
Говорили о нём: что за чудо!
Говорили: на нём благодать!
А жилось ему в общем*то худо
и в аду довелось побывать,
в том аду, где удача бездарна,
где любой угрожает закут,
где по руслу любимого Арно
воды Стикса всинцово текут.
Но это однажды отнимут,
и в изгнанье придется нести
18
Библиотечка поэзии
воды, портики, небо и климат,
пронизавший до самой кости,
до кости… и тоска неустанна
по деревьям. Следам на песке,
по Тоскане, а эта Тоскана
лёгкой дымкой дрожит вдалеке.
Так вот, значит, иди и не падай,
зубы стисни и рта не криви…
Но ведь был ему в муке наградой
вечный свет безответной любви.
В безнадежной печали – величье,
и в ненастном свечении дня
пролетает, как луч, Беатриче
сквозь него, сквозь века, сквозь меня.
1987
19
Александр Ревич
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
1
Когда коснулось глаз
свечение пещеры,
младенца в первый раз
окутал сумрак серый.
Стояли холода,
студя золу мангала,
и, хоть взошла звезда,
тепла не доставало.
В тот предрассветный час,
когда знобило плечи,
пришёл один из нас,
детёныш человечий.
из света или тьмы
холодным новогодьем
явился в мир, как мы
обычно в мир приходим
на счастье иль беду,
чтоб встретить утро снова
в двухтысячном году
от Рождества Христова.
20
Библиотечка поэзии
2
Совсем не трудно гвозди вбить в
ладони
и промеж ребер засадить копьё.
Что делать! Зародилось в смертном
лоне
Его живое тело, как твоё,
и потому Он преклонил колени,
когда уснули спутники в саду,
и у Отца просил соизволенья
избегнуть казни, миновать беду.
Мы – ближние Его в скорбях и боли,
мы все от плоти плоть, от кости кость,
и стискиваем зубы поневоле,
представив, как вбивают первый
гвоздь.
3
Когда меж камней раскалённых
Его утомляла ходьба,
дышал он с трудом на уклонах,
и смахивал капли со лба,
и пил родниковую воду,
такую прозрачную встарь,
и нищую славил природу,
неведомый странник и царь.
21
Александр Ревич
4
Всё это виделось когда*то
в начале мира, на заре:
стекло оконного квадрата
в морозных пальмах, в декабре.
Всё это виделось спросонья:
за дверью белый зимний двор
и пиковая масть воронья
пространствам снежным вперекор.
Всё это было до сознанья:
тепло и пламя ночника
и призрачные очертанья
вещей, не названных пока.
Так возникал в глазах младенца
мир узнаваний и примет:
лицо, рука и полотенце
и древний смыл: «Да будет свет».
5
Говорят, в далёком ноябре,
в ночь, когда я вышел из утробы,
был мороз трескучий на дворе,
горбились за окнами сугробы.
22
Библиотечка поэзии
В давнем южном городе мело,
вьюга за стеною выла бесом,
окон запотевшее стекло
поросло дремучим белым лесом.
С кранов лёд свисал, не стало дров,
не топили печь, воды не грели,
с первого мгновенья был суров
ты, мой век, от самой колыбели.
Многое случится, а пока
ощутимы бережные чьи*то
две ладони, запах молока,
чья*то всемогущая защита.
Так, в одну из самых лютых зим,
в дни бескормицы и бездорожья
был незримой силою храним
маленький росток, подобье Божье.
23
Александр Ревич
***
Как стрела на излёте
при паденье в траву,
забываю о плоти,
только в звуке живу,
в звуке, в свете, в печали,
в том, что волей Творца
было Словом в начале
и не знает конца.
7 апреля 2000
24
Библиотечка поэзии
***
М. Р.
И ласточки мелькнувшая стрела
над самою водою пролетела,
не замочив свистящего крыла,
не окропив стремительного тела,
над зеленью зеркального пруда
вдруг вырвалась на волю из под спуда,
возникла невзначай из ниоткуда
и тут же ускользнула в никуда,
как бы слилась с безоблачным простором,
с прибрежными кустами и кугой,
являя мир, являя сон, в котором
и вечность, и бескрайность, и покой.
19 июля 2000
25
Александр Ревич
РАЙ
1
Здесь вечный день и сон в тени древес,
и солнечных былинок шевеленье,
и всплеск ручья, и шелестящий лес,
овечье стадо, а за ним оленье.
Здесь лев прилёг под лиственный навес,
и мирно дремлет волк. А в отдаленье
павлин уснул, и слон*тяжеловес,
и прочее лесное населенье.
Где это всё? Пришло издалека,
приснилось и растаяло – так странно
прямоугольником телеэкрана
бежит неуловимая строка.
и это всё пришлось нам слишком рано
забыть навек, чтоб вспоминать века.
2 октября 2000
26
Библиотечка поэзии
МОЛИТВА НОЯ
Земля деревьев, трав, лягушек и жуков,
коней и окуней, синиц и прочих тварей
даёт своим жильцам питание и кров,
оберегает свой гербарий и виварий,
хранит их от жары, от стужи и ветров,
дарит одним огнём властителей и парий.
Кто знает, что таит ленивый взгляд коров,
Зеленый глаз кота или собачий карий?
Уже разверзлась твердь и хлынула вода,
уже на дне морском поля и города,
не скроются в горах ползущие по скатам.
Воздай нам, Господи, за подлость и хулу,
но избавленье дай хоть малому числу –
созданиям Твоим, ни в чём не виноватым.
7 октября 2000
27
Александр Ревич
СОН ОБ АРМАГЕДДОНЕ
Где*то за туманом время оно,
но сырою ранью до утра
снится суходол Армагеддона,
а быть может, так звалась гора.
Как в столетнем фотоаппарате,
панораму застилает мгла,
где в последний раз сойдутся рати:
с чёрной тучей – белые крыла.
Кажется, лежал я в поле этом,
двигался ползком, срывался в бег,
думалось, сраженье будет летом,
но белеет почему*то снег:
почему*то снег лежит не тая,
под снарядный вой и свист ракет,
и оделась в снег гора святая –
место боя на исходе лет.
Я исчерпал страх, и дух спокоен,
бой уходит по сухой стерне,
Господи, я твой последний воин,
хоть в последний раз. В последнем сне.
18 октября 2000
28
Библиотечка поэзии
ЧАША
Мог бы совсем не родиться,
мог бы…Но слава Творцу!
вспомнишь забытые лица –
слёзы текут по лицу.
Снежное утро рожденья –
твой незапамятный мир,
тот, где чадили поленья
в печках озябших квартир.
Страху в глаза и отваге
острой крупою мело,
бились кровавые флаги
с белой пургою в стекло.
Снова пространство в сугробах,
вьюга и выстрелы в лоб,
и на холмах крутолобых
ноги вмерзают в окоп.
Всё это было когда*то
и остается вовек:
чёрные строки шрафбата
в белый впечатаны снег.
Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
выпита полная чаша,
самая малость на дне.
29
Александр Ревич
***
Ева, девочка, дикарка
в мокрых космах до крестца.
Лучше не было подарка,
тверже не было резца.
Ева, женщина. Колдунья,
дочь, праматерь и прапра…
Ты в какое новолунье
вдруг возникла из ребра?
Бог мой! Что это за диво
за кустами на песке,
как склонившаяся ива,
топит волосы в реке?
Что за дерзкое лукавство
обжигает навсегда,
долгоного и рукасто,
и текуче, как вода?
Тот ваятель был не промах,
знал он форму, ведал суть.
А в боку торчит обломок,
не забыть и не вздохнуть.
.
.
.

.
.
.
Невозможно пройти сквозь кирпичные стены,
Сквозь бетонные швы и цементный раствор,
Я в темнице томлюсь в обвиненье измены,
Жду решенья суда и горячий костер.

В оскорблении чувств я рвану из ботфортов
Четвертушку бумаги с гусиным пером,
В окружении женщин бездушных и мертвых
Я невинность ищу и пишу о святом.

Со стола брошу птицам последние крохи,
Жеребцу подарю дорогие цветы,
Я живу во враждебной поэтам эпохе,
Где любовь, как товар, что-то вроде еды.

В предложениях смысл изменился по сути,
Воровство помогает финансам страны,
Все вверх дном, все знакомо до боли, до жути
И на каждом штрихкод, как наклейка цены.

Как подбитая утка лечу по привычке,
Шевелюсь, как куски на земле червяка,
Я прошу об одном, чтобы дали мне спички,
Как последнюю милость огонь костерка.

Для паяцов тряпичных жар солнца не страшен,
Но прожить им нельзя без еды и воды,
Я мечтаю о речке, где поле ромашек,
Что поэт это искры летящей звезды.
.
.
.

.
.
.
В отоплении дома, в системе из труб
Мир иной в самотечном движеньи разбойный,
С бородой водяною сидит в нем суккуб,
Размышляет о тьме, незаконченных войнах.

Как томительна скука, грызня возле муфт,
Чтобы вырвать металл и прорваться на волю,
Чтобы сила воды, как удар катапульт
Привело бы фундамент бетонный к расколу.

Дух воды заревел бы, как загнанный зверь,
Вал сорвав с колесом основного насоса,
Через швы перекрытия с места в карьер,
Превратил бы фасад в ледяные наросты.

В стыке стен охладил бы лицо невзначай,
В них подтеки оставив в отрыжке кислотной,
И цементный раствор прошептал бы "прощай",
Вытекая из кладки кирпичною рвотой.

Как застонет натужно контргайка и сгон,
Чтобы фильтр-грязевик лязгнул хищно болтами,
Это мрачный старик, он во тьме заключен,
Шаровой кран трясет и на стыках болтает.

Почему напряжен вечерами мой слух
И я верю в суккуба и слуг-невидимок,
В то, что трубы, как руки горячих подруг
Что-то злого хотят, жарко дышат в затылок?

В батареях гудит и скребет по резьбе,
Вновь труба отопленья в подвале остыла,
Это значит в котлах Дух опять не в себе,
Трубам длинным отдав все последние силы.
.
.
.

.
.
.
Разлахмаченной кистью раскрасит тайгу
Ветер северный в хлопьях намокшего снега,
Бросит в хмыз у ручья золотую серьгу,
Дернет белку за хвост в пируэте разбега.

Снег колючий насыпет как будто взаймы,
Видно копит его для красавицы хлёсткой,
Для метели визжащей, подруги зимы,
Рассыпающей ночью холодные блестки.

С каждым годом все меньше становится мух,
Белых, острых, холодных, по небу летящих,
У зимы нет напора, с печалью старух
Она месяц декабрь над обрывами тащит.

В волосах тает снег и ресницы влажны,
И горит, как душа у забора рябина,
Что-то входит в меня, в мою кровь, в мои сны,
Что заставит дрожать лунный свет без причины.

Свет неверной луны манит ночью меня,
В черном небе висящий на ниточке камень,
Что хочу, что ищу, я не знаю сама,
В плаче света и звезд под моими ногами.
.
.
.

.
Три минуты
.
Нет ничего важнее утренних минут,
Когда я выйду из палатки без рубашки,
Костры горят и стон ревущих катапульт
Пока не слышен в очертаньях стен и башен.

В траве кузнечиков зеленых трескотня,
Жучков и паучков зловещих разговоры,
Скрип упряжи и где-то ржание коня,
И на пригорке вестник смерти, черный ворон.

Как будто бы богам войны невмоготу,
Решили отдохнуть, чтоб сбросить груз сомнений,
У них, как и у нас, не ценят доброту
И любят пить хмельной настой растений.

Заря покажет вдалеке багровый глаз
И по траве пойдет с пылающей косою,
Кто скажет мне, кто упрекнет, как я увяз,
С войной играя словно с девкою срамною.

Я ошибусь, что город взять не тороплюсь,
Порвав жгуты, ремни в машинах торсионных,
Но я попробовал, как пробуют арбуз,
А в Риме любят героизм и непреклонность.

Пожму плечами легкомысленно, увы,
Ведь непреклонность — это признак психопата,
Забить людьми живыми крепостные рвы,
Не удостоить мертвых словом или взглядом.

Что за урок мне город этот преподнёс
И почему я поутру в раздумье замер,
Я между Сциллой и Харибдой вижу мост,
На нем решенья принимаем мы не сами.
.
.
.

.
.
.
Отрады нет и в сумраке келейном
Тку полотно из темноты, из звезд, из пуль,
Что может быть колючей, чем репейник
И громче, чем удар баллист и катапульт?

Легко смущать мужей чужих речами,
По заводям бродить, вылавливать угрей,
В очередях расталкивать плечами,
Кого невольно принимаешь за людей.

Шумит осока, кланяется мрачно,
И скальды выгонят на луг пастись подруг,
Волчиц под маской коз, овец невзрачных,
Под причитанье псов, испуганных тварюг.

Кому сказать, что участь не приемлю,
Что снег на воротнике, как воровство,
Не учат в школе — берегите землю,
Покажут глобус, надо всем любить его.
.
.
.

.
.
.
За беспечность меня закидают камнями,
За ошибки свои поплачусь головой
И не сесть и не встать, я обложен флажками,
И всегда кто-то есть за моею спиной.

Про меня говорят, что беспутный повеса,
То, что к цели иду я порой напролом,
Сердце женщин не скрыть за железной завесой,
Вот и шлют мне плутовки записки тайком.

В накрахмаленных платьях я вижу доспехи,
Звон корсажей двойных отдается в ушах,
Если муж кастелянши любимой уехал,
То подаст мне служанка за окнами знак.

Серп угрюмой луны словно горб инвалида,
Задевая о тучи и кроны дубов,
Высекает из неба осколки пиритов,
Осыпаясь под ноги дождем огоньков.

Чтоб в альковах у дам я забрал бы невинность,
Им оставив надежду, как призрачный дым,
Я мошенник и плут, это горько, цинично,
Словно моль в их сердцах — за шкафом платяным.

Лица старых подруг мной давно позабыты,
Поцелуи и встречи в обрезках минут,
Ловелас — это зелень и холод нефрита,
И осиновый кол с ним бессмысленный труд.
.
.
.

.
.
.
Я помню частокол, обугленные сучья,
Как медленно на землю падал белый снег,
Падение с коня и в горле боль удушья,
Над головою кол осиновый и смех.

Туман поможет и поганки на болоте,
Как объяснить все это горе-докторам,
Что дерева кусок носить сейчас не в моде,
Что он под сердцем раскололся пополам.

Внутри меня осталась молодость и сила,
Под крышкой хрупкой, из осиновой коры,
Внутри ларца последний крик, как я завыла,
Как пряталась в лесах до утренней зари.

Обломок дерева под сердцем словно память,
Как я когда-то утром встретилась со злом,
Пять рыцарей лежать осталось между пнями,
Навечно обвенчавшись с холодом и мхом.

Все за ошибки платят жизнью в наше время,
Не учат в школах, как опасен борщевик,
Когда пыльца летит, кружась между деревьев,
То видно леших, ведьм, русалочий плавник.

На свете много, одержимых странной думой,
Что уничтожим то, чего мы не поймем,
Так мне, кикиморе зеленой и угрюмой,
Пощекотали грудь осиновым колом.
.
.
.

.
.
.
На окраине леса меня обложили
И погнали к деревне под крик егерей,
Помню жжение пуль словно бьют тебя шилом
И вбивают под кожу иголки ежей.

Я в испуге бежала по гати к болоту,
Чтоб спастись от людей, от пришельцев извне,
Чтобы в топи на дне обрести вновь свободу,
Превратиться в сучок на каком-нибудь пне.

Что за мода у них и поверье с осиной,
Чтобы в сердце вогнать с громким возгласом кол,
Кто сказал, что исчезнет нечистая сила,
Упадет бездыханно, как тряпка под стол?

Эта встреча в лесу крепко врезалась в память,
Как от конных и пеших я чудом спаслась,
Их с десяток осталось лежать между пнями,
Полюбив холод мха и болотную грязь.

На распутье миров, где туман мирно дремлет,
В фиолетовых пятнах растет борщевик,
Там с летящей пыльцой изменяется время,
Слышно пение ведьм и русалочий крик.

Беззаботно ведут стайки фей хороводы,
Под лопаткой у них по четыре крыла,
И в дозорах стоят, совершают обходы
Три лесных колдуна, упырей веселя.

Как же много на свете людей одержимых,
Свято верящих в книги, в порядок, в закон,
Так однажды и я в тех местах нелюдимых
Оказалась стоять перед чьим-то ружьем.

Приключилось однажды, когда была юной,
Длинноногой кикиморой в чаще лесов,
В человеческий рост борщевик в зной июня
Дверь в пыльце приоткрыл на развилку миров.
.
.
.

.
.
.

Лесным красоткам покажу я новый фрак
И по траве пройдусь, как франт молодцевато,
Ус подкручу и покачаюсь с ветром в такт,
Бросая вниз росу букашкам словно злато.

Я черный жук, последний зодчий темноты
В листве зеленой под хитоном неприметный,
Дороги строю и надежные мосты
Из веточек, сучков и мха, клочков газетных.

В лесу дремучем приключеньям нет конца,
Здесь по-мальчишески нет драк без перемены,
У элегантных дам разбитые сердца,
У кавалеров лбы в карабканьи на стены.

Как хочется увековечить эти дни,
Чтоб обо мне в лесу осталась где-то память,
Укрытия, крестом помеченные пни
И береста берез в узорах под ногами.

Я долгоносик, я опасный короед,
От братии моей не знает лес защиты,
Моя мечта, чтоб строить много-много лет
Дворец, где нет опор, где башни словно нити.

Пусть я ослепну, навсегда исчезнет слух,
Но живопись моя в узорах совершенна,
Свой стиль работы я назвал "Большой испуг",
Любой талант быть должен с детства патогенным.
.
.
.

.
.
.
Капли крови своей уроню на песок,
Не спрошу никого, где смысл в том, чтоб родиться,
Для кого-то дворцы, из порфира чертог,
Мне лишь слышать всю жизнь крики жалобной птицы.

На окраине леса растет борщевик,
Охраняет меня, мир последних видений,
Даже тот, кто все время идет напрямик,
Обойдет нашу топь, где летящие тени.

Всполох птиц горделивых на бурых камнях,
Это снова русалки меняют обличье,
Раздраженье и гнев, как печать на устах,
На невзрачной личине в веснушках девичьей.

Кто сказал, что чураюсь заезжих людей,
Страх не лью из ковша в час заката вечерний,
Мне решимость нужна, чтоб Великий Помпей
В одобренье кивнул из небесной таверны.

Зелень глаз и волос не отмыть никогда,
У кикиморы юной нет больше иллюзий,
В сонной заводи синей вскипает вода
И выносит на берег мальчишек безусых.

Я столетия жду, кто никак не придет,
Чтоб алатырь холодный мне вынуть из сердца,
Чтоб страданья ушли, плен коряг, холод вод,
Чтоб смогла наконец я под солнцем согреться.

Чтоб смотреть без испуга на краски зари,
Ощутить, как под кожей пульсируют вены,
Чтоб забыть навсегда, как кричат пескари
И поют о любви по ночам цикламены.
.
.
.

.
.
.
В отраженьях кривых вижу лица подруг,
В освещении тусклом с облезлою кожей,
В глубине желтых глаз затаился испуг,
Страх и ужас друг с другом немного похожи.

Старец в струпьях седой даст напиться воды,
Он один только знает, где водятся мыши,
Он смотритель и страж, он со всеми на ты,
Лучший друг для гадюк так опасно застывших.

Бородою седой для приличья тряхнет,
Прут достанет стальной для египетской кобры,
Каждой твари когда-то настанет черед,
Для ковчега зачем-то был каждый отобран.

Золотые колосья растут в стороне
От скопленья шипящих с раздвоенным жалом,
В серпентарии этом, так чудится мне,
Как в театре идет все к развязке с финалом.

По ночам не могу больше спать на камнях
И тревожно менять под луною обличья,
Я химера, я змей и на первых порах
Похожу по земле под личиной девичьей.

От смущенья уйду в дальний угол пещер,
Что-то в горле стоит поперек темным комом,
Я осталась одна из змеиных химер,
Никого не осталось от прежних знакомых.

Каждой твари по паре, кто это сказал
И остался при этом собою довольным,
Для меня муть стекла, неизвестность зеркал,
Чтоб у старца в плену вечно быть подневольной.
.
.
.

.
.
.
Соловей поперхнется от свиста тоской,
Поджидая несчастных в февральскую стужу,
В окаянных местах он разбойник лихой
И с тугим кошельком заберет чью-ту душу.

На суку он сидит на Оке, на Донце,
В разноцветной рубахе свистит одичало,
Под луною покажет себя он в красе,
Чтобы страх пробирал до костей для начала.

Бросит плащ на дорогу тумана и тьмы,
Повернется к тебе в гнойных язвах и струпьях
И дохнет на тебя, как мороз Колымы,
От которого порох слипается в ружьях.

Люд торговый трепещет, кричит вразнобой
И звенит в их мошне золотая монета,
Витязь выронит меч из Дамаска стальной,
С рук невесты сползут дорогие браслеты.

Каждым утром смотрю у воды на восход,
Каким боком ко мне этот день повернется,
Слышу свист соловьев, что настанет черед,
Что когда-то и я не согреюсь под солнцем.

Что однажды дойду до запретной черты,
Погублю молодцев на проезжей дороге,
Незаметно для всех, на суку с высоты
Буду прыгать идущим с товаром под ноги.

Что пугать моим именем будут детей,
Говорить, что сова мне садится на плечи,
Что удел соловья петь не ради людей,
Показать он боится лицо человечье.

.
.
.

.
. 07.06.2026 ---- KNDSG
.
Принесу для продажи фламандские ткани,
Кружева из Брабанта и бочку вина,
Перед нами лежит долгий месяц скитаний,
Бездорожье и хаос, и звездная тьма.

Маркитантка всплакнет, но бывало и хуже,
Князь на сборы дает пару лишних часов,
Я в тайник положу порох, пули и ружья,
И канат из пеньки, чтоб пройти через ров.

Мы лазутчики с ней, мы для князя шпионы,
Мы как ветер гуляем в тылу у врага,
Наблюдаем, где легче взломать оборону
И когда и куда надо двинуть войска.

Пыль поднимется к небу, исчезнет кибитка,
Разве я в этой жизни об этом мечтал,
Чтобы вечно считать прибыль, риски, убытки,
У путан целовать губ припухших овал?

Мне милее всего крики девок румяных,
Чтоб гоняться за ними и падать у ног,
Просыпаться с любимой в стогу утром ранним
И смотреть, как ползет по траве паучок.

Маркитантка и я, неразлучные двое,
Для своих и чужих, мы для всех не свои,
Как предвестники штурма, победного боя,
Мы как капельки яда на жале змеи.

Где-то бьют в барабаны с невиданной силой,
Князь на помощь зовет смерч шальной и дожди,
А за нами, как след, только ржанье кобылы,
Скрип кибитки с привычным для уха "Иди!"
.
. 07.06.2026 KNDSG
.

.
.
.
Космы кос распущу, посмотрю на закат,
Как он красит багровым болота и речку,
Горько плачет кулик, здешних мест этих бард,
Для людей и для птиц в непонятном наречьи.

Страх нагонит в ночи на суку Соловей,
Повелитель лесов и король безобразий,
Снег взлетит пеленой, упадет на коней,
С крон деревьев осыпется медленно наземь.

Не останется утром следов на земле
Кроме сломанных веток и листьев березки,
Пары сломанных сучьев, засохших стеблей,
Отлетевших рессор и колес от повозки.

Этот лес окружил, взял в кольцо борщевик,
Деревеньку с людьми, у причала баркасы
И свистит Соловей, чтоб срываясь на визг,
Показать заплутавшим свой лик одноглазый.

Пару ягод рябины сожму в кулаке,
Как люблю я их горечь на ветре морозном,
В ней тоска хищных птиц с тенью рыси в прыжке,
С беспокойным плющом, вверх ползущим по соснам.

Под кустами лежит снова чье-то тряпье,
Люд торговый дрожит и встает на колени,
Под луной я меняю обличье свое,
Как любой, оказавшийся в этой деревне.

В человеческий рост борщевик за окном
Постепенно вселяет мне в сердце тревогу,
Что останусь в лесу навсегда с Соловьем,
С ним сидеть на ветвях у проезжей дороги.
.
.
.

.
.
.
У волчиц одиноких нет правил иных,
На себя полагаясь, на хватку, инстинкты,
Что нельзя доверять ни своим ни чужим,
Что друзья на охоте бывают убиты.

Шерсть поднимется дыбом, пригнется трава,
Смерть летит с вертолетов над лесом парящих,
Почему их над склоном всегда только два,
С чешуею из стали чудовищ над чащей.

Где-то есть их гнездо высоко на скале,
Где мазут и бензин в глубине черных трещин,
Где пропеллеры их в темно-синей смоле,
Из небес вытекающей с громом зловещим.

Я с рожденья учусь различать за сто вёрст
Шум колес, гул моторов от птичьего грая,
Пусть споткнется вожак, лучший друг будет мертв,
Я пригнусь и уйду между сосен петляя.

Брызнет кровь и окрасит подножие скал,
Грудь подставив свинцу в неумении падать,
Кто вчера в мое ухо так нежно рычал,
Заградит и спасет от смертельного града.

Подползу незаметно к чужому костру,
Нападу со спины, как бывалый кочевник,
Чтобы песню пропеть, как друзей поутру
Я однажды нашла возле дальней деревни.

Как в предсмертной улыбке ощерив клыки,
В грязной яме лежала убитая стая,
Как смотрела часами в слепые зрачки
И клялась отомстить от тоски замирая.

Понесется над лесом мой свадебный стон
И на мху, на покрытой росою фланели,
Под луною вожак, с ним стоим мы вдвоем,
Потому что тогда только мы уцелели.
.
.
.

.
.
.
Утренние мечты (Конкурс СЮРРпрайз -113 от 03. 03. 25)

Я представлю себе, как летит лепесток,
Как по кочке ползет паучок инфантильный,
Что лежит на листе лопуха башмачок,
С нижней юбкой букашки, с колечком фамильным,

Что была вечеринка с жучком озорным,
Пили чай и давились пирожным и смехом,
Что кузнечик-хвастун всем в глаза пускал дым,
А потом вдруг куда-то поспешно уехал.

Одуванчик в раздумье качнет головой,
Направление к дому покажет к болотам,
И мне бросится в ноги цветок полевой,
У тропинки за первым ее поворотом.

Упадет и завяжется в тоненький жгут
Поясок из вьюнков с паутинкой блестящей,
Каждый знает в лесу, что счастливый маршрут
Соловей охраняет, на ветках сидящий.

Соловей засвистит и исчезнет жучок,
Пропадет паучок и с букашкой кузнечик,
На земле отведен в жизни каждому срок,
Чтоб на память хранить в сердце ворох колечек,

Чтоб смеяться и плакать, встречая рассвет,
Соловья проклиная с луной очумелой,
Что от сердца ключи в паутине, где свет,
Прикрепленной к фате паучком неумело.
.
.
.

.
.
.
Ястреб чертит на небе загадочный круг,
В хладнокровии нет на земле ему равных,
Камнем падает вниз и мне слышится — Друг,
Я такой же как ты, смерть несу для несчастных.

Я убийца наемный и всем невдомек,
Что стихи я слагаю, поэмы и оды,
Для дуэлей ищу благовидный предлог,
Чтоб потом волочиться за дамой придворной.

Женщин много на свете и все хороши,
Жаль, что надо всегда отвечать за поступки,
Находя у любимой в корсаже ножи
И стилет в кружевах накрахмаленной юбки.

Негодует король, объявляет войну,
Люди мрут словно мухи от кори и оспы,
Я влюблюсь снова в женщин, как в эту весну,
В аромат росных трав и цветов грациозность.

Обещаю всегда, что, конечно, женюсь,
Как стервятник кружусь в стороне на отшибе,
Для замужних матрон я как овод и гнус,
Осужденье толпы им дарю и погибель.

Пару мыслей в ночи набросаю в блокнот,
О морали, о том, что зовется фривольность,
Что изнанка любви — это смрад нечистот,
Но о ней говорить неприятно и больно.

Под луной вижу тени погибших солдат,
Вижу женщин нагих с головами гиены,
Мои мысли кружатся, как птицы летят
И в сердцах юных дам вызывают смятенье.
.
.
.

.
.
.
Факел вспыхнет в ночи желто-красным огнем,
Караван испугает, идущих с товаром,
На ветвях Соловей как всегда с кистенем,
Пахнет горькой смолой и хмельным перегаром.

Опрокинется небо, как старый котел,
Чтобы звезды ловить без перчаток руками,
Кто судьбу в колыбели такую нашел,
Чтоб шептать Соловьям — Хорошо, что я с вами.

Тот, кто верит в судьбу, тот, конечно, блажен,
Я же верю лишь в свист, обещающий хлеба,
Под луной я всего лишь невзрачная тень,
Из которой кошмар с наваждением лепят.

Визг испуганных женщин раскрошит бетон,
Не к лицу им встречаться с разбойником троллем,
Здесь с рожденья в лесу всяк к нему приучён,
Слышать крик Соловья с его свистом веселым.

Сколько пальцев в ночи вижу я на руке,
Почему ощущаю растущие крылья,
Вижу каждую жилку в бегущем жучке,
Сердца стук слышу их под хитоном мантильи?

Соловьи начинают под звездами вой
И смотря в отраженье, застывшее в луже,
Вижу я не себя, вижу лик неживой
Хищной птицы на ветках в морозную стужу.

Вдруг пропали веснушки, пропала коса,
Шепот листьев ночных, что ее ты не трогай,
До зари мне осталось четыре часа,
Чтоб вернуться домой по знакомой дороге.
.
.
.

.
.
.
Отраженье в реке не смогу обмануть,
Оно скроет мой лик, мои косы, веснушки,
По ночам как и все я смотрю на луну,
С волчьей стаей в лесу на далекой опушке.

Словно бьют батогами орут соловьи,
С первым лучиком солнца сидят на заборе,
Полусонно смотрю я на них в забытьи,
В этой жизни они неплохие актеры.

Борщевик захватил три деревни и лес,
Его листья летят и садятся на плечи,
Сладкий сок из стеблей, эту липкую смесь
Каждый выпил, теряя лицо человечье.

Этот сок превратил незамужних девиц
В стаю хищных волчиц кровожадных с клыками,
В полнолунье любому скажу я "молись",
Ничего не поможет, чтоб справиться с нами.

Раскаленным железом мне выжгли клеймо,
Те, кто сущность иную бояться увидеть
И не могут понять, почему в день седьмой
Я меняю свой лик, свою суть, как обитель.

На мосту разобьется опять грузовик,
Чтобы паре волчиц стало легче на сердце,
Чтоб смеялись русалки, войдя в борщевик,
Не могли на лежащих всю ночь насмотреться.

С валунов под водой поднимается муть,
Жжет мне знак на плече с волчьей мордою хищной,
Слышу голос болот: Что же ищешь ты тут,
Раз тебе не дано стать счастливой и сильной,

Что алатырь взорвался в руках чужаков,
Потому борщевик в этот час незакатный
Шепчет нам, что случилось за сотни веков,
Но наречье его никому не понятно.
.
.
.

.
.
.
Закричит на заборе истошно петух,
По реке поплывут льдинки с листьями мимо,
Кто вчера говорил, что он преданный друг,
Стал сегодня другим, позабыл твое имя.

Ранним утром морозным туман, как стекло,
С каждым вздохом скрипит, горло колет иголкой,
С человечком зеленым влетит НЛО,
Неудачно застрянет под прядью в заколке.

Домовой с человечком сыграют в лото,
Будут крошки кидать словно мяч волейбольный,
Чтоб однажды весной с места стронулся дом,
Изменил бы свой вес и взлетел к колокольне.

С домовым, с человечком я стану другой,
Клен покрасит мне косы багряно-зелёным,
Поменяю свой облик и стану худой,
Взятой в плен НЛО, к чудесам принужденной.

Расплывется в воде, как олифа, заря,
И растелется плес, как узорчатый пояс,
Возле ив простою в забытье до утра,
В тяжких думах, что жизнь нескончаемый поиск.
.
.
.

.
.
.
Замигает дисплей и в бегущей строке
Прочитаю я то, что мне пишет Эвтерпа,
Что мой стих, как кораблик плывет по реке,
Вместе с листьями клена, березы и вербы.

Что в словах бесполезных сжигаю дотла
И себя и других, и кидаю на плаху
Тех, кого обманула, кого предала
И роняю слезу каждый раз на рубаху.

Хорошо, что словами стараюсь не тлеть,
Между жизнью и смертью, двумя берегами,
И мигает строка, что мне в лифте лететь
Тридцать восемь секунд с моим весом, с вещами.

Лифт застыл неподвижно, не двигаясь вверх,
Мой дисплей со строкой удивительно краток,
Вижу дату и год, что сегодня четверг,
То, что мастер придет устранить недостаток.

В этой шахте бетонной я чувствую дым,
Пол дрожит от вибрации снова и снова,
Как же мне объяснить, что хорошим и злым
Можно быть лишь в свечении нужного слова.

Что в избитых словах не найти ничего,
Точно также, как в лифте ползущим обратно,
Чтобы выйти на свет, на этаж нулевой
И забыть про стихи и про звон их набатный.

Почему на стене кнопок нет "старт" и "выкл",
Если что-то внутри поломалось, сгорело,
У любого мотора есть заданный цикл,
Нет в таблице ошибок, что все надоело.

Вновь в бегущей строке, что хозяйка идей
Все мое естество, моя хищная сущность,
Я как червь в древесине, одна без людей,
Выход к свету ищу вместе с хлебом насущным.
.
.
.

.
.
.
У подножия гор лагерь был чужаков,
Днем и ночью они рыли ямы, траншеи,
Видно кто-то в Москве верит в силу волхвов,
Не боится свернуть в экспедиции шею.

Три деревни уже окружил борщевик,
В его царстве теперь больше нет листопада,
В тишине предрассветной выходит плавник
Из сплетений корней возле дикого сада.

Рыбы в норах живут, не нужна им вода,
Ветер шепчет, чтоб я из деревни бежала,
Что найдут чужаки под землей без труда
Заколдованный камень, изогнутый жалом

Этот камень везли через сорок земель,
Чтобы спрятать его в сундуке незаметно,
И теперь у болот кружит голову хмель,
В них купцы исчезают с товаром бесследно.

Знаю я, что алатырь зарыт где-то тут,
Он меняет цвет глаз, входит в кровь словно вирус,
В полнолунье садится, как птица, Сатурн,
Подустав от орбит и круженья на выруб.

Каждый третий четверг вижу я у ворот
С желтым глазом девицу с сумой перемётной,
Поднимается ветер и листья несет,
Вместе с речью ее и тоской безысходной.

Упадут семь колец драгоценных к ногам,
У алатыря кровь вновь прольется на землю,
В этот день мне придется придти к чужакам,
Объяснить неприязнь, что я их не приемлю.

Превратятся в столбы соляные они,
Зелень кос бросит в воду безмолвная ива,
Мне придется опять камень тот схоронить
И в сто тысячный раз написать на нем имя.
.
.
.

.
.
.
Случай Конкурс СЮРРпрайз -125 от 26. 05. 25

Мир покатится вниз, как никчемный клубок,
Я юлой закружусь и истошно завою,
Крепость с ходу не взять, я покляться бы мог
На иконах святых и своей головою.

У Великого Кормчего норов и нрав,
Он не видит кричащих, облитых смолою,
Я сегодня, как пес, морду к небу задрав,
Вижу лица волхвов, говорящих со мною.

Мир лежит на щите, на спине черепах,
Как заколка и брошь для богинь и пошлячек,
Помню Кормчий сказал как-то мне впопыхах,
Что бессмерртье, как глыба, как камень лежащий.

Что от брошенных женщин скандалы и крик,
За спиною моей недомолвки и плачи,
В череде похождений пока не постиг,
Как скрывать свою тень с хищной мордой собачьей.

Ветер был невидимкой, наверно, рожден,
Собеседник и друг с кучей разных вопросов,
Для чего одному штурмовать бастион,
С легионом калек, престарелых с артрозом?

На повозку прибью для удачи свой щит,
Жизнь свяжу с маркитанткой со шрамом под глазом,
Если ветер затих, слышу я, как трещит,
Мир зажатый в руке, у властительной мрази.

Я во сне слышу смех, звон кимвал и кифар,
Слышу клекот орлиный летящих валькирий,
Это Кормчий сказал, что вся жизнь словно фарс,
Что стреляют по нам, по мишеням как в тире.

Маркитантка и я в тупике для двоих,
Где любовь, как росток к свету тянется робко,
Всем влюбленным поможет на небе старик,
Чтоб на свадьбах кричать хриплым голосом "Горько!"
.
.
.

.
.
.
Одна Конкурс СЮРРпрайз -126 от 02. 06. 25

"In der Not frisst der Teufel Fliegen": В минуту отчаяния и черт ест мух (нем. пословица)

Про себя я скажу — хорошо, что одна,
Повелитель исчез, растворился бесследно,
Я из слов возвожу словно зодчий дома,
Из стекляшек пустых, из сравнений бесцветных.

Поэтесс и поэтов бесчисленных тьма,
Пишут оды, поэмы, марают бумагу,
В этой жиже словес — по колено дерьма,
Где утопят шутя просто так бедолагу.

Быть шутом на подмостках бессмысленный грех,
Бубенцами греметь у «бояр семи знатных»,
В наше смутное время — услада для всех
О деяньях вещать на плакатах наглядных.

Колокольня Ивана — у всех на устах,
Поражает умы благолепной постройкой,
В ней невидимый глаз — в пелене, в парусах,
В скорлупе облаков, удальства и изгойства.

Никого, никогда я спасти не смогла,
Ничего не смогла со псалмами в смиреньи,
Черным углем пишу, что нет более зла,
Чем пытаться войти сквозь закрытые двери.

Где-то есть преисподня и царство чертей,
Обжигающий пар благовоний и масел,
Мне придется как черт есть личинок, червей,
Говоря, что жива и что мир наш прекрасен.
.
.
.

.
.
.
Жизнь проходит в пути, в тяжких странствиях дальних,
В окруженьи злодеев и глупых людей,
Счастъе каждой лягушки в болоте банальном
Квакать громче других, удивляя мышей.

Мой удел соблазнять дам замужних лукаво,
Сочиняя стихи, прославляя их честь,
Проливать свою кровь за отчизну и славу
Хорошо, что еще она все-таки есть.,

Я живу одним днем, одной ночью, "сейчасом",
Постоянно кривлю ради правды душой,
Как признаться мне в том, что народ это "мясо",
Что солдаты идут словно скот на убой.

Я в трясине интриг в одну точку уставясь,
Размышляю о том, что вокруг пустота,
Мир с катушек слетел, управляет всем дьявол,
С бородой из гадюк возле хищного рта.

Комплимент заслужила любая дурнушка,
Ей приятно услышать, как кто-то влюблен,
Получить от поэта стихи с безделушкой
И открыть ему дверь и впустить его в дом.

На лафете пишу, как на грязной ступени,
Что поэт и наемник грешил не со зла,
Я не верил в любовь и питал отвращенье,
К тем, кто сердце мое выедал словно тля.

Тяжело при дворе не блеснуть остроумьем,
Для стихов и для женщин всего две руки,
Я стою одиноко на площади шумной
И стираю с лица глупых женщин плевки.
.
.
.

.
.
.
Дух воды это я с бородою седой,
Демон труб, батарей и проклятье котельных,
Я мечусь возле муфт, возле гаек с резьбой,
Вырываюсь, как пар с черной злобой смертельной.

Вспомню с грустью о том, как довел я до слез
Молодую жену армянина банкира,
Всем собратьям своим я утер тогда нос,
Поднял дыбом паркет, сделал в мебели дыры.

Я готов хоть сегодня идти на Берлин,
Чтоб услышали все, как рычу я медведем,
Все преграды сломав, через щели плотин
Рейн за горло возьму, как пьянчугу соседа.

Словно грязь потечет по фасаду раствор,
Грохот лопнувших труб, как разрывы снаряда,
Я представлю себе, что пылает костер,
Что злодей инквизитор беснуется рядом.

Мне рабочий в спецовке орет в ухо "есть!",
В мое тело ввернет сальник новый и трубки,
Он то знает отлично, что все это месть,
Дух воды не пойдет никому на уступки.

Я в котлах затаюсь, как боец на посту,
Чтобы вырваться вновь за черту горизонта,
Чтоб жильцы просыпались в холодном поту,
В нашем доме мы все, как солдаты на фронте.
.
.
.

.
.
.
Танец питона 14.06.2025 KSNDG 249

Крылья фей отразятся в стеклянной росе —
Рой болтливых девиц, обсуждающих платья.
Я сливаюсь с травой, проклинаю их всех,
Под лианами им посылаю проклятья.

Не скажу, что горжусь я своей красотой,
Кожей яркой пятнистой, как сотни червонцев,
Что я страх навожу, что я — ужас ночной,
Для мартышек в листве, для крикливых уродцев.

Если молния бьет, то в вершину сосны,
Ослепит на мгновенье, ее заарканит,
Это джунглей закон — нападать со спины,
Когда голод желудок сжимает и тянет.

На скале высоко слышу я, как стучат
В барабаны внизу, слышу вопли валторны,
Тот, кто слаб — пропадет, и предаст тебя брат,
И подруга уйдет, что была так покорна.

От мартышек противных идущее зло,
На траве скорлупа с кожурою бананов,
Я свой танец начну, чтоб ко мне их вело,
Крикунов, болтунов, недостойных смутьянов.

Кольца в призрачном свете лежат напоказ,
Пусть все видят вокруг, как они смертоносны,
Я — питон, я — Каа под луною сейчас,
Со слюною текущей по розовым дёснам.

Кто тяжел непомерно, громаден, велик,
В джунглях, топях, болотах исчезнет навеки,
Так всегда говорил мне когда-то старик,
Что латал паруса под дождем на ковчеге.
.
. 14.06.2025 KSNDG 249
.

.
.
.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 02.11.2024. Александр Ревич