Nikolaj Shatrov

Николай Шатров
Стихотворения
Николай Владимирович Шатров – один из наиболее значительных русских поэтов двадцатого века. Жил в различных городах Союза, потом в Москве. При советской власти не публиковался. В период перестройки появились публикации его стихов в журналах. Изданы три книги его стихов.

Послесловие Владимира Алейникова
* * *
Под синим сводом над белым снегом
Кудрями Бога клубятся тучи.
Презренны люди, что сыты хлебом:
Земля питает, но небо учит.

За звёздным светом недольным счастьем
Тоскует сердце, стремится разум,
Но разве можно огонь украсть им
И мирозданье окинуть глазом?

О, как те жалки, что так довольны
Трудом – твореньем своим убогим:
Родятся в рабстве, умрут не вольны,
Высокий жребий суждён немногим.

Вселенной тайну проникли смутно
Одни пророки, одни поэты
Но цель безмерна, а жизнь минутна.
На все ль вопросы найдёшь ответы?

Чем жить по-волчьи, ночным набегом,
Отверзни слух свой, смотри и слушай:
Под чёрным небом над белым снегом
Бушуют ветры, блуждают души.

1946

Пушкину

Ему, воспетому не раз
На «ты» и даже ближе,
Мой нерасседланный Пегас
Покорно руки лижет.

Я панибратства не терплю!
Вы, вероятно, тоже…
О, Пушкин мой! Я Вас люблю,
Как собственную кожу…

Дано ль мне бронзой прозвенеть
Иль только кандалами,
Но я согласен умереть,
Чтоб породниться с Вами!

Мирская слава – дым и сон!
Понять ли прочим людям,
Что на собранье всех племен
Стоять мы рядом будем.

А здесь, в сомнительном тепле
Приветствий фарисеев,
На искупительной земле
Пред сбродом ротозеев,

Лишь Вам, воспетому не раз
На «ты» и даже ближе,
Мой нерасседланный Пегас
Покорно руки лижет.

Январь 1947

Вопрос

А. Блоку
Россия! Бедная Россия!
Моя злосчастная страна!
Какой грядет к тебе Мессия?
Какой любовью ты больна?

В газах твоих читать не в силах:
Багровый пламень ослепил их,

Кровь запеклася на устах…
Ты обернулася вампиром
И понесла над грешным миром
Надежду, ненависть и страх.

Гудят трагические струны,
Как телеграфа провода.
Уже грозят приходом гунны,
И океанская вода
Окрашена зарею бранной…

Уже он близок, день туманный,
Когда стальная саранча,
В послушном воздухе рыча,
Обрушит груз на грудь земную!

Россия, что ответишь ты?
Взойдут ли в гарь пороховую
Победы смертные цветы?!

18 февраля 1948

* * *
Скоро лошади вымрут, останется
Только глупое стадо машин.
И последний распластанный пьяница
Вместо водки проглотит аршин.

Зашагает, как аист, по площади,
Очень трезвый и очень смешной…
И не будет на случай той лошади,
Чтоб она засмеялась со мной.

1949

Недоуменье дьявола

Б. Пастернаку
Еретик, еврей из Назарета,
Человек по имени Исус…
Не пойму, как Он пошел на это,
Но скажу одно: Он не был трус!

Да, простить блудницу из Магдалы
Много легче, нежели понять,
Что земля Его не угадала,
Что земля не повернется вспять.

Говорил не раз ведь я в пустыне,
Что напрасно пред тупой толпой
На кресте распластанным застынет
Бога труп – безгласый и слепой.

А столетья по церквам и залам
Будут бить поклоны сатане…
«Отойди, не искушай», – сказал Он.
Мне казалось, Он поверил мне…

Но потом, я ничего не понял,
Принялся упрямец за свое:
То Он к чаше простирал ладони,
То опять отталкивал ее.

О, как женщины Его любили,
Я такого не видал с тех пор:
Даже ноги, серые от пыли,
Миром омывали из амфор.

Трудно было Понтию Пилату
Отстоять святого простеца,
Что Себя протягивал, как плату
За людские грешные сердца.

Помню, рана запеклась сквозная
На боку, от римского копья…
Для чего Он умер – я не знаю…
Ничего не понимаю я.

20 февраля 1950

Жаклин Пуатьер

Я помню голос, помню смех счастливый,
Блестящие глаза, упругий стан,
И помню, как внимательно-пытливо
Прильнула ты к моим сухим устам.

Как, бросившись к тебе напропалую,
Я пробегал губами по лицу…
Как бабочками бились поцелуи,
Отряхивая с крылышек пыльцу.

И каждый был жемчужиной редчайшей
В полуоткрытой раковине рта…
И каждый был – моление о Чаше
И посейчас скорбящего Христа.

Май 1951

По следам Н. Гумилёва

Забвенья нет… Вино забвенья
Бог расплескал росою звезд.
Неумирающие тени,
За вас провозглашаю тост!

За белизну нетленных лилий,
За Музы девственную кровь,
За всех, которые любили,
Иди на крест, моя любовь!

Нас Ад послал дорогой моря
К артисту в платье короля.
Назад к Содому и Гоморре
Крутись, проклятая земля!

1955

* * *
Опять колдует пьяный ветер
И тянет вдаль, и тянет ввысь.
Под снегом спящее столетье,
Я говорю тебе: «Проснись!»

От чёрных бурь найду спасенье
И в белом, и в другом вине.
Душа становится весенней,
Душа бушует о весне!

Весна пришла, а это значит,
Что нет запрета сердце красть.
И девушки ночами плачут,
Предчувствуя позор и страсть.

Дрожите, люди! Март на воле!
Теряя стыд, ломая лёд…
Никто не спрячется от боли,
Никто от жизни не уйдёт!

1955

Ловушка

Режим наследует режиму
(На чью-то мельницу вода?),
Но только зубы обнажим мы,
Хотя б в улыбке, – вмиг беда!

Не обнажайте, Бога ради!
(Все знают, результат каков…)
Пусть мечется язык в ограде
Надежно спрятанных клыков.

15 февраля 1958

Немой язык

Я пишу на варварском наречье
(У России вырвали язык!)
Царственно себе противоречу
По примеру всех земных владык.

О, потомки! Полюбуйтесь, груб как
Ужас, миновавший ваши рты.
Этот окровавленный обрубок –
Громкое мычанье немоты!

Февраль 1958

Голгофа

Голос – ведь это костер!
Волосы – это ведь змей!
Руки в пространстве простер
Ангел отчизны моей.

Капают капли с креста,
Звезды падучие слез.
Видишь, моя красота,
Что с собой сделал Христос?

Выжжены кровью зрачки.
Месяц – заржавленный нож.
Люди не чуют цены,
Бедные! Что с них возьмешь?!

Больше дышать не хочу,
И, никого не виня,
Я, умирая, молчу…
Боже, взгляни на меня!

17 февраля 1958

Николай Шатров

Большого вина ядовитая мгла
И женского мяса отрава…
Меня от соблазнов уберегла
Моя непечатная слава.

Как кости собака, я рифмы глодал
Искусства на свалках помойных.
Меня обошел этот желтый металл,
Оставив в числе недостойных!

Тот голод запал угловатостью скул –
Ты сытости яму не вырой…
Но ребра под кожей сам Бог натянул
Земле неизвестною лирой.

Да, я проносил свое тело легко,
На задних не прыгая лапах.
Нужда вынуждала глядеть далеко
И чтить только собственный запах.

Священная пища – лишь хлеб и вода,
Диета высокого духа…
Меня миновала иная еда,
К другому ушла – потаскуха.

Красивей скелета найти вам навряд.
Пустое!.. Еще приукрасим…
«Ты очень талантлив», – друзья говорят.
Враги говорят: «Он опасен…»

Я страха не знаю: чего мне терять?
Со всеми всегда одинаков…
Когда не боишься – попробуй, погладь
И волка прими за собаку.

В ответную ласку вложу не клыки –
Вложу эти острые строфы…
Никто не увидит пронзенной руки,
Моей молчаливой Голгофы…

Никто не вернется обратно домой,
Взглянувши в глаза неземные…
…………………………………
Я путь продолжаю, великий немой,
Под стать безъязыкой России.

Март 1958

России

Я – русский человек, и я люблю Россию.
Земля моих отцов, ты кровью мне родна:
От кочевой орды свирепого Батыя
Судьба у нас одна и страсть у нас одна.

Мой говор, мой народ, покуда сердце бьется.
Я в памяти своей навеки сберегу –
Медовый запах трав, журавль у колодца
И брызги огоньков на дальнем берегу.

Во всем ты мне мила: в распутице весенней
И поздней осенью в истоме золотой.
Люблю твоей пурги пронзительное пенье
И летний ветерок – горячий и сухой.

Готов нестись вослед за стаей лебединой
По синему ковру полуденных небес,
И пусть шумит внизу овеянный былиной
Зеленый богатырь – дремучий хмурый лес.

Что б ни было вокруг, пока я сердцем знаю,
Что Родина со мной, – я смерти не страшусь!
Не от тебя ли, Русь, печаль моя степная?
И не моя ль печаль тебя тревожит, Русь?

Когда уйду с земли, то вы, друзья живые,
Пишите на холме, где кости я сложил:
«Здесь человек зарыт, он так любил Россию,
Как, может быть, никто на свете не любил».

Март 1958

Неравный поединок

Твердишь, что устал от работы…
А видел когда-нибудь ты,
Как били волков с вертолета,
Прицельным огнем с высоты?

Они разбегались по снегу,
Услышав рокочущий вихрь.
Висящую в небе телегу,
Спускавшуюся на них.

Они спотыкались об иней…
Об собственный ужас, скорей…
Бескрылые трусы в кабине
На выбор стреляли зверей.

Когда уничтожили стаю,
Заметить смогли вожака.
Он мчал к перелеску, петляя,
Он спасся бы наверняка!

Но тут вдруг случилось такое,
Что слово пред этим мертво!
Волк стал, оглянулся с тоскою,
Увидел – за ним никого…

Лишь грохот железной убийцы,
Плывущий над полем вагон…
И волк – это может присниться –
Обратно направился он!

Навстречу чудовищу, гордо,
В величье бессильной тоски
Зверь поднял косматую морду
И грозно ощерил клыки.

Он звал к поединку машину!
Врага, изрыгавшего гром!..
И даже такие мужчины
Шесть раз промахнулись по нем.

Когда его подняли в пене,
Сраженного выстрелом в пах,
Две желтые искры презренья
Еще догорали в зрачках.

31 декабря 1960

* * *
Вся жизнь накопленьем была,
И этого будто бы мало, –
Как ткань проникает игла,
Судьба моя мной вышивала.

Поэт – очарованный вор
Сокровищ, свалившихся даром…
……………………………….
Все ткется с изнанки ковер
Каким-то блаженным кошмаром.

1963

Памяти О. Мандельштама

Есть керосин, есть чай и сахар
И в книжный магазин маршрут…
О, если б только меньше страха,
Что ночью за тобой придут.

Все перетопчут, перероют,
Перетрясут, перестучат…
Производители в герои
На трассе в неприкрытый ад.

Кого минует эта чаша?
За Блоком повторю, смеясь:
«И все уж не мое, а НАШЕ.
И с миром утвердилась связь!»

Август 1969

Страстная пятница

В. Набокову
Когда ты будешь старой в восемнадцать
И на тебя я даже не взгляну,
Сладчайшая из всех галлюцинаций
Кто даст мне с неба новую луну?

Когда ты станешь девушкой обычной,
В привычном окружении юнцов, –
О, вспомни, вспомни, чьей была добычей,
Я не тебя любил в конце концов!

Я возвращался в собственное детство,
К резинкам, бантам, мячикам и снам,
Где никуда не деться и раздеться
Невинность предуказывает нам.

Прости мне за ожог прикосновенья,
Я женщины в тебе не узнаю.
Ты будешь жить в пульсирующей вене,
Но никогда – со мной, в былом раю.

Играющие солнечные блики…
И голуби садятся на карниз.
Сообщница… И ни одной улики –
И только губы уголками вниз.

Нас обокрали? Просто сжали в сроках,
Ведь можешь отдыхать теперь с любым.
Неведенье? Нет худшего порока!
Не от привычки оспы стать рябым…

Спасительная крошечная метка
Убережёт от бреда в двадцать лет
По-прежнему надеюсь, что нередко
Ты с отвращеньем произносишь: «Нет».

На прошлом никаких кровавых пятен.
Всё девственно – ни боли, ни стыда.
И я тебе, как взрослой, неприятен
И больше – непонятен навсегда.

16.04.1971

* * *

В. Ш.
Ничего не узнаю: и кто ты? и где ты?
Почему мне не пишешь – понять не могу…
О, спасибо за все! За счастливое лето,
За сады под дождем; за следы на снегу…

За московскую оттепель зимней порою,
За весенний приход, за осенний отъезд…
И за то, что нас было не двое, а трое…
И за этот, нам свыше ниспосланный КРЕСТ.

О, любимая! Будем судьбе благодарны,
Что увиделись в мире, при свете свечей…
Ведь Вселенная – Церковь. А запах угарный
Мы вдыхали от адских, закрытых печей.

Несмотря на разлуку, тебя умоляю
Не забыть никогда пробужденья вдвоем
За оградой навеки запретного Рая,
Где отныне себя за людей выдаем.

Несмотря ни на что, мы останемся в ранге
Первозданных Существ, не вкусивших греха.
И пылающий меч свой опустит Архангел,
И, как брачная ночь, будет вечность тиха.

27 сентября 1972

Портрет любимой

В девственном холоде рук твоих утренних,
В пальцев движении вслед за расческой,
(Жестом ленивым) вакханки беспутнее –
Ты представляешь Венеру Милосскую.

Ты отражаешься в зеркале глаз моих
Так, как щитом меч врага отражается.
Неощущаемо голос твой пасмурен,
Но и по голосу слышно красавицу.

Встала, и локти заломлены за спину.
Мрамор, невидимой цепью отколотый.
Губы твои зацелованы, заспаны,
За промелькнувшею вечностью молоды.

Ночью! – Пытался сказать и обмолвился.
Брови чуть сдвинуты. Веки опущены…
Моешься – не на себя ли ты молишься –
Ты, Божество, и на то власть имущая?!

16 октября 1972

Рай поэтов

Есть рай поэтов. Некий городок,
По видимости, даже не на небе,
Чтоб мученик новоприбывший мог
Благословить меняющийся жребий.

Не сразу бедолагу призовут
К Творца возвышенному славословью.
Напротив, сам он, с первых же минут,
Тут окружён заботой и любовью.

Поэта вдоль перрона встретит хор
Прекрасных дев, его сонет поющий…
Начало шока. Автор до сих пор
Гадал о славе на кофейной гуще.

Ему привычно хочется вина,
И пожевать, и покурить с дороги,
Душа смятенья тихого полна,
Совсем как в миг, когда почила в Боге.

По улицам ночным Рай-городка
Ведёт поэта спутница с крылами,
И кажется дорога коротка
Счастливцу, поселённому над нами.

Он произносит вслух последний стих,
Им на земле пред смертью сочинённый,
Тем боле, что соперников святых
Не слышно ни дыхания, ни стона.

Сверх золотых кудрей включает нимб
Серебряный прекрасная подруга.
И первую любовь свою под ним
Бард узнаёт в сиянье полукруга.

1976

* * *
Я был украден, подменён
Самим собою в древнем детстве.
Отсюда этот миллион
Терзаний, наслаждений, бедствий.

Есть расстоянья для людей.
Я странствую сквозь состоянья:
То блудодей, то чародей,
Так начинаются цыгане…

Но надо в духе осознать
Присягу царственного слова,
Тогда ты – подлинная знать
И можешь не рождаться снова.

Когда ты истинный поэт,
Тебе до истины нет дела!
Ты пишешь потому, что свет
Твоё переполняет тело!..

1976

* * *
Снег пошёл, всё сдвинулось как будто,
Наклонилось ближе к небесам,
Изменилось за одну минуту –
Улица, прохожие, я сам.
Снег пошёл, никто не смог приметить
Свыше шага первого его.
Вдруг немедленно светлей на свете
Засветилось мира существо.
Снег пошёл, тут Пастернак ошибся:
Он не соглядатай никогда.
Ноги, словно сломленные, в гипсе
Валенков, уносит навсегда.
Снег пошёл, от белых точек густо
замесило воздух той мукой,
Для которой слеплено искусство
И не надо жизни никакой!
Так, сорвавшись в путь, напропалую,
Благодатью Божией храним,
Землю полусонную целуя,
Снег пошёл, и я пойду за ним.

17.02.1976

* * *
Всё-таки к земле привык не очень
Я за эти сорок с лишним лет,
Но сказать про то уполномочен
Более прозаик, чем поэт.

Трезво регистрирующий факты,
Он их топит в колдовском вине,
На ногах удерживаясь как-то,
Лишь из уважения ко мне.

Я – другой, который настоящий,
Не слежу за стрелками часов,
И внутри себя всё чаще, чаще,
Словно с неба, слышу чей-то зов:

«Сын мой, ты промаялся довольно!
Время собираться в новый путь.
Колокол разрушил колокольню
Ну а сердце износило грудь…

Ты восходишь к незнакомым звёздам,
К музыке невиданных светил…
Мир земли, что был тобою создан,
Сущности твоей не захватил!»

1976

* * *
День июньский остывает. К вечеру
Ветерок свежей.
В выси, даже сталью чуть отсвечивая,
Якорьки стрижей.

Отчего-то нервы так натянуты,
Как лучи…
Боль немой любви на фортепьяно ты
Залечи.

Странно… Ничего не надо вроде бы
От людей, вообще.
Власяницу из стихов, юродивый,
Всё ношу вотще…

Остывает кровь вослед за воздухом,
Боже мой,
По небу, что посуху, без посоха…
Путь домой.

1976

* * *
Ударит ласточка в стекло,
Влететь не сможет…
И наше время истекло:
Век жизни прожит.

Я воплотился! Для чего?
Для встречи чуда!
И ухожу, как Божество, –
Туда отсюда.

Не плачь над прахом дорогим,
Довольно страха!
Твоя любовь нужна другим,
Ударь с размаха.

Осколки брызнут в пустоту
Небесных комнат,
Где я стихи свои прочту, –
Тебя запомнят.

О, не жалей пролитых слёз,
Всё не напрасно!
От гиацинтов до берёз
Земля прекрасна.

И даже эти кирпичи
Пустого склепа
Преображаются в лучи.
Но люди слепы…

Прозрей, любимая, прозрей!
Теряя силы,
Беги за мной, ещё скорей,
Чтоб воспарила…

1976

Владимир Алейников
О Николае Шатрове
Николай Шатров, по глубочайшему моему убеждению, – один из наиболее значительных русских поэтов.
Такого же мнения многие весьма достойные наши современники, давно постигшие печальную науку терпения и ожидания, бережно хранящие шатровские тексты и твёрдо верящие в их издание.
Звезда первой величины, Шатров непременно вернётся в родную литературу, хотя, впрочем, никуда из неё и не уходил.
Ушёл он только из жизни.
Стихи же его обладают такой светлой энергией, поле воздействия их видится столь обширным и мощным, что, полагаю, им суждены и долгая, прекрасная жизнь, и более счастливая, нежели у поэта, судьба.
Подобные сентенции могут озадачить, а то и просто огорошить.
Факт, казалось бы, сотканный чуть ли не из воздуха.
Кто таков? Где, когда жил? Где, собственно, почитать его стихи?
Изданных, пусть небольших, пусть с въевшимися всем давно в печёнку искажениями строк и купюрами, сборников – нет. Более того, нет даже редких, но всё-таки публикаций в периодике.
Между тем это реальный человек, чьё творчество пришлось на три не самых радостных десятилетия, с послевоенных сороковых по 1977 год.
Что же, ещё одна загадка? Вновь читатель у себя дома, в России, вынужден заново открывать то, что могло быть, при другом стечении обстоятельств, воспринято и наверняка поддержано им вовремя?
Увы, это так. И случай этот – не единичен.
Присутствие тайны всегда томит, тревожит, побуждает к деянию, к проникновению в суть явления.
Следует напомнить, что тайна творческой личности у нас в стране стала синонимом подвига и оплачена, как правило, жизнью.
Хочется надеяться, что подлинная картина отечественной литературы будет восстановлена.
Для этого надо издавать тексты.
И тогда из ужаса сталинщины, из хаоса хрущёвской псевдооттепели, из мглы брежневского безвременья возникнут фигуры подвижников, наших сограждан, с невероятными нередко, а чаще с внешне обычными биографиями, но с изломанными судьбами, все свои творческие и физические силы отдавших, а порою и жизнь положивших во имя русского Слова.
Если вспомнить мифологических трёх китов, на которых якобы держится земля, и сопоставить их, даже в плане абсурда, с китами, так сказать, ряжеными, – тремя упомянутыми главами государства нашего, на коих оно, балансируя, держалось, то крайне важным окажется предложенный Шатровым вариант мифа, оборачивающийся проницательным осознанием действительности: «О, да воскреснет всех усопших прах! Пусть смерть с косой сидит на черепах их. Не шар земля, она – на трёх китах, придуманная Богом черепаха. Кит первый – верность. Мужество – второй. А третий – бесконечная надежда. Сто тысяч раз глаза мои закрой – сто тысяч раз любовь откроет вежды».
Ставший ещё при жизни легендой, Шатров, несмотря на вышедшую через двадцать лет после его смерти, в США, книгу его стихов, и намного позже – две книги стихов, изданные на родине (содержащие, к сожалению, лишь малую часть того, что сделал он в русской поэзии), остаётся легендой до сих пор.
По многовековой русской традиции стихи его доселе ходят по стране в списках, и число таковых всё увеличивается.
.
.
.
Пётр Люкшин
Автор: Любовь Царькова 11 марта 2020 11 марта 2020
Заметки на полях
Нет сейчас поэта лучше него.

Тарабарщина

Петр Люкшин

Как хакер в буйном обществе гусарском
иль сталкер, оказавшийся в тюрьме,
поэт, он говорит на тарабарском,
которого никто не пониме.
И даже мама, слыша, как он бредит
про маков цвет и синие крыла,
не может дать гарантию соседям,
что своего сыночка поняла.
И сын родной (с бутылкой пепси-колы),
внимая сказкам про златую шерсть,
лишь будет улыбаться, как психолог,
и вспоминать палату номер шесть.
И кто ж поверит (в обществе гусарском),
что молнию дождем не погасить,

и что сказать люблю на тарабарском -
страшней, чем Бога в гости пригласить...

Хроники Баюна. В бой не идут старики

Петр Люкшин

Едет в ночь богатырский отряд
охранять рубежи до утра.
На коврах-самолетах горят
лукоморские номера.
Золотятся кольчуги в пыли,
лезет в норы лесная шпана,
зарываются в дерн упыри,
и русалки вздыхают со дна.
И пока кони скачут вдогон
зорьке, плещущей, словно вино,
Вовка Ляпин глазеет в смартфон
и считает, что это кино.
Подрастает, как в поле репей,
ест зефир, видит сладкие сны,
будто нет на земле упырей
и кикимор, и прочей шпаны.
А пройдет эдак лет пятьдесят,
почернеет Светлянка-река,
сам придет наниматься в Отряд,
да не примут его, старика.

Незаметно

Петр Люкшин

Незаметно
вода подменяет вино.
Незаметно
от тел отделяются тени.
И философ, одетый в костюм "домино",
сходит в ад
и бормочет,
считая ступени.

Незаметно
тасует грехи счетовод,
и свои, и чужие (и вовсе уж чьи-то).
И неслышно,
как девочка в хоре поет,
в белом платье и в рваных колготках
Лолита.

Незаметны
собор и над ним небеса,
десять тысяч небес голубыми слоями.

И не стОит
пенять на слепые глаза
там,
где смотрят и видят уже не глазами...

Беззвучный романс

Петр Люкшин

Да боже ж мой, о чем шуметь?
Какие вздохи на скамейке?
Какая жизнь? Какая смерть?
Так... прогулялся по аллейке...

Пощупал хрупкий матерьял
непритязательного слова.
Я и билетик потерял
на выход с шарика земного.

Сядь-посиди со мной чуток,
не бойся этих тучек летних.
А то бесхозный мужичок -
всегда маленько безбилетник.

И, откровенно говоря,
кому над ним вздыхать и ахать?
А ты такая же, как я,
и с ветерком, и с прибабахом.

На этом ласковом ветру
давай пошмыгаем носами.
А то. что я тебе навру,
уже... вот-вот случится с нами...

Гениальный поэт. Страница на стихире https://www.stihi.ru/avtor/peterluk

.
.
.
Изящество обмана

Век урановых гроз и раздавленных душ,
Эфемерных надежд и иллюзий,
Это время мерзавцев и грязных чинуш,
И дешевых кокоток французских.

Красота — это выбор немыслимых благ,
Тех, которых предложит девица,
Все в трущобах обман, все блестит, но не так,
Чтоб с красоткой дешевой забыться.

Добродетель мужчин — шпага, ум и перо,
Молча взять пистолет на дуэли,
Я возьму за услуги мешок с серебром
И оставлю подвязку в постели.

Дон Жуанам — дыханье зловонных гиен,
В сладкой лжи добродетельной речи,
Поцелуи крадут про запас, на размен,
В дураках только тот, кто доверчив.

Я построю сегодня дворец из песка,
В нем изящество станет обманом,
Нежность женщин любимых страшнее, чем казнь,
Как в объятье змеином нежданном.

Дон Жуан в круговерти не станет умен,
А любовь словно парус далекий,
Где над морем Хвалынским летает дракон
И красавиц крадет одиноких.
.
.
.
Раз упавший

Кто сказал то, что шапка горит на воре,
Что у вора краснеют в смущении уши,
Для кого я веду свою длинную речь,
За гардинами в блестках фламандского плюша.

Длинноногих красавиц ищу я везде,
Как стервятник краду их невидимый глазу
И бросаю я клич в наступающий день,
В благовонии редких, изысканных масел.

Чешуя на спине, на руках и груди,
И шесть метров в длину с перепонками крылья,
Я ищу семь принцесс и брильянтовый диск,
Чтоб проклятие снять ведьмы старой в Севилье.

Царства мне не нужны, чтоб остаться собой,
Чтоб седьмую найти с томным взглядом девицу,
Под луной на скале изрыгну дикий вой,
Я драконом останусь, диковинной птицей.

Встану бледен и строен, за мною века,
С плеч слизну языком полметровым снежинки,
Впереди не любовь — место лобное, казнь,
Где палач изуверски мне вытянет жилы.

Начинающий демон не может терпеть,
Оскорбленья, лишенья, паденья на камни,
Ненавистны дворцы, где темницы и клеть,
И в свои восемнадцать выслушивать хамство.

Кто сказал, что банально кидать письмеца,
Посылать той седьмой с переметчиком розы,
Что в ларце дорогом сторожит ее царь,
Посылая со стен мне, дракону, угрозы.

Зоркий взгляд у меня, у монарха пенсне,
Драгоценные кольца, рубины-стекляшки,
У седьмой златовласой в раздражении "НЕТ"
Царь услышит на троне, сидящий в рубашке.

Я увижу луны долгожданный виток,
Чтоб седьмую украсть на балконе хрустальном,
Есть ли в жизни моей и в бессмертии толк,
Ожидая исход на земной наковальне?
.
.

.
.
Невтерпёж

В намереньях благих путь мой вымощен в ад,
Где за каждым углом разноликие твари,
Я сбежала из тьмы, из родимых Пенат,
Чтоб попасть, как змея, в золотой серпентарий.

Совершенством гордится овал или круг,
Мир предательств и лжи познаю я на ощупь,
Я люблю обнимать с тонким станом подруг,
Семь ветров, семь собак в ранах гнойных и тощих.

Диск Земли покачнется, уйдет из-под ног,
Этой ночью я вспомню свидания летом,
Как виварий исчез и возник городок,
Там, где стрелы Амура летят рикошетом.

Кобылица летит закусив удила,
Я же дамой прекрасной, несравненною стану,
Чтоб дрожало бабьё, чтоб их зависть взяла,
Чтобы падало солнце на землю сапсаном.

Я прощаю вас всех — это мой белый флаг,
На ошибки я время потратила даром,
На последней дуэли отдам просто так,
Свое сердце в бреду словно в пьяном угаре.

Нет добра или зла, потому невтерпёж
Сбросить кожу змеи, чтоб на площади шумной,
Не шипеть, говорить, что есть правда и ложь,
Что наш мир на песке — это замок воздушный.
.
.
.

.
.
.
Подвязка

Добродетель моя, как дымок над костром,
Пляшет в искрах, как черт на последней дуэли,
Я беру за услуги мешок с серебром,
Оставляя подвязку в несмятой постели.

Кто-то верит в лампады и святость икон,
Бьет поклоны земные ночами без меры,
Только вера не свет через сердца проем,
Не страшны ей с засовами крепкие двери.

Тусклый блеск сапогов из-под ряс и сутан,
Строгий взгляд со свечей бородатого дьяка,
Я в лохмотьях отправлюсь в морозную рань,
Помогу заблудившимся выйти из мрака.

В шапке синего льда ляжет снег на сарай,
Над камином ключом открывается дверца,
Если веришь, борись, ты услышь меня, Кай,
Для приличья надень со шнуровкою берцы.

На холодной стене щит, кольчуга и меч,
С рукоятью зеленой, как шея павлина,
Королеву Зимы невозможно отвлечь,
Чтоб листвой молодой вновь раскрасить равнины.

Так прекрасен дворец, в синем инее трон,
В нем мороз-колотун всемогущий рабочий,
И когда ты стоишь в этом зале пустом,
Забываешь про всех, про любимых и прочих.

Королева простит мой столь ранний отъезд,
Каю с Гердой навек благодарна я в сказке,
Мой удел все прощать и ложиться на крест,
И на память оставить кружевную подвязку.
.
.
.

.
.
.
Рейс

От ругательств во рту пересохла слюна,
Рейс на поезд пропал, но бывает и хуже,
Если треснет земля и исчезнет длина,
Ширина с долготой станут крошками в луже.

Если черный дисплей вдруг проглотит аршин,
А сама окажусь с багажом под копытом,
Если волосы вдруг, как репейника дым,
Если мой календарь в чьих-то счетах отсчитан.

Если выкрикнут шпалы — Себя береги,
Покачусь я по ним, чтоб вконец обезуметь,
Я ромашка простая, мне рвет лепестки,
То ли жизнь, то ли время в засаленном чуме.

Я качусь по бетонке сквозь зебры полос
И не вижу ни зги в суете повседневной,
Видно черный дисплей на вокзале унес,
Рейс последний ночной зашвырнул в бесконечность.

Где-то между мирами под желтой луной
Я минуты страшусь, что зовется грядущей,
Что вокзальный дисплей, черный карлик хромой,
Рейс предложит небесный сквозь райские кущи.
.
.
.

.
.
.
Терпению учиться недосуг,
Нет времени в битком набитом трюме,
Здесь на ковчеге Ной — строптивый дух,
Хитер, отважен, дьявольски разумен.

Здесь крик и гвалт, куда не кинешь взгляд,
И в клетках, как эссенция кошмара,
Тварюги разномастные сидят,
В последний миг спасенная отара.

Не доверяю собственным глазам,
Спиной к стене прижавшись в час вечерний,
Что я спаслась, спасибо небесам,
И от царей всевластных и от черни.

Я тварь как все, химера из пещер,
С двумя крылами, с львиной головою,
Которую втащили через дверь,
Забив проем сосновою доскою.

Что ждет меня на сходнях впереди,
Когда заря распустится как веер,
Ведь я не скрою жжение в груди
И ненависть к стоящим ротозеям.

Я выродок последний на земле,
Богов отрыжка, их непостоянства,
С печатью неизменной на челе,
Что я изнемогла от долгих странствий.

Страшней кровосмешения богов,
Тот миг, когда погладят против шерсти,
В ней искры, как дыханье облаков,
Таких же одиноких, как и мерзких.
.
.
.

.
.
.
В наше время предательств во имя любви,
Жизнь не стоит гроша, одного луидора,
По традиции строим мы "храм на крови",
Чтоб стыда убоясь, умолчать о позоре.

В наше время Иуд черный хлеб подсолю,
Постараюсь найти середину дороги,
Каждый день на закате стою и молю —
Семь ветров, семь богинь отвратительно строгих.

Пряжку в виде жука брошу в гневе в песок,
Есть ли выход в конце, в тупике коридора,
Жрицы Дельфий давно начертали мой рок,
В окаянных местах пропаду в бездорожье.

Не скажу что-то вслух, просто так наугад,
Если вдруг на меня снизойдет вдохновенье,
Лишь со счета собьюсь, тяжело сосчитать
На пруду лебедей словно знаки измены.

Что-то ноет внутри, разъедает как ржа
И несут чепуху на березе сороки,
Как в словах описать, что такое душа
И как сложно найти середину дороги.
.
.
.

.
.
.
Рыже-палевый дым от картечи и пуль,
Словно кто-то огнем выводил тараканов,
Только рома глоток с вечным боцмана "будь"
И достать из кармана патроны к нагану.

Ценный груз — кокаин, кофе, перец и чай,
Но видать, поубавят сегодня нам прыти,
Раз попались с поличным, бог морской выручай,
Чтоб не вздернули нас на заре в Порт-Саиде.

Режет волны баркас сквозь морзянку в туман,
Морфий в пену летит, с ним в тюках папиросы,
Снова боцман орет, но в привычную брань
Стаи птиц из свинца в борт вбивают занозы.

Здесь подводные скалы пройти нелегко,
Но в удачу я верю, а как же иначе,
Что сквозь риф проскользнем как всегда с ветерком,
И до цели баркас словно мячик доскачет.

Раствориться как дым — это нам не впервой,
Напоследок мне жаль гималайского чая,
Контрабанда летит в пену волн за кормой,
Тюфяки словно хлеб боцман чайкам бросая.

Свистнет рак на горе, будут девки, кабак,
Подлатают баркас для опасных делишек,
И лежит на столе продырявленный стяг,
Словно господа гнев его яростью выжег.

Мне обрыдло веселье, за дверцами стон,
Черноглазых девиц в нескончаемой ночи,
Жаль, что я позабыл, где родительский дом,
Что с дорожки кривой, с корабля не соскочешь.

Рыже-палевый дым словно к прошлому связь,
Где на кон ставят жизнь проигравших случайно,
Как же так получилось, что я отродясь
На "Летучем Голландце" у призраков Главный?
.
.
.

.
Брошенная 01.12.2024
.
В этом холоде я не гонец из Гель-Гью,
Я всего лишь пришелец и в чем-то дикарка,
Под луной вспоминаю Пророка Илью
И себя упрекаю в ругательствах жарких.

Я возникла из молний, из хаоса звезд,
На плече моем шрамы в зигзагах латунных,
Громовержец уехал, сорвав свою злость,
Щит оставив висеть на суку в полнолунье.

Этот щит для того, чтоб тревожить людей,
Чтобы ива рыдала ночами плаксиво,
Колесница на небе осталась, я здесь,
С головою косматой десятую зиму.

Безнадежность лежит за дневной суетой,
Если я по ночам словно волк-одиночка,
Это просто и сложно признаться самой,
Что хожу на земле я в иной оболочке.

Про хитин серебра вспомнит ночь наконец,
Пара белок под кроной пушистой каштана,
И пурга унесет меня в сказочный лес,
Где в силки ловят гром словно птиц мальчуганы.

Рукавами смахну пыль от грома, пыльцу,
Чтоб во многом немного, чуть-чуть разобраться,
Я возникла из молний, от этого зуд
В тонких шрамах остался на кончиках пальцев.
.
...01.12.2024...
.

.
.
.
Ошибка прокуратора 21.12.2024
.
Я платком помашу на утесе крутом,
Чтобы лебедь спустился со свадебным стоном,
Хорошо быть бессмертной с алмазным венцом
И стоять под защитой крылатых драконов.

Прокуратор мне скажет со вздохом: Не лги,
Что купили меня, что был торг на базаре,
В наступившей грозе он не видел ни зги,
Вот и сделал ошибку, как в пьяном угаре.

Кесарь пишет ему словно другу — Держись,
Что в забавах всегда корень зла безрассудства,
То, что время торопит, кончается жизнь,
Что шпионы всегда до него доберутся.

Иудея всего лишь Империи часть,
Все вранье, что Мессия стоит на пороге,
Надо помнить, что Рим, как священная власть,
С умирающих даже взимает налоги.

На коленях ему прошепчу: Пощади,
Каждый знает, что время летит безвозвратно,
Храм любви невозможно со мной возвести,
Объясняя про честь и союз благодатный.

О святом я слыхала, про милость копья,
Что в бессвязных речах его благость двойная,
Я пыталась понять в чем же суть бытия,
Почему он так добр прегрешенья прощая.

Если мир как вертеп, как отрыжка клоак,
Для чего мы живем ненавидя друг друга...
Но от долгих речей прокуратор обмяк,
И никто не услышал привычную ругань.
.
... 21.12.2024
.

.
.
.
Скрежет, лязг и откроется дверь в поднебесье,
Лист багровый судьбы изогнется на срез,
Сто страниц словно дичь я беру в перекрестье,
Чтоб играть на подмостках несчастных принцесс.

В трескотне громких фраз об обманутых чувствах
Я пытаюсь найти хоть частичку себя,
Эфемерность надежд, окаянство и буйство,
И прыжки синих фей на растущих грибах.

В паутине из строк, из минувших видений
Я зубрю диалог и повадки особ,
Оставаясь спокойной среди потрясений,
Блеск дворца обменяв на убогость трущоб.

С треском лопнет корсаж и волна кружевная
Нижних юбок, как ком упадет между ног,
Эфиоп закричит, крепко пальцы сжимая,
Начиная в трагедии новый виток.

Эти пальцы сомнкнутся удавкой на шее,
Боль ударит в затылок, в гудящий висок,
Как же все от такого внутри холодеет,
Оставаясь стоять с неприступным лицом.

Каждый выбор, как ценник, что требует платы,
Для развязки в конце соколиным пером,
Не стараясь понять, кто здесь был виноватым,
Не пытаясь судить, настояв на своем.

Жар речей обовьется змеею о плечи,
Заползет сквозь шнуровку в дырявый корсаж,
И я слышу в ночи, как на ветке лепечет
Паучок о любви, темной силе из чаш.
.
.
.

.
.
.
"Никогда не прощен" прозвучит у Гомера,
Заскрипит погребально, как ржавый засов,
Как же сложно прославить унылую эру,
Для монарха найти ворох благостных слов.

На ристалище шум, как на римском базаре,
Ждет угодников дамских минутный успех,
Но никто не расскажет о топях, пожарах,
Что чума ворвалась к нам в семнадцатый век.

Никого не виню, знаю всем не до дела,
Что наемника жизнь, как дырявый платок,
Весь в кровавом поту и всегда на пределе,
Чтоб никто упрекнуть тебя в чем-нибудь мог.

У наемников сны словно кровь на эфесе —
Шпаги, сабли, мечи, ничего не понять,
Я не знаю таких, кто мечтал о принцессе,
Когда тело покрыто коростой стигмат.

Между жизнью и смертью всегда что-то третье,
Маркитанток, идущих за нами в поход,
Я не помню их лиц, с них срывая отрепье,
Там, где ветер несет смрад и вонь нечистот.

Их тяжелая грудь, как предмет вдохновенья,
(При дворе о ланитах все больше строчат),
Кто донес на меня, тот достоин презренья,
Что наказан навеки теперь дуэлянт.

На клинке напишу раскаленным железом,
Что несу я погибель ворам и лгунам,
Я лишь семя добра в самом первом замесе
Из разбитых надежд, из иллюзий и сна.
.
.
.

.
.
.
Я насмешка шутов и придворных поэтов
Попадаю в сравненьях нелепых впросак
Платье женщин сравню с богом ярости хеттов
Шлейф с павлиньим хвостом и оскалом собак.

Что с того, что созвездья во мгле напророчат,
О безумце, который взойдет на костёр,
Для поэта с душою бумажной непрочной
Никогда не найдется достойный дублер.

Набалдашник из кости в похмелье угрюмом
Погрызу поутру словно глупый щенок,
Про себя говорю то, что я недоумок,
От ошибок своих не сбежать под шумок.

Кулаком в грудь ударю без всякой бравады,
Лишь вчера в кабаке говорил без затей,
Что мы катимся в пропасть, ничто нам не свято,
А вчерашний герой без мундира злодей.

Знает ветер и я и одна маркитантка,
Что пустые слова — это горы песка,
Что в долгах как в шелках, ни единого франка,
В грязных лужах из лжи жизнь веду червяка.

У любовниц беру кружевные подвязки
И храню их с письмом, что их муж — носорог,
Вот и пес мой погиб, скушав "вкусной колбаски",
Честный страж, верный друг, мой любимый бульдог.

Мое время настало распасться на части,
На мельчайшие крохи в пустышки слова,
Что шептал маркитантке ночами о счастье,
А их ветер украл, как огонь божества.
.
.
.

.
.
.
Дрема весны 07.12.2024

Пробурчу как во сне и немного с опаской,
Что кукушка не славит земную красу,
Что на плесе декабрь будто вышел из сказки
И гирлянды из льдышек повесил на сук.

Время бросит часы словно хлопья на сцену,
Для услады души, для усталости век,
В пять часов солнца нет, начинается темень
И молчание птиц, не нашедших ночлег.

Тридцать раз всхлип кукушки минорного стиля
В душу входит как нож, к сердцу двигаясь вниз,
Как же мир изменить, если время застыло,
Хрупкой льдинкой упало в заснеженный хмыз?

Бахрому из секунд, из минут торопливых
Жирной стрелкой подпилит, стальною пилой
Часовой механизм громким тиканьем взрывов,
Превращая деньки в сизый дым над трубой.

На заре белым снегом леса окружая,
В длинных платьях из вьюг в день войдут холода,
Для зимы я — весна, ей по духу чужая,
Птичий крик и тепло не для синего льда.
.
... 07.12.2024 ...
.
.
.

.
.
.
Мир сомкнулся до клетки, до вони подруг,
В синяках и подтеках, все время галдящих,
У холодной стены и в жужжании мух
Я молюсь о спасеньи все чаще и чаще.

Я надеюсь на то, что наступит конец,
Что на сушу ступлю, озираясь угрюмо,
Вдруг услышу и там — Недостаточно мест,
Что не сесть и не встать, точно также как в трюме.

Старец в струпьях горбатый ударит клюкой,
Жизнь любого терпенью и выдержке учит,
Круг неверный невзгод за моею спиной,
Из разбитых надежд в паутине паучьей.

Я кивну головой, хорошо, что спаслась,
От потопа и ветра в порывах безумных,
Только кто объяснит, почему столько зла
У летящих дождей, непрерывных и шумных?

Почему мне приятна прохлада пещер,
Мох растущий на стенах в отливе свинцовом,
Кто сказал, что я тварь, что я пойманный зверь,
Что люблю аромат свежепролитой крови?

Неприятный старик даст напиться воды
И расскажет о том, что поломаны весла,
Он ждет чуда в знаменье, в паденье звезды,
Что с крылатым гонцом знак был огненный послан.

Что останусь в живых, что земля не мертва,
Что на сушу сойду, замирая на сходнях,
Он все время твердит, что какую-то тварь
Потерял на земле, на затопленных стогнах.
.
.
.

.
.
.
Преломилась во мне боль таинственной муки,
Суть искать постоянства вселенской вражды,
Говорить о разрухе, царящей в округе
И обломки искать с неба павшей звезды.

Зубоскалить привычно и легче намного,
Чем стрелять из ружья дробью-правдой в зады,
Головой заплачу за правдивое слово,
За баллады свои и за горечи дым.

Чепуху я несу о базарных торговках,
Что любовь невозможно измерить в шагах,
Я попробовал раз написать о плутовках
И заставил весь город стоять на ушах.

Мир похож на вертеп и большую помойку,
Кто-то видит в ней гниль, кровожадных червей,
Как придворный поэт раз влюбился в торговку,
Потеряв уваженье приличных людей.

Я настройщик души, я бесчувственный Каин
И несу чепуху, дам ношу на руках,
Во дворец притащу грязь далеких окраин,
Поцелуев следы на горящих губах.

Как рысак я рванусь из горящей конюшни,
Сбросив упряжи тяжесть, наездника гнет,
Не у девок распутных, у женщин замужних
В кружеве их белья, крыс я видел помет.

Я уйду навсегда, растворюсь на чужбине,
Может быть прихвачу то, что плохо лежит,
В бездне женского сердца загадка пучины,
Где крысиный оскал их не виден души.
.
.
.

.
.
.
В описании женщин я вижу павлинов,
Горделиво идущих на свет индюков,
Поправляют прически с хорошею миной,
Если им не хватает для важности слов.

В столь блестящей обертке красивое тело,
Как приманка с отравой, надежный капкан,
Как же в этом бедламе у них одичала,
Если стала отчасти, как дикая лань.

Почему я хочу, чтобы правил мной вещий
Князь великой орды или просто Олег,
Я бросаю слова, как ненужные вещи,
А они остаются со мною навек.

Если в колокол бьют, звонарей не считают,
Также сердце мое разрушает костяк,
В какофонии звуков от птичьего грая
Крылья фей и стрекоз застревают в ветвях.

Из поскони рубаха, из льна со слезами,
Я надену ее, сделав сбоку разрез,
В наше время Аттил невозможно словами
Описать ни павлинов ни женскую спесь.
.
.
.

.
.
.
В назиданье другим и не только............ 14.12.2024

Клонит голову вниз трехпудовая шапка,
Но еще тяжелей, если ты Мономах,
Как страну удержать, если прихвостни, шавки
Словно серые мыши засели в щелях?

В упоении чувств пропоет горихвостка,
Что спасения нет от людишек лихих,
Но об этом не скажешь на шатких подмостках,
Что опаснее всех был один из расстриг.

Никуда не уйдет боль прошедших столетий,
Время смут и волнений и хитрых плутов,
И стоит на скрижалях, что бог шельму метит,
Что беда за пройдохой влетает под кров.

Тяжела, неподъемна, ты царская шуба
И сегодня велят в назиданье другим,
В канцеляриях тайных казнить душегубов,
И отдать воронью, бросив трупы на тын.

Кто сказал, что забылось и все отболело,
Только шаг отделяет от русской тоски,
Почему, если выкрикнул "слово и дело",
То оттащут в приказ, где всем рвут языки?

Чашу выпьет до дна не один самозванец,
Не поймет ни страны, ни свершенных бесчинств,
Как ему объяснить про предсмертный румянец,
Что Россия во тьме, чутко дремлющий сфинкс?
.
... 14.12.2024 ....
.
.
.

.
.
.
Воздух в горле, как ком под удары камней
В рыже-палевом дыме строений горящих,
И в клубящейся пыли со стоном ремней
Катапульты ревут словно в дьявольском плаче.

Князь дает нам на штурм только пару часов,
Он на небе знаменьям и знакам их верит,
И в горячей смоле перед стенами ров
Испаренья несет кровожадного зверя.

Мне война не нужна, я хотел бы прильнуть
К маркитантке шальной, рассказать ей о вере,
По-мальчишески робко взглянуть ей на грудь,
За цветастою тряпкой, дырявой портьерой.

Чтоб открыть для себя этот тайный родник,
Где купаются нимфы и ловят в нём звёзды,
Чтоб забыть навсегда, как плешивый старик,
Князь великий орет словно вестник погоста.

У рубашке ночной оторву кружева,
В хвост и гриву вплету молодой кобылице,
Если вдруг упаду, чтоб поймала трава,
Мое тело и сердце измученной птицы.

Чтоб трава была мягче, чем пух лебедей
И не пахла вином, как белье маркитантки,
Когда ночью бессонной шептал в ухо ей,
Что мы с нею вдвоем, в клетке князя подранки.

Перед штурмом я ей не смогу объяснить
Про виденье одно, что все время мне снится,
Как со звездного неба спускается нить
И по ней нас двоих вдаль несет кобылица.
.
.
.

.
.
.
Помогу маркитантке с ремонтом повозки,
Подлатаю каркас и несущую часть,
Несмотря на жару гну платины и оси,
Уверяя ее, что работы на час.

Я ворую слова словно женские души,
В них летящие тени ко мне соловьих,
У меня есть три дня, Карфаген не разрушат,
В рокировке времен, игр жестоких мужских.

Маркитантка помоет груши и сливы,
И на искры костра прилетят мотыльки,
Я в ресницах ее с черно-синем отливом
Беспокойство увидел озерных ракит.

С зеленцою глаза, в них как будто бы блёстки
И в одежде ее миллионы прорех,
Мы играем в любовь на удачу, как в кости,
На кону наша жизнь, этот день, этот век.

Тихо ветер шумит шумит и траве шепелявит,
И бросает песок от небесных щедрот,
Этот ветер артист, он небесный Шаляпин,
Он всю ночь под окном только нам и поет.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 20.07.2024. Nikolaj Shatrov