Рубенс, лень и дремота бездумного тела,
И ни тени души, и любви ни следа,
Но не ведает жизнь ни преград, ни предела,
Словно воздух в лазури и в море вода.
Леонардо, туманное зеркало тайны,
Где врасплох улыбается нам иногда
Тихий ангел, сюда залетевший случайно
Из родной синевы своих сосен и льда.
Рембрандт, этот безвыходный мир божедомки,
Нищета богадельни и крест на стене,
И в загоне, где судьбы и стоны негромки,
Зимний луч, неожиданный в тусклом окне.
Микеланджело, тяжки библейские камни
В основании мрамора, стен и холста,
Правит вера, но призраки водят руками,
Воскрешая Геракла в обличье Христа.
Зачарованный схваткой и вечной борьбою,
Изнуренный и все же сберегший в душе
Благородное право кулачного боя
Корифей каторжан, меланхолик Пюже.
В мотыльковом азарте блудниц и жуиров,
Безалаберен и одинок, как никто,
Меж турнюров пастушек и буклей сатиров
В маскарадной сумятице грустный Ватто.
Гойя, шабаш вокруг и повсюду на свете,
Где то выкидыш варят, то чистят штыки,
И карга молодится, а голые дети
На соблазн упырям надевают чулки.
У кровавого озера в небе багровом,
Где лишь ели и тролли мрачат берега,
Краскам Делакруа и твоим звероловам
Вторят, Вебер, охотничьи ваши рога.
Это пламя и плач, богохульство и credo,
Становились отравой, как наш алкоголь,
И борцов никогда не венчала победа,
Но в несметных сердцах унимали вы боль.
Вы пароль наш, надежно затверженный стражей,
И для всех заблудившихся в дебрях и снах,
Как зажженный на выступах башен и кряжей
Негасимый огонь, вы спасительный знак,
Что не созданы мы из одной только глины,
Что не зря рождены — и для жизни иной,
И, быть может, Господь искупит наши вины —
Этот огненный плач перед вечной стеной.
ЦЫГАНЕ В ПУТИ
Бредут они, провидческое племя,
То большаком, то кое-где тайком,
Несут детей и кормят молоком
Голодное отверженное семя.
Мужчины за кибитками и теми,
Кто прикорнул там, тянутся пешком,
Поблескивает нож за кушаком,
И взгляд тяжел, как жизненное бремя.
Скупой привал и нищенский уклад,
Но вторят песням голоса цикад,
И даже пустошь кажется зеленой,
Когда дивятся чахлые холмы
На табор, этот вечно устремленный
И жгучий взгляд в родное царство тьмы.
МУЗЫКА
Она, как море, с каждою волною
Несет туда,
Где теплится за тусклой пеленою
Моя звезда;
С отвагою, нежданно молодою,
Как никогда,
Взлетает парус мой, а за грядою
Растет гряда;
И весь я — дрожь оснастки корабельной,
И в корчах бури слаще колыбельной
Для моряка
Пространство, раздираемое стоном!..
И мертвый штиль, а в зеркале бездонном
Моя тоска.
УЩЕРБНЫЙ КОЛОКОЛ
Полуночь зимняя отрадна и горька,
Когда огонь уже подернулся золою,
А где-то благовест гудит издалека,
И возвращается воскресшее былое.
Безвестный колокол как вечный часовой,
И на посту своем, разбуженный так рано,
Внушает веру он юнцам передовой
Луженой глоткою седого ветерана.
Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,
Души расколотой надтреснутый металл
Не откликается победным его звонам,
Как раненый солдат под грудой мертвых тел,
Когда он жив еще и выжить бы хотел,
Но силясь выбраться, умрет непогребенным.
ТУМАНЫ И ДОЖДИ
Снег, осеннюю грязь и весеннюю талость
Я любил, и любовь эта в сердце осталась,
В непогоду душа погружается в сон,
Как в туманное завтра моих похорон.
На безлюдьи, в размытой дождем панораме,
Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,
Неприкаянный дух мой не ищет тепла,
На лету раскрывая вороньи крыла.
Что желанней душе, если стала пустыней,
Той душе, на которой смерзается иней,
Чем туман, нашей хляби бескровный король
И предвестие стужи, проникшее в щели?
Лишь неведомо, с кем на случайной постели
Под одной простыней убаюкивать боль.
СПЛИН
Когда гнетет зенит и воздух как удушье
И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,
А горизонт петлей сжимается все туже
И превращает день в безрадостную ночь,
Когда по западне, в которой непогода
К застенку затхлому свела земную ширь,
Надежда мечется во тьме гнилого свода
И в корчах падает, как бедный нетопырь,
Когда в конце концов упорное ненастье
Дождем зарешетит огромную тюрьму,
Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,
Немые пауки, подползшие к нему,
И лишь колокола, когда земля свинцова,
Терзают небеса в надежде на приют
И, словно беженцы без родины и крова,
Неутешимые, в пустыне вопиют.
И тянутся в душе беззвучной вереницей
Безвестные гроба неведомых бедняг,
А смертная тоска безжалостной десницей
В поникший череп мой вонзает черный стяг.
Легка была душа, как чайка над водой,
Когда на корабле поскрипывали тали
И парусник летел в безоблачные дали,
Пьянея от лучей, как ангел молодой.
А что за остров там, в расщелинах и скалах?
Кифера, господа, хоть он и знаменит,
О нем и старый хлыщ наслышан, и пиит,
Но в общем островок из самых захудалых.
Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!
Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,
И родина любви доныне дышит садом,
И даже камни там по-прежнему цветут?
О заповедный край страстей, стихов и арий,
Твоим роскошествам, и миртам, и цветам
На всех наречиях курили фимиам,
Кропя надеждами мифический розарий,
Где вечен голубков воркующий галдеж.
Увы, былой цветник заброшен и печален,
Но в вихре карканья над пустошью развалин
Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.
О нет, не жгучих тайн воскресшие обряды
И не затерянный в укромной роще храм,
Где жрицы юные аттическим ветрам
Распахивали грудь, искавшую прохлады.
О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,
Распугивая птиц на отмелях и плитах,
Три шатких горбыля, над висельником сбитых,
Вонзились в небеса, как черный кипарис.
Он рос, облепленный голодной стаей птичьей,
Клещами щелкала их жадная орда,
Заглатывая плоть загнившего плода,
И в радостной борьбе трудилась над добычей.
Зиял пустых глазниц расколотый орех,
К ногам текло нутро, чтоб высохнуть от пыли,
И дружно грешника вороны оскопили
В отместку за разгул неправедных утех.
А бедра раздирал в соперничестве зверьем
Четвероногий сброд, учуявший жратву,
И опытный вожак учил их мастерству,
Заслуженный палач, завидный подмастерьям.
На острове любви родился ты и жил,
Невольный мученик забытого завета,
Ты искупил его, стал жертвой, и за это
Отказано в земле, где рос ты и грешил.
При взгляде на тебя, на куклу в балагане,
Меня от жалости и нежности к тебе
Стошнило памятью о собственной судьбе
И горлом хлынуло мое воспоминанье.
Я вспомнил воронье, мой бедный побратим,
И хищные клевки в усердьи неизменном,
А недоклеванное в пищу шло гиенам,
Чтоб голод утолить, но он неутолим.
Дремотных парусов качались опахала,
И радовался мир безоблачному дню,
И знал один лишь я, что душу хороню,
А в сердце ночь росла и кровью набухала.
На острове любви не скрасили цветы
Удавку двойника, лишенного могилы.
Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы
На наготу свою глядеть без тошноты.
ЛЕБЕДЬ
I
Андромаха, я помню твой плач по герою,
Но забыть ли, как жалкую нить ручейка
Нарекла Симоэнтом, оплакавшим ТроюАлиса,
И слезами насытила вдовья тоска!
Он отмыл мою память от суетной пены,
И, пройдя Каррусель, я пойму наконец,
Что Париж не вернется (меняются стены,
Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец).
Вспоминая бараков линялые краски,
Снова вижу тряпье за оконным стеклом
И зеленые лужи в расплесканной ряске,
И куски капителей, пошедших на слом.
Здесь когда-то зверинец ютился проездом.
Поутру, когда Труд покидает постель
И в безветрии дворники к темным подъездам
По булыжнику гонят сухую метель,
Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.
Посреди мостовой, не щадя своих сил,
В пересохшей пыли обезумев от жажды,
Перепонками лапок он камни скоблил.
Благородные крылья купая в отбросах
И злорадное синее небо кляня,
«Затопи все на свете!» — молил он о грозах.
Странный горестный образ, вошедший в меня,
Искривленною шеей, как нищий калека,
Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,
Он напомнил ОвидияНэт, взгляд человека,
Посылающий Богу бессильный упрек.
II
Новостройки, леса и лебедки по зданьям.
Изменился Париж! Неизменна тоска.
Все родное становится иносказаньем,
И заглохшая память бесплодней песка.
Даже в Лувре иные преследуют лики:
Нестерпимою жаждой нещадно палим,
Как изгнанники наши, смешной и великий
Возникает мой лебедь, а следом за ним
Андромаха — запродана хищному Пирру,
Ты над урной пустой не вставала с колен
И лохмотья рабыни несла как порфиру,
Но, увы, ложе Гектора занял ГеленСтанислав Козлов.
Или ты, негритянка, нетвердой походкой
Волочась по грязи, сквозь промозглый туман
Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,
В бесконечную даль африканских саванн,
Те, кто все потерял и наплакался вволю,
Кто в потемках не ждет и не помнит зари,
Вы, как щедрой волчицей, взращенные болью
И сиротски зачахшие, как пустыри!
Бередит моя память в лесах этой боли
Свой охотничий рог — и, пока не затих,
В нем тоскует моряк на безвестном атолле
И кандальник, и пленник… и столько других!
К ИСХОДУ ДНЯ
Темнеет, но, не смолкая,
Ликуя или скуля,
Пытается жизнь людская
Выписывать вензеля.
Темнеет, а мир расколот,
И ночь, растлив города,
Все глушит, и даже голод
Все будит, кроме стыда.
Всегда в балагане этом
Несладко жилось поэтам,
Устал наконец и я.
***
Пахнет с улицы весенней
разучившимся теплом,
шевелением растений,
жизнью, отданной на слом,
самой слабой, никчёмушной,
неподсказанной уму,
малой малости послушной,
неподвластной ничему.
И когда сжигают тару
у продмага, погляди,
месяц новый или старый
еле теплится в груди.
В дымке, веря и не веря,
он принюхался к дымку,
и ему на дне апреля,
видно, сладко, дураку.
Для чего он там хлопочет
и расплылся отчего?
Верно, нам напомнить хочет
мудрость сердца своего:
мол, конечно, вы о хлебе,
вы и сухи и тверды,
а у нас в высоком небе
много неги и воды.
.
.
Как это необычно, - говорить ---- Слава Иванов
.
Как это необычно, - говорить
С тобой и не испытывать волненья.
Как будто что-то умерло внутри
Без боли и пустого сожаленья.
Как будто часть отторглась от меня,
А я тому и рад. Мне стало легче.
Как будто я того не помню дня,
Когда не верил в то, что время лечит.
Вот ты сидишь. Могу достать рукой,
Дотронуться нечаянно до кожи.
И лучше ты запомнись мне такой.
Такой ты будешь мне еще дороже.
Как будто ты лежишь на алтаре,
Но не горьки уже мне слезы эти.
Как будто ты застыла в янтаре,
А я тебя нашел спустя столетья.
.
.
.
Иосиф Бродский. Письмо русским поэтам
.
Нынче ветрено у вас. Или морозно.
Скоро осень. Или дней весенних завязь.
Я хочу у вас спросить вполне серьезно:
что вы к этим «римским письмам» привязались?
Может, ритм заворожил меня подспудно
иль в тот раз не повезло с парнасской клячей.
Мне теперь отлично видится отсюда:
со стишком я этим явно напортачил.
Почему лишь до колена «тешит дева»?
«Дальше локтя» не идут лишь от бессилья.
Написать я написал, но, было дело,
мы и дальше, мы и глубже заходили.
И «вне тела» я ошибся, несомненно.
Сам тогда, видать, в запарке был любовной.
Ведь привычная телесная измена
начинается, как правило, с духовной.
А с солдатом и купцом — судите сами —
мысль казалась мне глубокою когда-то.
Но внушать, что дни сосчитаны не нами,
для философа, конечно, мелковато.
Бог не фраер, ибо курица не птица, —
сказанул я в полемическом дурмане,
но ведь ежели в Империи родиться,
то достанет Цезарь и в тмутаракани.
От него в дому не скрыться, как от вьюги,
не свихнуться, не уйти в себя, не спиться.
Если ж есть в стране наместники-ворюги,
все они — без исключенья! — кровопийцы.
И еще там неувязочка: патриций
снять за «так» хотел античную шалаву.
Но гетера — не советская девица,
спать с которой можно было на халяву.
И теперь, проживший обе половины,
не скажу, что речи варвара «в законе».
Остаются не всегда одни руины:
взять хотя бы Капитолий в Вашингтоне.
И по жрице я прошелся неумело —
ради красного словца иль шутки ради.
Иль не все они торгуют белым телом?
Иль не все жрецы с политиками — ****и?
И последнее. Прошу вас в самом деле
бросить плач по мне рифмически-сиротский.
Ваши вирши всем давно осточертели.
Отвяжитесь наконец. Иосиф Бродский.
А в P.S. я заявляю без ухмылки
тем, кто бродит в эпигонских эмпиреях:
не дышите в посторонние затылки,
а чешите лучше свой. Оно вернее.
18-19 февраля; 07 марта 2010
г.Орск
.
Колодец ----- Евгений Чепурных-Люкшин
.
Утомленная добрая тишь
Приласкала крылатую стаю.
- Почему ты, колодец, не спишь?
- Потому что я капли считаю.
Их так много во мне, что беда,
Те - родные, а те - дождевые.
И осколки весеннего льда
Шевелятся во мне, как живые.
Капля к капле весны и любви,
Я не сплю, я из бездны блистаю.
Урони в меня слезы свои,
Я их все до одной сосчитаю.
Как они серебрятся внутри,
В одиноком ларце моем строгом.
Только долго в меня не смотри.
А попей
И иди себе с Богом.
.
.
Чепурных Евгений ----В небесах каких парите?
.
В небесах каких парите
Чью подслушали молву?
Вы со мной поговорите.
Может, я ещё живу.
Может, мне не одиноко?
Может, в этот самый час
Я люблю поэта Блока
И не думаю о Вас.
Что мы с Вами вместе стоим?
А задуматься опять:
Мне теперь сам Бог устроил
Блока вечером читать.
Слаще Блока нету яда.
Почитал и уяснил:
Сочинять уже не надо,
Всё он, бедный, сочинил.
Мы – воришки и воровки.
Дух взорвался и затих.
Кстати, в способах рифмовки
Нету правил никаких.
Нужно только слушать ветер
На ветру, не взаперти.
В старом парке на рассвете
Очень медленно идти.
И дышать синичьим пеньем,
И возвышенно стареть.
И над собственным кипеньем,
Улыбаясь, пальцы греть.
.
.
Жили-были ---- Юрий Макашёв
.
Мелькнёт на небе самолёт
Двойным мерцающим пунктиром,
И ночь в чернила обмакнёт
Почти шестую часть квартиры.
Забеспокоится луна,
Скрываясь в тень от звёздной пыли.
Прижмусь к бабуле.
А она
Начнёт негромко: «Жили-были…»
Мы вместе, сказочным путём,
Пусть даже будет страшновато,
От камня с надписью дойдём
До замка в царстве тридесятом.
И только-только тронем медь
На деревянном переплёте,
Как мне придётся улететь
В том самом, сонном самолёте.
Парить над миром синих птиц…
А утром, пробудившись, ухнуть
По скрипам старых половиц
К знакомому окну на кухне.
За ним – земная кутерьма
Уже спешит во все пределы,
И бесконечная зима
Чего-то ждёт на свете белом.
*
А когда придут туманы
С павлодарской стороны,
Стает снег за следом санным.
Нет бабули… Нет страны…
Нет от камня переправы,
Сколько броды не мости.
Ни налево, ни направо
Мне отсюда не уйти.
.
.
Иосиф Бродский Уезжай, уезжай, уезжай
.
Уезжай, уезжай, уезжай,
так немного себе остается,
в теплой чашке смертей помешай
эту горечь и голод, и солнце.
Что с ней станет, с любовью к тебе,
ничего, все дольешь, не устанешь,
ничего не оставишь судьбе,
слишком хочется пить в Казахстане.
Так далеко, как хватит ума
не понять, так хотя бы запомнить,
уезжай за слова, за дома,
за великие спины знакомых.
В первый раз, в этот раз, в сотый раз
сожалея о будущем, реже
понимая, что каждый из нас
остается на свете все тем же
человеком, который привык,
поездами себя побеждая,
по земле разноситься, как крик,
навсегда в темноте пропадая.
1961 г.
.
Н.Ю. Ванханен
ЖИЗНЬ
Даже если бесперспективна и неуместна.
Безучастна, как плохая кардиограмма.
Безнадежна, как вид в окне из зубного кресла.
Иллюзорна, как "Бородинская панорама".
Отдаёт изжогой, кислым одеколоном,
кипячёной жижей гаденького романса,
всё равно, и не прикидываясь влюблённым,
не ломая ваньку, хрипато шепнёшь: "Останься!"
А она плечами дёрнет: мол, надоело! -
каждый лапать лезет и каждый не в меру пылок...
И мелькнёт в толпе - а сердце похолодело -
в золотых кудряшках глупый её затылок.
.........
Май.
Ретроспектива - мая, времени, жизни.
Скоро лето.
До свидания, мой дорогой май...
***
До свидания, май. Через год мы увидимся снова:
Ты - такой же зелёный, в бесчисленный раз молодой,
В светлом гимне любви разрушающий смерти оковы
Яблонь кипенным цветом, листвы изумрудной водой,
А вот я появлюсь постаревшим на целую вечность,
Зная цену словам "безвозвратно", "совсем", "навсегда".
Через год, дорогой. Я надеюсь и жду эту встречу.
До свидания, май.
....ну а впрочем - не стоит гадать.
.
.
Претензия к Антокольскому
Ощущая последнюю горечь,
выкликаю сквозь сдавленный стон:
виноват только Павел Григорьич!
В высоту обронил меня он.
Если б он меня сразу отвадил,
отпугнул бы меня, наорал,
я б сейчас не долбил, словно дятел,
рифму к рифме не подбирал.
С безответственной добротою
и злодейским желаньем помочь,
оделил он меня высотою,
ледяною и чёрной, как ночь.
Контрамарку на место свободное
выдал мне в переполненный зал
и с какой-то ужасной свободою:
- Действуй, если сумеешь! – сказал.
Я на той же ошибке настаиваю
и свой опыт, горчайший, утаиваю,
говорю: – Тот, кто может писать, –
я того не желаю спасать.
Борис Слуцкий
.
.
Врагов твоих и тело кровопийцы
Почто, о друг, обижен на меня?
Чем обделен? Какими сапогами?
Коня тебе? Пожалуйста — коня!
Зеленый штоф, визигу с пирогами.
Негоциантку или Бибигуль?
Иль деву русскую со станции Подлипки?
Избу на отдаленном берегу
Иль прелести тибетской Айболитки?
Все для тебя — немой язык страстей
И перстень золотой цареубийцы.
Ты прикажи — и вот мешок костей
Врагов твоих и тело кровопийцы.
Геннадий Шпаликов
.
.
ЛЕГЕНДА ОБ УЛУГ ХУРТУЯХ ТАС (БОЛЬШОЙ КАМЕННОЙ БАБЕ)
Кицунэ
Боль не чувствую (я же сильная)!
Плакать женщинам здесь не велено!
Не молила я неба синего
И не терла земли коленями.
Сартахпай был мне мужем преданным…
Сотый (мальчик) родился осенью…
Ни гадали тогда, ни ведали,
То, что горе над нами носится.
В наши земли пришли захватчики
(Им противились всеми силами).
Взяв на руки меньшого мальчика,
Я с детьми старый дом покинула.
Муж один против войска вражьего
Вышел храбро гибель верную,
Он меня ни о чем не спрашивал,
(Здесь советы давать не велено).
Мы бежали за склоны горные,
Дети плакали от усталости,
Только я не клонила голову,
Что мне делать?! Они в опасности!
Я не думала, что я делаю,
Накормив своих деток ужином
И взмахнув рукавами белыми,
Обратила их всех в жемчужины,
Нанизала на нитку длинную…
Только нитка была непрочная,
И все детки мои родимые
По дороге и по обочинам
Закатились в траву зеленую,
Затерялись в камнях, в расщелинах…
Над долиной кружили вороны,
Задевая курганы перьями.
Деток нет. Муж убит в сражении.
Потеряла с собой согласие...
Пусть здесь бабам кричать не велено,
Но я крикнула в даль Хакасии.
Я кричала со всею силою:
«Да неправильно! Пусть неправильно!»
Только слышалось над долиною:
«Стать бы каменной! Стать бы каменной!»
Было сильным мое желание…
Стала камнем и стала вечною:
Я теперь не впадаю в панику,
И сильна, как другие женщины…
.
.
ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ СТАРЫМ МОРЯКОМ ЗА КРУЖКОЙ ПИВА
Dikanna
— Парень, эй, как тебя! Клаус! А может, Йохан?
Пива тащи поживее!.. Да сядь, послушай —
Я расскажу, как без моря тоскливо, плохо…
Жизнь сухопутная мне растравляет душу.
Плюнь на хозяина, я заплачу: монеты
Звонкие — вот они! Только не купишь море…
Море — оно ведь ничьё, понимаешь? Спеты
Тысячи песен, рассказаны тьмы историй
О чудесах, что давненько покрылись илом…
Всё ли в них правда — не знаю и врать не стану.
Ну-ка, налей! Я тебе расскажу, что было
Сто лет назад. Про пиратского капитана.
Звали его… как тебя вот. Да, точно — Клаус.
А по прозванию был Штёртебекер — мог он
Кубок ведёрный махнуть, а пьянел лишь малость.
Славный он был капитан! Быстроходным коггом
Лихо командовал, честно делил добычу;
Для виталийцев во многом служил примером —
В красном кафтане ходил и завёл обычай
Деньги давать беднякам. Только мало веры
Он сохранил в справедливость устройства мира:
Чаще на меч полагался, молился реже.
Мечником слыл он искусным, но не задирой —
Всуе не хвастался силой своей медвежьей.
Был Штёртебекер на суд и расправу скорый.
Многие думали: зря он удачу дразнит
И понапрасну связался с ганзейской сворой…
Предали Клауса, приговорили к казни.
…Как тебя кличут-то? Йохан? Ну, слушай, Йохан.
Я расскажу, как всё было на самом деле.
Помнить я буду тот случай, пока не сдохну…
Он пожелал, чтобы флейты погромче пели.
Вышел спокойно туда, где стояла плаха.
Тех, кто столпился вокруг, оглядел неспешно.
«Страшно тебе умирать?» — «Я не знаю страха.
Только товарищей жаль». И ему в насмешку:
«Мимо кого безголовый пройдёшь вдоль строя,
Тех мы помилуем». — «Слово даёте?» — «Слово!»
Взмах топора — и встаёт Штёртебекер! Кровью
Всё заливая, шагает! Шагает снова!
Третий, четвёртый и пятый… «Смотрите, чудо!»
«Дьявол! — кричали другие. — Сгори в геенне!»
Шёл Штёртебекер, покуда один иуда
Подлым ударом ему не подбил колени.
Всё для друзей — капитан не умел иначе!
…Приговорённых в тот день всё равно казнили —
Сотню без малого — и палача впридачу.
Так-то, мой мальчик. Суровые нравы были.
В кружку пивную рассказчик усищи спрятал:
— Я в той шеренге от края стоял десятым…
Клаус (Йохан) Штёртебекер (ок. 1360 — 1401) — пират, один из предводителей Виталийских братьев, промышлявших в Балтийском и Северном морях. Звучание фамилии сходно с нем. «St;rz den Becher» — «пей до дна».
Когг — одномачтовое палубное судно с высокими бортами, использовалось как торговое и военное.
Ганзейский союз — объединение городов северо-западной Европы (XII - XVII вв.).
Палач поплатился головой за неудачную шутку, сказав по окончании казни, что у него хватит ещё сил, чтобы обезглавить и весь городской совет. Членам городского совета это, ясное дело, не понравилось.
.
.
.
Знаю, что если сорвусь, то потом пожалею.
Знаю, что если уйду, никогда не вернусь.
До сумасшествия мне надоели метели -
Круглогодично метут, и я с ними сопьюсь.
Больно ходить по осколкам разбитой посуды.
Склеенной чашке не место на полках в шкафу.
Выбросить надо , а я: "Пусть побудет покуда ...".
И на руках, как ребёнка грудного, ношу.
Если урод да родной - его любят сильнее.
Жалость давно надломила изменой меня.
Снова держу эту тварь у себя на коленях,
Глажу, сквозь зубы цежу : " Чтоб ты сдохла, змея".
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
