– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
БОРИС ПАСТЕРНАК. . . . . . . . . . . . . . . //из антологии русской поэзии "СТРОФЫ ВЕКА" с. 193 – 204
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(1)
. . . . . . * * *
.
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
. . . .
1912
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(2)
. . . . . . ПИРЫ
.
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
.
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез
И тихою зарей — верхи дерев горят —
B сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
.
Полы подметены, на скатерти — ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит — во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош, — и на своих двоих.
. . . .
1914
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(3)
. . . . . . МАРБУРГ
.
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.
Как жаль её слез! Я святого блаженней!
.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, грёб
По липам. И всё это были подобья.
.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
.
Инстинкт прирожденный, старик–подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: “Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придётся присматривать в оба”.
.
“Шагни, и ещё раз”, – твердил мне инстинкт
И вёл меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
.
“Научишься шагом, а после хоть в бег”, –
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
.
Одних это всё ослепляло. Другим –
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лёд этот, эту поверхность
(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
.
Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И всё это помнит и тянется к ним.
Всё – живо. И всё это тоже – подобья.
.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ –
Полнее прощанья. Bсё ясно. Мы квиты.
Вокзальная сутолока не про нас,
Что будет со мною, старинные плиты?
.
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнёт по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. У нас с ней союз.
Зачем же я, словно прихода лунатика,
Явления мыслей привычных боюсь?
.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
.
И тополь – король. Я играю с бессонницей.
И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
. . . .
1915
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(4)
. . . . . . РАЗРЫВ
.
Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: – Милый! – Нет, – вскричу я, – нет!
При музыке? – Но можно ли быть ближе,
.
Чем в полутьме, аккорды, как дневник,
Меча в камин комплектами, погодно?
О пониманье дивное, кивни,
Кивни, и изумишься! – Ты свободна.
.
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.
. . . .
1918
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(5)
. . . . . . * * *
.
Душистою веткою машучи,
. . . . Впивая впотьмах это благо,
Бежала на чашечку с чашечки
. . . . Грозой одурённая влага.
.
На чашечку с чашечки скатываясь,
. . . . Скользнула по двум, – и в обеих
Огромною каплей агатовою
. . . . Повисла, сверкает, робеет.
.
Пусть ветер, по таволге веющий,
. . . . Ту капельку мучит и плющит.
Цела, не дробится, – их две ещё
. . . . Целующихся и пьющих.
.
Смеются и вырваться силятся
. . . . И выпрямиться, как прежде,
Да капле из рылец не вылиться,
. . . . И не разлучаться, хоть режьте.
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(6)
. . . . . . * * *
.
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут,– а слова
Являются о третьем годе.
.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать – не мать,
Что ты – не ты, что дом – чужбина.
.
Что делать страшной красоте
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.
.
Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он – Фауст, когда – фантаст?
Так начинаются цыгане.
.
Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.
.
Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком.
Так затевают ссоры с солнцем.
.
Так начинают жить стихом.
. . . .
1921
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(7)
. . . . . . ИЗ СУЕВЕРЬЯ
.
Коробка с красным померанцем –
. . . . Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
. . . . По гроб, до морга!
.
Я поселился здесь вторично
. . . . Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
. . . . И – пенье двери.
.
Из рук не выпускал защелки.
. . . . Ты вырывалась.
И чуб касался чудной чёлки
. . . . И губы – фиалок.
.
О неженка, во имя прежних
. . . . И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
. . . . Апрелю: "Здравствуй!"
.
Грех думать – ты не из весталок:
. . . . Вошла со стулом,
Как с полки, жизнь мою достала
. . . . И пыль обдула.
. . . .
1922
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(8)
. . . . . . БРЮСОВУ
.
Я поздравляю вас, как я отца
Поздравил бы при той же обстановке.
Жаль, что в Большом театре под сердца
Не станут стлать, как под ноги, циновки.
.
Жаль, что на свете принято скрести
У входа в жизнь одни подошвы: жалко,
Что прошлое смеётся и грустит,
А злоба дня размахивает палкой.
.
Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,
Где вас, как вещь, со всех сторон покажут
И золото судьбы посеребрят,
И, может, серебрить в ответ обяжут.
.
Что мне сказать? Что Брюсова горька
Широко разбежавшаяся участь?
Что ум черствеет в царстве дурака?
Что не безделка — улыбаться, мучась?
.
Что сонному гражданскому стиху
Вы первый настежь в город дверь открыли?
Что ветер смел с гражданства шелуху
И мы на перья разодрали крылья?
.
Что вы дисциплинировали взмах
Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,
И были домовым у нас в домах
И дьяволом недетской дисциплины?
.
Что я затем, быть может, не умру,
Что, до смерти теперь устав от гили,
Вы сами, было время, поутру
Линейкой нас не умирать учили?
.
Ломиться в двери пошлых аксиом,
Где лгут слова и красноречье храмлет?..
О! весь Шекспир, быть может, только в том,
Что запросто болтает с тенью Гамлет.
.
Так запросто же!
Дни рожденья есть.
Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?
Так легче жить. А то почти не снесть
Пережитого слышащихся жалоб.
. . . .
1923
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(9)
. . . . . . ИЗ ПОЭМЫ
.
. . . . . . I
Я тоже любил, и дыханье
Бессонницы раннею ранью
Из парка спускалось в овраг, и впотьмах
Выпархивало за архипелаг
Полян, утопавших в лохматом тумане,
В полыни и мяте и перепелах.
И тут тяжелел обожанья размах,
Хмелел, как крыло, обожженное дробью,
И бухался в воздух, и падал в ознобе,
И располагался росой на полях.
.
А там и рассвет занимался. До двух
Несметного неба мигали богатства,
Но вот петухи начинали пугаться
Потемок и силились скрыть перепуг,
Но в глотках рвались холостые фугасы,
И страх фистулой голосил от потуг,
И гасли стожары, и как по заказу
С лицом пучеглазого свечегаса
Показывался на опушке пастух.
.
Я тоже любил, и она пока еще
Жива, может статься. Время пройдёт,
И что-то большое, как осень, однажды
(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)
Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись
Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих
По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью
Лужаек, с ушами ушитых в рогожу
Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим
На ложный прибой прожитого. Я тоже
Любил, и я знаю: как мокрые пожни
От века положены году в подножье,
Так каждому сердцу кладется любовью
Знобящая новость миров в изголовье.
.
Я тоже любил, и она жива еще.
Всё так же, катясь в ту начальную рань,
Стоят времена, исчезая за краешком
Мгновенья. Всё так же тонка эта грань.
По-прежнему давнее кажется давешним.
По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,
Безумствует быль, притворяясь незнающей,
Что больше она уж у нас не жилица.
И мыслимо это? Так, значит, и впрямь,
Всю жизнь удаляется, а не длится
Любовь, удивленья мгновенная дань?
. . . .
1916, 1928
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(10)
. . . . . . ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ
. . . . . . (в отрывках)
.
Мелькает движущийся ребус,
Идёт осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты,
Сбиваясь с ног от беготни,
Приносят весть: сдаётся крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,
Выходят, входят, – идут дни,
Проходят месяцы и годы.
Проходят годы, – всё – в тени.
Рождается троянский эпос.
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут, идут дни,
И в крепости крошатся своды.
.
Мне стыдно и день ото дня стыдней,
Что в век таких теней
Высокая одна болезнь
Ещё зовётся песнь.
Уместно ль песнью звать содом,
Усвоенный с трудом
Землёй, бросавшейся от книг
На пики и на штык.
Благими намереньями вымощен ад.
Установился взгляд,
Что если вымостить ими стихи, –
Простятся все грехи.
Всё это режет слух тишины,
Вернувшейся с войны,
А как натянут этот слух, –
Узнали в дни разрух.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Мы были музыкой во льду.
Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.
Здесь места нет стыду.
Я не рождён, чтоб три раза'
Смотреть по–разному в глаза.
Ещё двусмысленней, чем песнь,
Тупое слово – враг.
Гощу. – Гостит во всех мирах
Высокая болезнь.
Всю жизнь я быть хотел как все,
Но век в своей красе
Сильнее моего нытья
И хочет быть, как я.
.
Мы были музыкою чашек,
Ушедших кушать чай во тьму
Глухих лесов, косых замашек
И тайн, не льстящих никому.
Трещал мороз, и вёдра висли.
Кружились галки, – и ворот
Стыдился застужённый год.
Мы были музыкою мысли,
Наружно сохранявшей ход,
Но в стужу превращавшей в лёд
Заслякоченный чёрный ход.
.
Но я видал девятый съезд
Советов. В сумерки сырые
Пред тем обегав двадцать мест,
Я проклял жизнь и мостовые,
Однако сутки на вторые,
И, помню, в самый день торжеств,
Пошёл взволнованный донельзя,
К театру с пропуском в оркестр.
.
Я трезво шёл по трезвым рельсам,
Глядел кругом, и всё окрест
Смотрело полным погорельцем,
Отказываясь наотрез
Когда-нибудь подняться с рельс.
С стенных газет вопрос карельский
Глядел и вызывал вопрос
В больших глазах больных берёз.
На телеграфные устои
Садился снег тесьмой густою,
И зимний день в канве ветвей
Кончался, по обыкновенью,
Не сам собою, но в ответ
На поученье. В то мгновенье
Моралью в сказочной канве
Казалась сказка про конвент.
Про то, что гения горячка
Цемента крепче и белей.
(Кто не ходил за этой тачкой,
Тот испытай и поболей.)
Про то, как вдруг в конце недели
На слепнущих глазах творца
Родятся стены цитадели
Иль крошечная крепостца.
Чреду веков питает новость,
Но золотой её пирог,
Пока преданье варит соус,
Встаёт нам горла поперёк.
Теперь из некоторой дали
Не видишь пошлых мелочей.
Забылся трафарет речей,
И время сгладило детали,
А мелочи преобладали.
.
Уже мне не прописан фарс
В лекарство ото всех мытарств.
Уж я не помню основанья
Для гладкого голосованья.
Уже я позабыл о дне,
Когда на океанском дне
В зияющей японской бреши
Сумела различить депеша
(какой учёный водолаз)
Класс спрутов и рабочий класс.
А огнедышащие горы,
Казалось, вне её разбора.
Но было много дел тупей
Классификации Помпей.
Я долго помнил назубок
Кощунственную телеграмму:
Мы посылали жертвам драмы
В смягченье треска Фудзиямы
Агитпрофсожеский лубок.
.
Проснись, поэт, и суй свой пропуск.
Здесь не в обычае зевать.
Из лож по креслам скачут в пропасть
Мста, Ладога, Шексна, Ловать.
Опять из актового зала
В дверях, распахнутых на юг,
Прошлось по лампам опахало
Арктических Петровых вьюг.
Опять фрегат пошёл на траверс.
Опять, хлебнув большой волны,
Дитя предательства и каверз
Не узнаёт своей страны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Чем мне закончить мой отрывок?
Я помню, говорок его
Пронзил мне искрами загривок,
Как шорох молньи шаровой.
Все встали с мест, глазами втуне
Обшаривая крайний стол,
Как вдруг он вырос на трибуне,
И вырос раньше, чем вошёл.
Он проскользнул неуследимо
Сквозь строй препятствий и подмог,
Как этот, в комнату без дыма
Грозы влетающий комок.
.
Тогда раздался гул оваций,
Как облегченье, как разряд
Ядра, не властного не рваться
В кольце поддержек и преград.
И он заговорил. Мы помним
И памятники павшим чтим.
Но я о мимолётном. Что' в нём
В тот миг связалось с ним одним?
.
Он был как выпад на рапире.
Гонясь за высказанным вслед,
Он гнул своё, пиджак топыря
И пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
Но корпуса его изгиб
Дышал полётом голой сути,
Прорвавшей глупый слой лузги.
И эта голая картавость
Отчитывалась вслух во всём,
Что кровью былей начерталось:
Он был их звуковым лицом.
Когда он обращался к фактам,
То знал, что полоща им рот
Его голосовым экстрактом,
Сквозь них история орёт.
И вот, хоть и без панибратства,
Но и вольней, чем перед кем.
Всегда готовый к ней придраться,
Столетий завистью завистлив,
Ревнив их ревностью одной,
Он управлял теченьем мыслей
И только потому – страной.
.
Я думал о происхожденьи
Века связующих тягот
Предвестьем льгот приходит гений
И гнётом мстит за свой уход.
. . . .
1923 - 1928
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(11)
. . . . . . ИЗ ПОЭМЫ «ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться.
Другим - кончать Голгофой.
.
Как вы, я - часть великого
Перемещенья сроков,
И я приму ваш приговор
Без гнева и упрека.
.
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертвы века.
.
Я тридцать лет вынашивал
Любовь к родному краю,
И снисхожденья вашего
Не жду и не теряю.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В те дни, – а вы их видели,
И помните, в какие, –
Я был из ряда выделен
Волной самой стихии.
.
Не встать со всею родиной
Мне было б тяжелее,
И о дороге пройденной
Теперь не сожалею.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью".
. . . .
1926
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(12)
. . . . . . МЕЙЕРХОЛЬДАМ
.
Желоба коридоров иссякли.
Гул отхлынул и сплыл, и заглох.
У окна, опоздавши к спектаклю,
Вяжет вьюга из хлопьев чулок.
.
Рытым ходом за сценой залягте,
И, обуглясь у всех на виду,
Как дурак, я зайду к вам в антракте,
И смешаюсь и слов не найду.
.
Я увижу деревья и крыши.
Вихрем кинуться мушки во тьму.
По замашкам зимы замухрышки
Я игру в кошки–мышки пойму.
.
Я скажу, что от этих ужимок
Еле цел я остался внизу,
Что пакет развязался и вымок,
И что я вам другой привезу.
.
Что от чувств на земле нет отбою,
Что в руках моих – плеск из фойе,
Что из этих признаний – любое
Вам обоим, а лучшее – ей.
.
Я люблю ваш нескладный развалец,
Жадной проседи взбитую прядь.
Если даже вы в это выгрались,
Ваша правда, так надо играть.
.
Так играл пред землей молодою
Одаренный один режиссёр,
Что носился как дух над водою
И ребро сокрушённое тер.
.
И, протискавшись в мир из–за дисков
Наобум размещенных светил,
За дрожащую руку артистку
На дебют роковой выводил.
.
Той же пьесою неповторимой,
Точно запахом краски дыша,
Вы всего себя стёрли для грима.
Имя этому гриму – душа.
. . . .
1928
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(13)
. . . . . . СМЕРТЬ ПОЭТА
.
Не верили, считали – бредни,
Но узнавали от двоих,
Троих, от всех. Равнялись в стро'ку
Остановившегося срока
Дома чиновниц и купчих,
Дворы, деревья, и на них
Грачи, в чаду от солнцепёка
Разгоряченно на грачих
Кричавшие, чтоб дуры впредь не
Совались в грех, да будь он лих.
Лишь бы на лицах влажный сдвиг,
Как в складках порванного бредня.
.
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их.
.
Как, сплющив, выплеснул из стока б
Лещей и щуку минный вспых
Шутих, заложенных в осоку,
Как вздох пластов нехолостых.
.
Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих, –
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.
.
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал, – со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
. . . .
1930
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(14)
. . . . . . * * *
.
Годами когда–нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют, – тоской изойду.
Я вздрогну, и вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.
.
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.
.
Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.
.
Художница пачкала красками тра'ву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что "Басмой" зовутся и астму сулят.
.
Мне Брамса сыграют, – я сдамся, я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход.
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.
.
И сразу же буду слезами увлажен
И вымокну раньше, чем выплачусь я.
Горючая давность ударит из скважин,
Околицы, лица, друзья и семья.
.
И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.
. . . .
1931
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(15)
. . . . . . БОРИСУ ПИЛЬНЯКУ
.
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я – урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
.
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
.
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
. . . .
1931
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(16)
. . . . . . ИЗ ПОЭМЫ «СПЕКТОРСКИЙ»
.
За что же пьют? За четырех хозяек.
За их глаза, за встечи в мясоед.
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И полубогом сделался поэт.
.
В разгаре ужин. Bдруг, без перехода:
«Нет! Тише! Рано! Bстаньте! Bаши врут!
Без двух!.. Без возражений!.. С Новым годом!»
И гранных дюжин громовой салют.
.
«О мальчик мой, и ты, как все, забудешь
И возмужавши, назовешь мечтой
Те дни, когда ещё ты верил в чудищ?
О, помни их, без них любовь ничто.
.
О, если б мне на память их оставить!
Без них мы прах, без них равны нулю.
Но я люблю, как ты, и я сама ведь
Их нынешнею ночью утоплю.
.
Я дунавеньем наготы свалю их.
Всей женской подноготной растворю.
И тени детства схлынут в поцелуях.
Мы разойдемся по календарю.
.
Шепчу? – Нет, нет. – С ликером, и покрепче.
Шепчу не я, – вишневки чернота.
Карениной, – так той дорожный сцепщик
В бреду под чепчик что–то бормотал».
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(17)
. . . . . . ИЗ ЦИКЛА «ВОЛНЫ»
. . . . . . * * *
Мне хочется домой, в огромность
Квартиры, наводящей грусть.
Войду, сниму пальто, опомнюсь,
Огнями улиц озарюсь.
.
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет,
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечёт предмет.
.
Пускай пожизненность задачи,
Врастающей в заветы дней,
Зовется жизнию сидячей, –
И по такой, грущу по ней.
.
Опять знакомостью напева
Пахнут деревья и дома.
Опять направо и налево
Пойдет хозяйничать зима.
.
Опять к обеду на прогулке
Наступит темень, просто страсть.
Опять научит переулки
Охулки на руки не класть.
.
Опять повалят с неба взятки,
Опять укроет к утру вихрь
Осин подследственных десятки
Сукном сугробов снеговых.
.
Опять опавшей сердца мышцей
Услышу и вложу в слова,
Как ты ползёшь и как дымишься,
Встаешь и строишься, Москва.
.
И я приму тебя, как упряжь,
Тех ради будущих безумств,
Что ты, как стих, меня зазубришь,
Как быль, запомнишь наизусть.
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(18)
. . . . . . * * *
.
Красавица моя, вся стать,
Вся суть твоя мне по сердцу,
Вся рвется музыкою стать,
И вся на рифмы просится.
.
А в рифмах умирает рок,
И правдой входит в наш мирок
Миров разноголосица.
.
И рифма не вторенье строк,
А гардеробный номерок,
Талон на место у колонн
В загробный гул корней и лон.
.
И в рифмах дышит та любовь,
Что тут с трудом выносится,
Перед которой хмурят бровь
И морщат переносицу.
.
И рифма не вторенье строк,
Но вход и пропуск за порог,
Чтоб сдать, как плащ за бляшкою
Болезни тягость тяжкую,
Боязнь огласки и греха
За громкой бляшкою стиха.
.
Красавица моя, вся суть,
Вся стать твоя, красавица,
Спирает грудь и тянет в путь,
И тянет петь и – нравится.
.
Тебе молился Поликлет.
Твои законы изданы.
Твои законы в далях лет,
Ты мне знакома издавна.
. . . .
1931
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(19)
. . . . . . * * *
.
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
.
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.
.
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
. . . .
1932
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(20)
. . . . . . НА РАННИХ ПОЕЗДАХ
.
Я под Москвою эту зиму,
Но в стужу, снег и буревал
Всегда, когда необходимо,
По делу в городе бывал.
.
Я выходил в такое время,
Когда на улице ни зги,
И рассыпал лесною темью
Свои скрипучие шаги.
.
Навстречу мне на переезде
Вставали ветлы пустыря.
Надмирно высились созвездья
В холодной яме января.
.
Обыкновенно у задворок
Меня старался перегнать
Почтовый или номер сорок,
А я шёл на' шесть двадцать пять.
.
Вдруг света хитрые морщины
Сбирались щупальцами в круг.
Прожектор нёсся всей махиной
На оглушённый виадук.
.
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.
.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
.
В них не было следов холопства,
Которые кладёт нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.
.
Рассевшись кучей, как в повозке,
Во всём разнообразьи поз,
Читали дети и подростки,
Как заведенные, взасос.
.
Москва встречала нас во мраке,
Переходившем в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.
.
Потомство тискалось к перилам
И обдавало на ходу
Черемуховым свежим мылом
И пряниками на меду.
. . . .
Март 1941
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(21)
. . . . . . ГАМЛЕТ
.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
. . . . .
1946
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(22)
. . . . . . ЗИМНЯЯ НОЧЬ
.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
. . . . .
1946
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(23)
. . . . . . РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
.
– Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.
.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто–то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
. . . .
1947
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(24)
. . . . . . ОСЕНЬ
.
Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно всё в сердце и природе.
.
И вот я здесь с тобой в сторожке.
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стежки и дорожки
Позаросли наполовину.
.
Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.
.
Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.
.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!
.
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шёлковою кистью.
.
Ты – благо гибельного шага,
Когда житьё тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.
. . . .
1949
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(25)
. . . . . . ВЕТЕР
.
Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.
. . . .
1953
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(26)
. . . . . . НОЧЬ
.
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром лётчик
Уходит в облака.
.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
.
И страшным, страшным креном
К другим каким–нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
.
В Париже из–под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
.
Кому–нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
. . . .
1956
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(27)
. . . . . . * * *
.
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
.
Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.
.
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.
.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
.
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
. . . .
1956
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . вернуться на страницу в «Строфах века» – http://www.stihi.ru/2018/05/17/7194
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . З Н А Й « Н А Ш И Х » ! . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc00001
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Мигаль Екб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc001
'
